Он провел вечер в обществе Лусии и аббата. И все время чувствовал на себе понимающий, слегка насмешливый взгляд Лусии. Он, правда, был опытен в обращении с женщинами - и с герцогинями, и с девками, - но опасался, как бы в эту среду ночью не осрамиться. Он завидовал аббату, его ловкости, элегантности, над которой так часто издевался. Боялся смеха Каэтаны Альба, но еще больше - ее улыбки.
Было уже далеко за полночь - Гойя ворочался в неспокойном сне, - когда пришел Агустин. Он стоял в дверях запыленный, в дорожном платье, а позади него - слуга с факелом.
- Вот вам ваше письмо, - сказал он, - письмо тяжелым грузом лежало у него на ладони.
Франсиско приподнялся. Взял конверт, держал его, не вскрывая, и тоже будто взвешивал большую тяжесть.
- Письмо такое, как вам нужно, - сказал Агустин.
- Спасибо, Агустин, - ответил Гойя.
На следующее утро Гойя доложил первому камергеру королевы - маркизу де Вега Инклан, что, к величайшему сожалению, вынужден отказаться от сеансов, на которые соизволила дать свое милостивое согласие донья Мария-Луиза. Он объяснил причину и передал письмо. Маркиз взял письмо, не прочитав, положил на стол и сказал:
- Ее величество королева все равно должна была бы отказаться от сеансов. Инфант Франсиско де Паула серьезно заболел.
Гойя, как остолбеневший,
Посмотрел в лицо маркизу,
Что-то прошептал невнятно
И, пошатываясь, вышел.
Камергер глядел с презреньем
Вслед ему: "Ну и манеры
У придворных живописцев!
Удивительно! И это
Терпят здесь, в Эскуриале!"
И подумал: "Чернь. Плебеи".
19
- Мы идем в театр, в "Крус", - сказала герцогиня Альба, когда он явился к ней. - Дают "Враждующих братьев". Пьеса, как я слышала, глупая, но Коронадо играет дурака, а Гисмана - субретку, и куплеты, конечно, очень хороши.
Гойю разозлил легкий тон, каким это было сказано. Неужели это введение к ночи любви? Что она придумала?
Толпа мужчин ждала у дверей театра, чтоб посмотреть, как выходят из карет и паланкинов женщины: это была единственная возможность увидеть женскую ножку. Герцогиня Альба вышла из паланкина. "Что за соблазнительные ножки, - крикнули ей из толпы, - нежные, круглые, так, кажется, и съел бы". Гойя стоял рядом с мрачным видом. Он охотно полез бы в драку, но боялся скандала.
В театр вел длинный темный коридор. Там было шумно и тесно, стояла вонь, грязь, разносчики предлагали воду, сласти, тексты песен. Трудно было пройти в такой толкотне и не запачкать платье и обувь.
Немногие ложи - женщины в сопровождении мужчин допускались только в ложи - были уже проданы, и, чтобы получить ложу, Гойе пришлось долго торговаться и заплатить втридорога.
Не успели они сесть, как в патио - в партере зашумели. Там тотчас же узнали герцогиню Альба: ее приветствовали криками, хлопали в ладоши. Еще более жгучий интерес проявляли - правда, менее шумно - женщины; они сидели в отведенной им части театра, в гальинеро - курятнике, все до одной в черных платьях и белых платках, как то было предписано, и теперь все до одной повернулись к их ложе, раскудахтались, засмеялись.
Гойя старался придать своему массивному хмурому лицу невозмутимое выражение. Каэтана делала вид, будто весь этот шум ее не касается, и приветливо, спокойно беседовала с ним.
Пьеса "Враждующие братья" была на самом деле глупым и жалким подражанием одной из комедий Лопе де Вега. Беспутный младший сын отнял у добродетельного старшего сына любовь отца и вытеснил его из сердца, любимой девушки. Уже в первом действии происходит дуэль на кладбище, появляются привидения, злой брат изгоняет доброго в лес, а отца обрекает на голодную смерть в башне. Крестьяне возмущены против своего нового жестокого господина, публика тоже, и когда на помощь злому брату появился из зрительного зала актер, игравший альгвасила - полицейского офицера, зрители заплевали его и чуть не избили, ему пришлось клясться и божиться, что он не полицейский, а всего-навсего актер Гарро.
- Кто вы, собственно, "чорисо" или "полако"? - спросила герцогиня Альба художника.
Мадридская публика, страстно любившая свой театр, уже лет пятьдесят как разделилась на два лагеря: одни называли себя в честь некоего давно умершего комика чорисо - сосиски, другие - полако, в честь некоего аббата, который выступил с памфлетом в защиту соперничавшей труппы. Гойя признался, что он чорисо.
- Я так и думала, - сердито сказала Каэтана. - Мы, Альба, - полако, еще мой дед был полако.
Куплеты, исполнявшиеся после первого действия, оказались очень веселыми и объединили оба лагеря, которые шумно выразили свой восторг. Затем под лязг цепей и шуршание соломы началось второе действие - в башне. Ангел в образе мужчины в коротких, согласно моде того времени, штанах, но с крылышками за спиной, утешал заключенного в башню старика. Девушка, не поверившая наговорам злого брата, встретила в глухом лесу изгнанного графа; растроганная публика замерла в напряженном молчании. Герцогиня Альба сказала, что сейчас можно незаметно уйти.
Они полной грудью вдохнули свежий вечерний воздух.
- Теперь мы отправимся в какую-нибудь из ваших таверн, - скомандовала Каэтана.
Гойя, намеренно не поняв, предложил дорогой ресторан.
- Хотите к Сеферино? - спросил он.
- В какую-нибудь из ваших таверн, - повторила герцогиня Альба.
- В вечернем туалете идти в Манолерию нельзя, - смущенно возразил Гойя.
Манолерией назывался квартал на окраине, где жили махи и махо.
- Этого мне объяснять не надо, - быстро сказала герцогиня Альба своим звонким голоском. - Я отправлюсь к себе, переоденусь и буду вас ждать.
Он вернулся домой в плохом настроении. Неужели же ради этого он претерпел столько мук, выдумал опасное письмо о болезни маленьком Элены, поставил на карту свою будущность? "Que verguenza", - отозвался у него в душе хриплый голос Агустина.
Прежде чем переодеться, он на цыпочках прошел в детскую, чтобы посмотреть на Элениту. Она сладко спала.
Он переоделся в свой старый костюм и сразу превратился в махо. Дурное настроение как рукой сняло, Франсиско был в состоянии блаженного ожидания. Правда, костюм уже истрепался, штаны, ярко-зеленый жилет, короткая красная куртка сидели на нем в обтяжку. Но в этом наряде он пережил очень много, и переживания были все приятные. А когда он опоясался широким шарфом и засунул за него нож - наваху, он почувствовал себя другим человеком - молодым, жаждущим приключений. "Сутана на плечи, ученость в голову", - вспомнил он старую поговорку. Затем накинул длинный плащ - капа, который, собственно, был уже запрещен, и надел широкополую, закрывающую лицо шляпу - чамберго.
Закутавшись так, что его нельзя было узнать, Гойя отправился в путь. Он усмехнулся, когда привратник герцогини Альба не захотел его впустить. Он приподнял поля шляпы, и привратник осклабился. И Каэтана тоже улыбнулась при виде Франсиско, как ему показалось, одобрительно. Сама она была в дорогой яркой юбке и в пестро расшитом глубоко вырезанном лифе. Волосы были убраны в сетку. Наряд ей очень шел, она свободно могла сойти за маху.
- Куда мы пойдем? - спросила она.
- В винный погребок Росалии в Баркильо, - ответил Гойя. - Но у вас будут неприятности из-за мантильи, - предостерег он, так как Эуфемия накинула на нее мантилью, а тападу - женщину под вуалью - в Манолерии недолюбливали. Каэтана в ответ только ниже спустила мантилью на лицо.
- Позвольте мне пойти с вами, ласточка моя, - взмолилась дуэнья. - Я умру со страха, пока вы будете в Манолерии.
- Вздор, Эуфемия, - строго сказала Каэтана. - Дон Франсиско мужчина и сумеет меня защитить.
Кабачок был полон народа. Посетители сидели, пили, курили, разговаривали мало, соблюдая кастильскую важность. Большинство мужчин было в широкополых шляпах. Женщины - крепкие, среди них много красивых - все были с открытыми лицами. В зале стоял густой дым. Кто-то играл на гитаре.
На новоприбывших смотрели со сдержанным любопытством, нельзя сказать, чтобы дружелюбно. Кто-то предложил Гойе контрабандный табак.
- Цена? - спросил Гойя.
- Двадцать два реала, - потребовал предлагавший.
- Что я тебе - габачо? - возразил Гойя; так презрительно называли иностранцев, главным образом французов. - Шестнадцать реалов, как все дают, дам.
В разговор вмешалась девушка:
- Может быть, сеньор, вы купите вашей даме хотя бы сигару? - спросила она.
- Я не курю, - сказала герцогиня Альба, не откидывая мантильи.
- А следовало бы, - заметила девушка.
Парень же, сидевший рядом, заявил:
- Табак прочищает мозг, возбуждает аппетит и сохраняет зубы.
- Не мешало бы вашей даме сбросить мантилью, - подзуживала девушка.
- Успокойся, Санка - Цыплячья Нога, - сказал парень, - не заводи ссоры.
Но Санка стояла на своем:
- Скажите вашей даме, сеньор, чтоб она сбросила мантилью. В общественный сад с закрытым лицом не допускают, а здесь это уже и вовсе не годится.
Парень с другого столика заметил:
- А вдруг ваша дама - габача?
Франсиско предсказывал Каэтане, что ее мантилья вызовет озлобление. Он знал нрав махо, он сам был такой же. Они не выносили назойливых взглядов, считали себя истыми испанцами, испанцами из испанцев, и не желали терпеть снисходительное любопытство посторонних. Кто приходил к ним, в их кабачок, должен был подчиняться их обычаям и не скрывать лица. Гитарист перестал играть. Все смотрели на Гойю. Теперь ни в коем случае нельзя было уступить.
- Кто это сказал про габачу? - спросил он. Он не возвысил голоса, говорил невозмутимым тоном, посасывая сигару.
Наступило короткое молчание. Росалия, дебелая хозяйка, сказала гитаристу:
- Ну, ну, не ленись, сыграй-ка фанданго.
Но Гойя повторил:
- Кто это сказал про габачу?
- Я сказал, - отозвался махо.
- Изволь извиниться перед сеньорой, - приказал Гойя.
- Незачем ему извиняться, раз она не скинула мантилью, - вмешался кто-то.
Замечание было правильное, но Гойе нельзя было это признать.
- Чего не в свое дело суешься? - сказал он вместо ответа и продолжал: - Сиди и помалкивай, не то как бы ты не убедился, что я могу протанцевать фанданго на трупе любого из вас.
Вот это был как раз подходящий разговор для Манолерии, он пришелся по вкусу всем присутствующим. Но парень, назвавший герцогиню Альба габачей, сказал:
- Так, теперь я считаю до десяти. И если за это время ты не уговоришь твою красотку не чваниться и снять мантилью, тогда, любезный друг, пеняй на себя. Хоть ты по доброте своей и не трогаешь меня, а все же я дам тебе такого пинка, что ты до самого Аранхуэса долетишь.
Гойя видел, что теперь от него ждут решительных действий. Он встал, капа - длинный плащ - соскользнул на пол, он нащупал наваху, свой нож.
Но тут вдруг раздались громкие возгласы удивления. Герцогиня Альба откинула мантилью. "Альба, наша Альба!" - кричали вокруг. А парень сказал:
- Извините, сеньора. Видит бог, вы не габача, сеньора. Вы наша, своя.
Такое поклонение, такое заискивание были еще противнее Гойе, чем предыдущая перебранка. Потому что слова парня не соответствовали истине: Альба не была здесь своей. В лучшем случае, она придворная дама, играющая в маху. Ему было стыдно перед настоящими махами, что он привел ее сюда. И тут же он подумал, что и сам он, Франсиско Гойя, изобразил в простонародных сценках для шпалер не подлинных мах, а герцогинь и графинь, - и его взяла еще большая злость.
Она болтала с окружающими на их языке, и, казалось, здесь никто, кроме него, не чувствовал, что за спокойными, приветливыми словами кроется барская снисходительность.
- Идемте, - сказал он вдруг более повелительным тоном, чем сам того хотел.
На мгновение герцогиня Альба с удивлением вскинула на него глаза. Но сейчас же тоном любезного превосходства, чуть насмешливо пояснила присутствующим:
- Да, сеньоры, к сожалению, нам пора. Господин придворный живописец ожидает знатного вельможу, заказавшего ему портрет.
Вокруг засмеялись. Нелепость такого объяснения всем показалась забавной. Гойю переполняла бессильная злоба.
Позвали паланкин.
- Приходите поскорее опять, - кричали ей вслед с искренним восхищением.
- Куда теперь? - раздраженно спросил он.
- К вам в мастерскую, конечно, - ответила она, - где ждет вас модель.
От этого обещания у него захватило дух. Но он знал, как она капризна; настроение ее могло измениться еще дорогой.
Возбужденный, охваченный бессильным гневом, злясь на все, что сейчас произошло, на ее причуды, на собственную беспомощность, раздираемый досадой, надеждой, страстью, шагал он в темноте рядом с носилками. А тут еще раздался звон колокольчика, навстречу шел священник со святыми дарами. Носильщики опустили паланкин, герцогиня Альба сошла на землю, Гойя расстелил для нее свой носовой платок, и все преклонили колени и стояли так, пока не прошли священник и мальчик.
Наконец они добрались до дому. Ночной сторож открыл дверь. Они поднялись в мастерскую. Гойя не очень ловко зажег свечи. Герцогиня Альба сидела в кресле в ленивой позе.
- Здесь темно и холодно, - заявила она.
Он разбудил слугу Андреса. Тот принес два серебряных шандала с несколькими свечами и принялся, брюзжа, медленно растапливать камин. Герцогиня Альба следила за ним, лицо ее было открыто. Пока Андрее был в комнате, оба молчали.
Слуга ушел. В комнате царил теперь мягкий полумрак. На гобелене с церковной процессией неясно виднелись огромный святой и исступленная толпа; мрачный, с эспаньолкой, кардинал Веласкеса тоже был виден неясно. Герцогиня Альба подошла ближе к портрету.
- Кому принадлежал этот Веласкес до вас? - задала она вопрос и себе самой и ему.
- Это подарок герцогини Осунской, - ответил он.
- Да, - сказала она, - я помню, что видела его в Аламеде. Вы были ее любовником? - спросила она тут же своим чуть резким, милым детским голоском.
Гойя не ответил. Она все еще стояла перед портретом.
- Я многому научился у Веласкеса, - заметил он помолчав, - больше, чем у кого-либо другого.
Она сказала:
- У меня в загородном доме в Монтефрио есть один Веласкес, небольшое замечательное полотно, можно сказать, неизвестное. Если вы когда-нибудь попадете в Андалусию, дон Франсиско, взгляните на него, пожалуйста. Я думаю, оно было бы здесь очень уместно.
Она рассматривала рисунки, лежавшие на столе, наброски для портрета королевы.
- Вы как будто намерены нарисовать итальянку почти такой же уродливой, как на самом деле. Она не возражает? - спросила Каэтана.
- Донья Мария-Луиза умная женщина, - ответил Гойя, - и потому хочет на портретах быть похожей.
- Да, - сказала Каэтана, - при такой наружности женщине приходится быть умной.
Она села на диван. Удобно откинувшись на спинку, сидела она - миниатюрная, с чуть напудренным матово-смуглым лицом.
- Я думаю нарисовать вас махой, - сказал он. - Или нет. Мне не хотелось бы снова впасть в ошибку, изобразив вас в маскарадном виде. Я должен понять, какая же Каэтана настоящая.
- Никогда вам ее не понять, - пообещала Каэтана. - Впрочем, я и сама ее не знаю. Я серьезно думаю, что я больше всего маха. Мне нет дела до того, что говорят другие, а ведь это как раз и характерно для махи.
- Вам не мешает, что я так на вас смотрю? - спросил он.
Она сказала:
- Я на вас не обижаюсь, ведь вы же художник. Скажите, вы вообще только художник? Всегда и вечно только художник? Чуточку поразговорчивее вам бы все-таки не мешало быть.
Он все еще молчал. Она вернулась к прежней теме.
- Я воспитана, как маха. Мой дед воспитывал меня по принципам Руссо. Вы знаете, кто такой Руссо, дон Франсиско?
Гойю ее слова не обидели, а скорее позабавили.
- Мои друзья, - ответил он, - по временам дают мне читать Энциклопедию.
Она быстро взглянула на него. Энциклопедия была особенно ненавистна инквизиции; получить эти книги, читать их было трудно и опасно. Но Каэтана не отозвалась на его слова и продолжала:
- Отец мой умер очень рано, а дед предоставил мне полную свободу. Кроме того, мне часто является покойная камеристка моей бабки и указывает, что я должна и чего не должна делать. Серьезно, дон Франсиско, изобразите меня в виде махи.
Гойя помешал угли в камине.
- Я не верю ни одному вашему слову, - сказал он. - И Махой вы себя не считаете, и ночных разговоров с умершей камеристкой не ведете. - Он повернулся и вызывающе посмотрел ей в лицо. - Когда мне этого хочется, я говорю то, что думаю. Я - махо, хотя иногда и почитываю Энциклопедию.
- Правда, - любезно-равнодушным тоном спросила герцогиня Альба, - что вы как-то прикончили четверых или пятерых не то в драке, не то из ревности? И должны были бежать в Италию, так как вас разыскивала полиция? И правда, что в Риме вы похитили монахиню и только нашему послу удалось вас вызволить? Или вы сами пустили эти слухи, чтобы придать себе интерес и получить больше заказов.
Гойя подумал, что вряд ли эта женщина пришла в такой час к нему в мастерскую только ради того, чтобы оскорблять его. Она хочет унизить его, чтобы потом, после, не казаться себе самой униженной. Он взял себя в руки и ответил спокойно, любезно, шутливо:
- Махо любит говорить громкие фразы и бахвалиться. Вы же должны это знать, ваша светлость.
- Если вы еще раз назовете меня "ваша светлость", я уйду, - возразила Каэтана.
- Я не думаю, чтобы вы ушли, ваша светлость, - сказал Гойя. - Я думаю, вы решили меня… - он искал слово, - …меня уничтожить.
- Ну чего же ради мне хотеть тебя уничтожить, Франчо? - кротко спросила она.
- Этого я не знаю, - ответил Гойя. - Откуда мне знать, что побуждает вас хотеть то или иное?
- Это пахнет философией и ересью, - сказала герцогиня Альба. - Я боюсь, уж не еретик ли ты, Франчо? Я боюсь, ты больше веришь в черта, чем в бога.
- Уж если инквизиции надо заняться одним из нас, - сказал Гойя, - так это скорее вами.
- Инквизиция не займется герцогиней Альба, - ответила она так просто, что это даже не прозвучало высокомерно. - Впрочем, - продолжала она, - ты не должен обижаться, если я и скажу тебе иногда что-нибудь гадкое. Я не раз молилась пречистой деве дель Пилар, чтоб она была к тебе милостива, уж очень мучает тебя дьявол. Но, - и она посмотрела на деревянное изображение богоматери Аточской, - ты теперь уже не надеешься на пречистую деву дель Пилар. А ведь прежде ты особенно на нее полагался, потому что ты из Сарагосы. Значит, ты, ко всему прочему, еще и непостоянен.
Она встала, подошла к старинной, почерневшей деревянной статуэтке и окинула ее взором.
- Но я не хочу говорить непочтительно о пречистой деве Аточской, - сказала она, - а уж тем более об этой, раз она ваша покровительница. Она, несомненно, тоже очень могущественна, и ни в коем случае нельзя ее оскорблять.
И своею черной шалью
Альба бережно укрыла
Деревянную фигуру
Покровительницы нашей,
Богородицы Аточской,
Чтоб она не наблюдала
Предстоящей сцены. Гребень
Вынула и, скинув туфли,
Стала чуть пониже ростом.
Деловито и бесстыдно
Расстегнула Каэтана
Юбку. Пламенем камина
Освещенная, шнуровку
Распустила…