Глава XXVI
Сарсфилд закончил свой рассказ. Унижение и радость смешались у меня в душе. Теперь, когда мне стали известны события, предшествовавшие моему пробуждению в пещере, многое прояснилось. Какое объяснение могло быть более очевидным? Чем мои действия отличались от того, что я наблюдал в поведении Клитеро?
Клитеро! Разве Сарсфилд – не тот человек, у которого он отнял друга? Возлюбленный миссис Лоример, преследуемый Уайеттом? Может, это мой шанс выяснить наконец, что истинно в истории Клитеро, рассеять упорно одолевающие меня сомнения?
Стоп! Ведь Сарсфилд сказал, что он женат?! Миссис Лоример была так быстро предана забвению или трогательная исповедь Клитеро соткана из лжи и бреда безумца?
Эти соображения вытеснили все другие мысли. Я пристально взглянул на моего друга и с сомнением в голосе нетерпеливо поинтересовался:
– Так вы женились?! Правда? Когда? На ком?
– Да, Хантли, я женат на прекраснейшей из женщин, Ей обязан я своим счастьем и благосостоянием, она вернула мне уважение, достоинство и честь, даровала возможность быть благодетелем и покровителем – вашим и ваших сестер. Она жаждет обнять вас как сына. Стоит вам только захотеть, и вы станете ее сыном в полном смысле слова, это зависит лишь от вас и желания нашей спутницы, с которой мы прибыли сюда.
– Боже мой! – воскликнул я, охваченный радостным удивлением. – Кого вы имели в виду, говоря о своей жене? Это – мать Кларисы? Сестра Уайетта? Негодяя, всячески отравлявшего ее жизнь? Злодея, с такой ожесточенностью донимавшего вас и несчастного Клитеро?
Последние слова еще звучали, когда Сарсфилд вдруг отпрянул, точно земля разверзлась у его ног. Лицо моего друга омрачилось ужасом и гневом. Едва обретя дар речи, он процедил сквозь зубы:
– Клитеро! Проклятье на ваши уста, оскверненные этим ненавистным именем! Не для того я преодолел тысячи миль, чтобы снова услышать его. Этот безумец здесь? Вы пересекались с ним? Он все еще ползает по земле? Несчастный, так вы сказали?! Неблагодарный мерзавец, не имеющий себе равных! Какой гнусной ложью он тут вас потчевал? Да еще, похоже, посмел произносить священные имена Юфимии Лоример и Кларисы?
– Так и есть; но мне показалось, что он говорил правду…
– Правду?! Подлец! Правда лишь подтвердила бы, что он чудовище, дьявол; ни в одном языке мира нет подходящего определения для него! Он называл себя несчастным? Ну, конечно, жертва несправедливости! Безвинный страдалец! Что ж, давайте, поведайте мне! Какими байками он вас одурачил?
– Нет! Это была исповедь, перечень преступлений и несчастий, виновником и жертвой которых он стал. Вы не знаете всех причин, всего ужаса…
– Его деяния чудовищны, гореть ему в аду! А побуждения безнравственны и омерзительны. Признаваться в собственных позорных прегрешениях, выставляя себя в невыгодном свете, не в его интересах. Уверен, что он не рассказал вам, как и с какой целью прокрался ночью в спальню своей госпожи, женщины, чье великодушие и благородство, добродетель и благотворительность поражали всех окружающих, женщины, которая воспитала его, вытащила из грязи, обеспечила этому негодяю достаток, дала образование и возможность познать бесценное счастье любви, не требуя взамен ничего, кроме благодарности и достойного поведения.
Не рассказал, как отплатил он этой святой женщине за доброту и участие, как жестоко прервал ее безмятежный сон, направив кинжал ей в грудь. И не было возможности ни скрыться, ни объясниться, ни уклониться. А та, кого он хотел лишить жизни, в чьей постели той ночью спала другая, стояла рядом, видела занесенное для удара оружие и слышала признание убийцы, чуть ли не гордившегося своим бесчеловечным поступком.
Неудивительно, что от такого потрясения у нее случился обморок и она долго была без сознания. Мерзавец воспользовался этим, чтобы сбежать. И теперь прячется от правосудия, прекрасно понимая, что вина его безмерна, От вас он столь шокирующую правду, разумеется, лицемерно утаил, сочинив взамен лживые небылицы.
– Нет. Из списка его многочисленных прегрешений лицемерие можно исключить. Все сказанное вами мне уже известно: он был беспощаден к себе в своей исповеди, А госпожу буквально боготворил, восхищался ее добродетелями и все время повторял, как безгранично благодарен ей. О покушении на жизнь вашей жены я тоже знаю. Да, он желал и пытался ее убить.
– Как? Он и это вам рассказал?
– Он рассказал мне все. Сожалею! Но вину за преступное намерение он уже в достаточной степени искупил.
– Что вы имеете в виду? Откуда и как он прибыл сюда? Где теперь обитает? Я не могу жить с ним на одной земле, дышать одним воздухом! Неужели благороднейшая из женщин и ее дочь, ступив на далекий берег, вновь подвергают себя опасности встретить здесь своего беспощадного врага, этого приспешника дьявола?
– Увы! Сомневаюсь, что он еще жив. А если и так, то нет нужды бояться. Но он мертв. Голод и угрызения совести уничтожили его.
– Голод? Угрызения совести? Вы говорите загадками.
– Он нашел приют в дикой пустынной местности. Порвал все связи с людьми. Укрылся от мира в пещере, где морит себя голодом в ожидании смерти, о которой грезит как о единственной возможности избавиться от мучений и утешиться. Никому не под силу представить его в более черном свете, чем это делает он сам. Я пытался помочь ему избежать столь плачевной участи, но из-за собственной немощи и ошибок был вынужден бороться с целым ворохом неприятностей, свалившихся на мою голову.
Сарсфилд опять разразился проклятиями в адрес несчастного Клитеро, а отведя душу, стал расспрашивать, какими судьбами ирландец оказался так далеко от дома. Однако я больше не мог продолжать разговор. Безмерная усталость взяла верх над моим ослабевшим организмом. Рана на лице воспалилась от ледяной воды и холодного воздуха, терпеть невыносимую боль было все труднее. Я лег на пол и попросил Сарсфилда дать мне несколько часов отдохнуть.
Увидев, в каком я плачевном состоянии, он принялся упрекать себя за черствость. Потом перенес меня на кровать и стал размышлять, как мне помочь. Требовалось срочно наложить на мою рану противовоспалительный обезболивающий компресс, но в чужом заброшенном доме необходимых медикаментов не было. Ничего не оставалось, как наведаться к соседям. Возможно, у ближайшего из них, Уолтона, найдется то, что нужно.
Опасаться, что кто-то потревожит меня в отсутствие Сарсфилда, не стоило. Вот-вот должны были появиться его товарищи, с которыми он преследовал индейцев и условился встретиться здесь перед рассветом. Ферма Уолтона располагалась неподалеку. Сарсфилд обещал скоро вернуться и оставил меня наедине с моими мыслями.
Преодолевая усталость и боль, я нашел в себе силы сопоставить ряд невероятных событий, произошедших в последние дни, и не смог сдержать слез. Слез печали по безвременной гибели дяди и слез радости за моих сестер, с которыми, слава богу, все в порядке, а также за Сарсфилда, которому, похоже, судьба наконец улыбнулась.
Думал я и о горькой участи Клитеро Среди основных причин его мук было сознание того, что он убил свою госпожу; но она жива, ее скорбь со временем, вероятно, притупилась. Вера в таинственную роковую связь судеб близнецов и неизбежность собственной смерти в случае гибели брата оказалась всего лишь предрассудком, что наглядно подтвердили последующие события. И вот теперь в сопровождении Сарсфилда и Клариссы миссис Лоример приехала в Америку. Как это подействует на Клитеро, столь долго изводившего себя мрачными раздумьями? Поможет ли ему встреча с ней выйти из маниакального состояния, откажется ли он от одиночества, от мыслей о самоубийстве, сумеет ли наладить контакт с теми, чье негодование заслужил?
Мои размышления были прерваны донесшимся снизу шумом: видимо, пришли те двое, с которыми Сарсфилд расстался на мысу. Голоса их звучали напряженно и озабоченно, но разговор велся не на повышенных тонах. Я слышал, как в комнате этажом ниже они двигали стулья и столы, вероятно, располагаясь на отдых после тяжелых испытаний.
Возможно, они местные, и тогда скорее всего знают меня. Так что мы найдем общий язык, хотя мое присутствие здесь и будет для них полнейшей неожиданностью. Впрочем, Сарсфилд скоро вернется, а пока его товарищи, похоже, не собираются подниматься наверх.
Я лежал на кровати, обводя сонным взглядом дверь, потолок, стены, и вдруг внизу раздался мушкетный выстрел, От удивления я рефлекторно вскочил на ноги.
Звук выстрела сопровождался топаньем многих людей и суматохой. Несколько человек тут же куда-то помчались, договариваясь на ходу, что пойдут разными дорогами. "Это он! – долетали до меня их требовательные, гневные голоса. – Надо его остановить!" Мгновенно забыв о слабости и боли, я сосредоточил свое внимание на том, чтобы разобраться, из-за чего весь этот шум. Мушкет был при мне, на всякий случай Сарсфилд положил его поперек кровати, Я не мог знать, что произойдет дальше, и, движимый инстинктом самосохранения, лег с ружьем на пол, готовый отразить любое нападение.
Вскоре вблизи послышался шорох, а потом тихие шаги, У меня не было времени размышлять, что это значит; не спуская глаз с двери, я изо всех сил сжимал мушкет, дабы справиться с угрожавшей мне опасностью. Долго ждать не пришлось. Непрошеный гость осторожно вошел в комнату. С первого взгляда я понял, что это индеец и, следовательно, враг. Оружия у него не было. Осмотревшись и увидев меня, он испугался, поскольку я держал его на прицеле, После секундного колебания он подбежал к окну, вскочил на подоконник и прыгнул вниз.
Конечно, я мог остановить его пулей, прежде чем он добрался до окна, но растерянность и мое неприятие кровопролития, кроме тех безвыходных ситуаций, когда приходится защищать свою жизнь, не позволили мне без колебаний нажать на курок. Индеец скрылся, а я продолжил следить за дальнейшим развитием этой драмы. Вскоре временное затишье было нарушено выстрелами, прозвучавшими на некотором расстоянии от дома: один, второй, третий, с короткими паузами между ними, после чего снова воцарилась тишина.
Видимо, люди из отряда преследователей привели с собой одного или даже нескольких пленников, и те попытались бежать. Других предположений у меня не было, Но что побудило индейца искать убежища в моей комнате, было неясно.
Потом послышались шаги. Кто-то прошел через гостиную и стал подниматься по лестнице. Спустя минуту дверь открылась, и я увидел Сарсфилда. Волнение и тревога отчетливо читались на его лице. Он был погружен в свои мысли и, казалось, не замечая моего присутствия, отрешенно ходил по комнате, уставившись в пол и тяжело вздыхая.
Это опечалило меня и выглядело довольно странно. Перед уходом Сарсфилд не был таким, и я решил, что он находится под впечатлением недавних событий. Движимый любопытством и беспокойством, я попытался вывести его из задумчивости и взял за руку. Говорить что-либо было бесполезно.
Откликнувшись на мое прикосновение, он обернулся и возмущенным тоном спросил:
– Зачем вы меня обманули?! Вы ведь, помнится, сказали, что Клитеро мертв?
– Да, я так сказал, потому что был уверен в этом. Вам что-то известно о нем? Он жив? О, если по воле Небес он действительно не умер, мы еще можем общими усилиями вернуть его душе мир!
– По воле Небес! – повторил Сарсфилд со страстностью, которая граничила с яростью. – Как бы я хотел, чтобы Небеса продлили его жизнь на тысячи лет, максимально отсрочив в бесконечном раскаянии избавление от мук и угрызений совести. Впрочем, уже нет смысла в подобных мольбах. Он еще дышит, но смерть, похоже, близка. Если он выживет, то опять будет творить беззакония, совершать новые преступления. Возможно, благодаря моим профессиональным навыкам ему станет лучше, но я пальцем не пошевельну, чтобы участвовать в его судьбе!
Меньше всего я мог предположить, что раненый, которого мои друзья отбили у дикарей и принесли сюда, – Клитеро! Меня позвали, потому что ему требовалась срочная хирургическая помощь. Он лежал на полу, грязный, беспомощный, весь в крови. Я сразу узнал его! Худшее из зол видеть этого убийцу. Но то, что мне пришлось пережить, теперь в прошлом и, надеюсь, никогда больше не повторится.
Вставайте, идемте со мной. Уолтон выделил для вас комнату, поживете пока там. Прочь из этого дома! А когда восстановите силы для путешествия – прочь и из этих мест!
Я не готов был согласиться с предложением моего друга. Клитеро освобожден из плена, но погибнет без той помощи, которую Сарсфилд может ему оказать. Разве не бесчеловечно бросить его теперь? Разве он заслужил такое непримиримое отношение? То, что я слышал от Сарсфилда, не противоречило рассказу Клитеро. Сам по себе поступок Клитеро ужасен, но если рассматривать его как звено в цепи событий, то надо признать, что это не преступление, а несчастье.
Да и есть ли такой грех, который нельзя искупить раскаянием? Неужели раскаяние Клитеро не искупает его вины, гораздо меньшей, чем жестокие деяния многих других грешников? Впрочем, для оспаривания страстей, бушевавших в душе Сарсфилда, время было неподходящее. Только подробный пересказ истории Клитеро мог бы поколебать его предубеждение и умерить его гнев; однако небезопасная ситуация и отсутствие у Сарсфилда должного самообладания не позволяли мне сделать это прямо сейчас. Пока я был погружен в размышления, решимость моего друга ничуть не ослабла. Преодолевая сопротивление, он тянул меня за руку и как назойливая муха продолжал настаивать, чтобы я шел вместе с ним. В гостиной он ускорил шаг и старательно отводил глаза от того, на ком теперь было сосредоточено все мое внимание.
Я смотрел на Клитеро – воистину так! – который лежал, запрокинув голову, окровавленный и, очевидно, без сознания. Эмоции, вызванные этим зрелищем, пригвоздили меня к месту. Сарсфилд, поняв бесплодность дальнейших попыток совладать с моим нежеланием идти, выбежал из дому один и исчез.
Глава XXVII
Я склонился над горемыкой Клитеро, чье изможденное тело и скорбное лицо красноречиво свидетельствовали, что дикари лишь завершили разрушение, которое начал он сам. Страшная рана от томагавка почти не оставляла надежды, что искусство врачей его исцелит. Меня переполнило мучительное сострадание. Не осознавая своих действий, я сел на пол и бережно приподнял голову бедняги себе на колени. От этого движения он очнулся и открыл глаза, его неподвижный взгляд был обращен ко мне. Ни ужаса, ни смятения, ни безумия в этом взгляде не таилось – лишь легкое удивление, которое тут же сменилось спокойствием. Это означало, что его состояние не так безнадежно, как мне показалось вначале, Я заговорил с ним:
– Друг мой! Как вы себя чувствуете? Могу я вам чем-нибудь помочь?
– Нет, – ответил он. Голос Клитеро звучал тверже, чем я ожидал, а в словах содержалось больше смысла, чем можно было предположить, судя по его виду – Вы уже ничем мне не поможете, добрый юноша. Конец близок. Надеюсь, страдания, что я перенес, искупили мою вину и лишь добрые дела предстанут вместе со мной перед Высшим Судией.
Я не испытываю ни страха, ни тревоги в ожидании уже близкого избавления от мук. У меня было только одно желание, и мои мольбы услышаны. Я просил ниспослать мне встречу с вами, молодой человек, хотя и не смел уповать на это. Вы пришли вовремя, чтобы услышать мою последнюю исповедь.
Хочу заверить вас, что ваши заботы обо мне не пропали даром. Вы спасли меня от самоубийства, самого непростительного греха, какой я мог совершить.
Я удалился в дикие дебри Норуолка и по лабиринту пещер поднялся на неприступную со всех сторон вершину одной из гор, а подземные ходы туда заложил камнями, У меня не было сомнений, что там никто не нарушит моего уединения и я в конце концов умру от голода.
Ваше появление на противоположной скале не поколебало моей убежденности в этом, поскольку нас разделяла непреодолимая пропасть. И я, ничего не опасаясь, скрылся в своем убежище.
Через некоторое время, пробудившись от долгого сна, я обнаружил рядом с собой еду. Для меня было загадкой, как она тут оказалась. Может, посланник Небес принес мне хлеб насущный, чтобы спасти меня? Я не мог придумать никаких других объяснений, кроме сверхъестественного вмешательства. Ведь отвесные головокружительные скалы, глубокие бездны и перекрытые входы в пещеру делали меня недосягаемым для простых смертных.
Это предположение (впрочем, впоследствии пересмотренное) изменило ход моих отчаянных мыслей. Измученный голодом, я не сумел устоять при виде пищи и съел все, что было мне даровано. Малодушное намерение избавить себя от мук таким недостойным образом кануло в прошлом. Я решил вернуться к жизни, дабы продолжить искупать вину в труде и страданиях, ожидая, пока Господь Сам не призовет меня на Высший Суд. Ибо иначе степень моей греховности возрастет вдвое.
К Инглфилду я не стал возвращаться, а предпочел поискать пристанище и работу в более отдаленном месте, Однако в моей комнате в доме у Инглфилдов осталось то, что потеряло для меня значение, когда я вознамерился расстаться с жизнью, но теперь вновь обрело ценность. Это были записки Юфимии Лоример, которые, несмотря на все испытания, я неизменно хранил в своем сундуке и не взял с собой в горы лишь потому, что шел туда умирать. Решив жить дальше, я должен был забрать их, чтобы они по-прежнему служили мне утешением и заставляли меня страдать.
С наступлением ночи я поспешил к дому Инглфилда, Предупреждать об этом не было нужды. Я хотел, чтобы моя судьба навсегда осталась тайной для старика хозяина и его соседей. Место, где находится сундук, было мне известно и легкодоступно.
Без труда проникнув туда, я с ужасом обнаружил, что сундук взломан и мое сокровище похищено. Изумление, негодование и горе возродили во мне желание свести счеты с жизнью. Я направился обратно в горы, чтобы, как раньше и собирался, принять там голодную смерть.
В таком настроении я пребывал до вечера следующего дня, пока, блуждая среди скал и пропастей, не увидел вдруг под одним из выступов знакомую рукопись – благой знак, не менее удивительный, чем появление пищи на вершине неприступного утеса. Эта чудесная находка вдохновила меня и вновь примирила с необходимостью влачить мое жалкое существование. Я спустился с горы, пересек пустошь и остановился в Четаско, где вскоре нашел работу. Однако мирная жизнь почти сразу была нарушена вторжением индейцев.
Когда я, по обыкновению, бродил во сне под луной, дикари пленили меня и, нанеся мне множество ран, впрочем, не смертельных, заставили отступать вместе с ними, хотя я был так слаб, что с трудом выдерживал нужный темп. Прошло несколько часов, прежде чем отряд местных жителей нагнал их и я опять обрел свободу. Лишения, а также новые раны, полученные в схватке с застигнутыми врасплох индейцами, довели меня до моего нынешнего состояния. Но я рад, что мне недолго осталось мучиться.