Конечно, у Хосе Марии были красивые глаза, и - пойми меня - не такие уж ясные, но желтоватый ободок зрачка придавал им кошачье выражение, и Транси говорила - подумай, я помню это так, как если бы это было вчера, а ведь тому уже двадцать пять лет - "Они пронизывают, как рентгеновские лучи", - и это была правда, потому что всякий раз, глядя на меня, он заставлял меня краснеть - какова власть! - и так было до того дня, когда он внезапно сказал мне: "Малышка! Это ты - та девушка, которая нравится моему брату Марио?" - а я и рта раскрыть не могла, выскочила, как полоумная, и бежала, не останавливаясь, до самой площади, так что Транси закричала мне вслед: "Ты что, с ума сошла?" - а я не понимала, что делаю, совсем одурела; это, конечна, не то, что Габриэль и Эваристо, - это другой коленкор, и стоило Хосе Марии посмотреть на меня, как я теряла голову. С тех пор каждый раз, как я встречала его на улице, я бросалась бежать и пряталась в подъезд, а он ни о чем и не догадывался, а не то это плохо бы кончилось, а Транси - противная какая! - пришла ко мне однажды вечером и говорит: "Знаешь, что я думаю? Что тебе нравится Хосе Мария, а не Марио", - видишь, какая чушь. Все это, конечно, очень сложно, и, может быть, как мужчина он был более привлекателен, но ты - совсем другое дело, не знаю, как тебе это объяснить, мужчина ты был незавидный, сам знаешь, но было в тебе что-то такое - сама не знаю что, - чему тоже нельзя было противиться; а эта грубиянка Транси: "Слушай, гони ты его, не видишь разве, что он похож на пугало?" - совсем ты был не такой уж страшный, просто ей нравились мужчины типа Габриэля и Эваристо; или этот самый Пако - он был весельчак, всегда любил пошутить, и вот уж смеху было, когда он путал слова! - а вот хотела бы я, чтобы ты посмотрел на него теперь, - совсем другой человек. Я с Пако только время проводила, вот и все, с ним было весело, я этого не отрицаю, но семья у него была так себе, не из лучших, ты понимаешь, чтó я хочу сказать: стоит чуть копнуть, из них так и прет хамство. Я, конечно, не то что из другого теста, но каждый принадлежит своему кругу, и права была мама: она с самого раннего детства - подумай только! - говорила нам на молитве: "Выйти замуж за двоюродного брата или за человека из низшего круга - значит стать несчастной на всю жизнь", - я ведь не создана для домашнего хозяйства, так и знай, а ты был отнюдь не маркиз, из среднего класса и даже еще хуже, если хочешь, но люди вы были образованные и могли сделать себе карьеру, и все же мама была очень недовольна, хоть я была еще напугана историей Хулии с Галли Константино, и это вполне понятно, потому что история Хулли гремела по всему городу - страшный был скандал! - а ведь мама была из очень приличной семьи из Сантандера и сделала прекрасную партию. Мама была настоящая сеньора, Марио, ты ведь ее знал, а уж прежде - что тут говорить! - я была бы счастлива, если бы ты побывал на ее вечерах до войны, - какие приемы, какие туалеты, каков был весь ее облик! - ты ведь ничего подобного не видел; и надо было посмотреть, как она умирала, я так и сказала папе: "Она умерла, как засыпают актрисы в кино", - точь-в-точь, представь себе - ни резкого жеста, ни хрипа, подумай только, ведь все хрипят, а она - нет, я тебе истинную правду говорю, и я очень боялась, когда ей пришлось познакомиться с твоими родителями, но все обошлось - "Они, кажется, люди порядочные", - тут я вздохнула с облегчением и воспользовалась случаем, чтобы сказать ей про твоего отца, Марио, что он ростовщик, и все такое, и тебя это не должно смущать: я думаю, что между матерью и дочерью секретов быть не должно, а между нами с мамой - тем белее; ну, она чуть сморщила носик - ее характерная гримаска, Марио, получавшаяся у нее очень изящно: "Ростовщик?" - но тут же, мгновенно, взяла себя в руки: "Этот мальчик - уже готовый профессор, ты будешь с ним счастлива, детка", - так и сказала, Марио, и я чуть с ума не сошла, ну да это и понятно. Ты всегда относился к маме с предубеждением, не возражай, ты был неблагодарным, ведь она всегда была на твоей стороне, и папа тоже, если хочешь знать, ведь папу интересовали только политические взгляды твоей семьи, и я это прекрасно понимаю, - уж и гнездо у вас было при ближайшем рассмотрении! Довольно и того, что твой отец был ростовщик, да еще история с Хосе Марией - какой ужас я тогда пережила! - будем называть вещи своими именами, так что, когда появился Гауденсио с известием об Эльвиро, я почти обрадовалась, представь себе, то есть, конечно, не обрадовалась, нет, это глупости, но уверяю тебя, что я успокоилась, я ведь была сыта по горло; мне сказали на улице: "Твоего деверя убили, он был красный", - это меня, понимаешь ли, уколоть хотели, - а я так спокойно: "А старшего расстреляли в Мадриде на Куэста де лас Пердисес - всего на два дня раньше, подумайте, какой кошмар". И все были потрясены, Марио, клянусь тебе, так что я была почти рада, даю тебе честное слово.
V
Приидите и видите дела Господа, - какие произвел Он опустошения на земле: прекращая брани до конца земли, сокрушил лук и переломил копье, колесницы сжег огнем, - хотя я, что бы вы там ни говорили, прекрасно провела войну, имей в виду; не знаю, может быть, я была слишком легкомысленна и все такое, но я провела несколько восхитительных лет, лучших в моей жизни, не спорь со мной; все было как во время каникул, на улице полно мальчиков, такая суматоха! Ты знаешь, я даже на бомбежки не обращала внимания, они меня нисколько не пугала, хотя многие женщины вопили, как сумасшедшие, всякий раз, как начинали выть сирены. А я вот нет, честное слово, меня все это развлекало, только ведь с тобой я ни тогда, ни потом и говорить не могла об этом: всякий раз, как я начинала про это, ты тут же: "Замолчи, пожалуйста", - слова мне сказать не давал, и как подумаешь, Марио, дорогой мой, серьезных разговоров - того, что называется серьезными разговорами, - у нас с тобой было очень мало. Об одежде ты не заботился, об автомобиле и говорить нечего, праздники - то же самое, война, этот Крестовый поход - так все говорят, - казалась тебе трагедией, словом, коль скоро мы не разговаривали о том, что деньги - корень зла, или о структурах и тому подобных вещах, ты всегда мне говорил "молчи!". И почти то же самое было с детьми; надо было тебя видеть, когда я рассказывала тебе что-нибудь про Борху или про Арансасу, - сперва еще туда-сюда, но через минуту ты уже волновался: тебя беспокоит, что получится из мальчика, что будет с девочкой, - все та же песня, и ты страшно надоедал мне, дорогой, со своими страхами. Вален называла тебя "Господин Предсказатель" и была совершенно права. Послушал бы ты Борху вчера! "Я хочу, чтобы папа умирал каждый день, - тогда не надо будет ходить в школу!" Как тебе это нравится? Прямо так и сказал, да еще при всем честном народе, так что на меня столбняк нашел, честное слово. Я его отлупила чуть не до полусмерти, можешь мне поверить, ведь если что и может вывести меня из равновесия, так это бессердечный ребенок; пусть ему всего шесть лет - я это отлично знаю, я не спорю, - но если не вправлять им мозги в шестилетнем возрасте, то что выйдет из них после, скажи, пожалуйста? Ну, а ты вечно со своими нежностями - оставь его, жизнь сама научит их страдать, надо быть снисходительными, все им разрешать, смеяться над их шалостями, а там будь что будет. И не говори ты мне теперь про Альваро, потому что поступки Альваро и даже Менчу - это еще детские поступки, а скажи на милость, что особенного, если ребенок тебя спрашивает, правда ли, что ты, и я, и Марио, и Менчу, и Борха, и Аран, и тетя Энкарна, и тетя Чаро, и Доро, и все мы когда-нибудь умрем? - а ты - надо было тебя видеть, ведь для ребенка это вопрос вполне естественный, а у тебя все не как у людей: "Это правда, но через много-много лет", - вот оно как, а ведь в конце концов каждый добрый христианин - пусть теперь все стало с ног на голову на этом самом Соборе - должен думать о смерти каждую минуту и жить с мыслью о том, что умрет; тогда все будет как надо. И оставь ты свои хитросплетения и пойми раз и навсегда, что страх вечных мук - это единственное, что удерживает нас от греха, всегда так было, и всегда так будет, дорогой, - ведь иногда кажется, что если вам не нравится то, что говорят об аде, так это потому, что у вас совесть нечиста, вот что я об этом думаю; ну а теперь на этом распрекрасном Соборе все перевернулось вверх дном: церковь, видите ли, должна быть церковью для бедных - счастливые эти бедные, как я всегда говорю, - а что остается нам, не бедным? Да только ты все свое - ненормально, видите ли, что такой маленький мальчик думает о том, чтобы пойти в поле лишь затем, чтобы зажечь там костер, или что он называет солдат валетами - ну что тут особенного? "Надо вызвать врача", - хорошенькое дело! Представь себе, что получится, если к каждому мальчику, которому пришло в голову зажечь костер, вызывать врача? Это то же самое, как с занятиями Менчу, - девочку книги не очень-то интересуют, и я ее одобряю, потому что, в конце концов, позволь тебя спросить, Марио, зачем женщине учиться? Что в этом проку, скажи пожалуйста? Превратится она в синий чулок - только и всего, ведь эти университетские совершенно лишены женственности - будем откровенны, - и для меня девушка, которая учится, - существо бесполое, так ты и знай.
А я-то разве училась? И вот, однако, ты мной не пренебрег, потому что если говорить начистоту, то при всей этой вашей интеллектуальной жизни вам нужна хозяйка в доме - вот что, и не спорь, пожалуйста; ведь ты на меня все глаза проглядел, дружок, так что прямо жалость брала на тебя смотреть, а ведь, говоря по чистой совести, если бы ты познакомился со мной в университете, так ты бы фыркнул на меня, как кот, вот что, - вас, мужчин, сразу можно раскусить: ни от чего ваше самолюбие так не страдает, как от того, что девушка даст вам очко вперед по части знаний. Вот тебе Пакито Альварес, чтобы далеко не ходить за примером, - всякий раз, когда он неправильно употреблял слова, а я его поправляла, он прямо с ума сходил, хотя и обращал все в шутку - да, да, как же, шутки! - оно и понятно: он ведь был чуть ли не из ремесленников и удары отражал плохо, это сущая правда. Знаешь, что по этому поводу говорила мама? Говорила она, ты только послушай, что она говорила: "Порядочной девушке вполне достаточно уметь ходить, уметь смотреть и уметь улыбаться, и всему этому не научит самый лучший профессор". Здорово? Каждое утро она заставляла нас с Хулией по десять минут ходить по коридору с толстенной книгой на голове и очень весело говорила: "Вот видите, и книги могут на что-то пригодиться". И знаешь, "уметь ходить, уметь смотреть и уметь улыбаться" - по-моему, нельзя короче определить идеал женственности, а ты вот никогда не принимал маму всерьез, и это мне всего больнее, потому что мама, не говоря уже о ее исключительном уме - это не я выдумала, сам папа так говорил, - отличалась такими манерами и такой барственностью, которые могут быть только врожденными. Меня просто поражало, как правильно она оценивала любую ситуацию и как метко она определяла человека, - и все это чисто интуитивно, вовсе не по науке, сам знаешь; то есть она училась в Дамас Неграс и целый год прожила во Франции - в Дублине, что ли, не придирайся, пожалуйста, - и французский она знала в совершенстве, читала бегло, точь-в-точь как по-испански, прямо уму непостижимо. И вот я спрашиваю себя, Марио, почему бы Менчу не быть такой, как мама? Только ведь тебе ничего не втолкуешь, Марио, - всякий раз, как Менчу проваливалась на экзаменах, ты воспринимал это как катастрофу: "Я преподаю в мужском учебном заведении, а дочь у меня проваливается", - вечно одна и та же песня, а ведь ты прекрасно знаешь, что сегодня - это не вчера: теперь и дружбы не существует, теперь экзаменующийся должен знать больше экзаменатора; и если только Менчу получит хоть какую-то аттестацию - отлично, ведь многие в восемнадцать лет еще и не начинали учиться, было бы тебе известно, - вот, например, Мерседес Вильяр, а ведь она совсем не дура. А когда она кончит, ну и прекрасно, я с божьей помощью выдам ее замуж, как только пройдет время траура, сам подумай: не дело это - губить лучшие годы жизни, но уж работать она не пойдет - это еще одно твое чудачество, да простит тебя бог, Марио, - ну с каких это пор барышни должны работать? Если бы это зависело от тебя, так порядочные люди скатывались бы все ниже и ниже, пока не сравнялись бы с простонародьем; девочке нет никакой необходимости работать, мы будем жить скромно, но с достойной скромностью, - достойная скромность дороже комфорта, достигнутого нечестным путем. Этот французишка - Перре или как его там - внушил вам странные мысли, Марио, ведь и Аростеги, и Мойано, и сам дон Николас - вечно все вы, разинув рот, смотрите на то, что приходит к нам из-за границы, простаки вы этакие; я прекрасно знаю, что за границей девушки работают, и это не дело, - расшатываются устои и все такое прочее, и мы должны защищать все наше хотя бы и кулаками, если понадобится. Эти инострашки, со всеми их достижениями, ничему научить нас не могут, и, как говорит папа, если они сюда приезжают, так это потому, что им тут хорошо, вот и все; пляжи - это сплошное бесстыдство, и если бы этот Перре мог, то он задержал бы "развитие" своей страны и возродил бы там добрые нравы - ведь за версту видно, что он из порядочной семьи, - но, так как это не в его силах, пускай страдают и все остальные, а это ведь самый легкий путь. Вспомни папину статью, я ее вырезала, - это просто чудо какое-то: всякий раз, как я ее читаю, у меня прямо мурашки по телу бегают, представь себе; а каков конец: "На экспорт надо вывозить не машины, а духовные ценности и целомудрие", - ведь это сущая правда, а уж что до религиозных ценностей, так об этом и говорить не приходится, Марио, дорогой мой; а вы и знать ни-чего не хотите: подавай вам культуру - и рады перевернуть небо и землю, чтобы бедные получали образование; это еще одно ваше заблуждение, ведь вы вытаскиваете бедных из их среды, и получается ни то ни се, вы их только испортите, так и знай - они ведь сейчас же лезут в сеньоры, а этого не может быть, каждый должен устраиваться в жизни, не выходя из своего сословия - так всегда было, и вы просто смешите меня с этой кампанией, которую вы развернули в "Эль Коррео", - уж не знаю, как вашу газету не закрыли в один прекрасный день, честное слово, - все юноши, видите ли, богатые и бедные, должны иметь возможность учиться в университете, - да это же безобразие, это форменное идиотство, прости за откровенность, и когда-нибудь ты признаешь, что я была права; это все дон Николас, черт бы его побрал, сбил вас всех с толку и втихаря гнул свою линию, а все потому - если хочешь знать, - что он самого низкого происхождения: мать у него, представь себе, прачка, а то и похуже, и хотя в своей газете он и нашим, и вашим - как бы чего не вышло, - а все-таки вредный тип этот дон Николас, плохой человек, уж я тебе говорю, и это неважно, что он ходит в церковь, это все для виду - вот что, - а ведь во время войны он сидел, коли хочешь знать, и если его не расстреляли, так из чистого милосердия, а он вместо благодарности - ведь он должен был быть благодарен, - все свое: подбивает всех на всякие гадости со своей газетенкой, и вдобавок Ойарсун говорит, что он либерал, - уж дальше и ехать некуда, сам понимаешь, ведь все эти козни строят либералы, Марио, так ты и знай. За либерализм-то его и выгнали, дело ясное, тут и спорить не о чем, хоть Мойано, вместо того чтобы сбрить свою мерзкую бороду, давай отпускать шуточки, а мне вовсе не смешно - "Какой он либерал, он святоша: он и мочится святой водой", - подумай только, что за выражения! Да ведь и то сказать: либерала только по грубости и узнаешь, они все носят маску, а сами лезут и лезут - и не заметишь, как они станут твоими друзьями, потому что если бы они орали во все горло: "Мы - либералы", - так, конечно, перед ними закрылись бы все двери, как перед коммунистами, а так они делают свое дело, лезут и лезут, и когда ты их раскусываешь, то уж бывает поздно. И больше всего на свете меня огорчало, дорогой, что ты писал в "Эль Коррео" в таком тоне, и все по глупости, по чистой глупости: сам того не зная, ты помогал силам зла; ну хоть бы тебе прилично платили за это, а то - посуди сам - двадцать дуро за статью - вот так плата! - да ведь это нищенство; и потом, каждый раз, как я видела, что ты идешь причащаться, я была в ужасе: я думала, что это кощунство, представь себе! - я никогда не говорила тебе об этом, но ведь есть вещи, которые совместить невозможно; вот, например, бог и "Эль Коррео" - это все равно что поставить одну свечку богу, а другую - дьяволу. И будь уверен, что дон Николас, причащаясь, всякий раз совершает смертный грех, потому что дон Николас - плохой человек, и если он влез тебе в душу, так это только потому, что в тот вечер он заступился за тебя перед жандармом, а хотя бы жандарм тебя и ударил - скажите на милость! - я-то, положим, этому не верю, - все равно закон есть закон, и если ездить через парк на велосипеде запрещено - это ведь всем известно, как ты там ни крути, - значит, жандарм исполнял свой долг, и если бы даже он тебя убил, так это было бы при исполнении служебных обязанностей, так и знай; и хочешь, я тебе скажу еще кое-что? - таков порядок вещей, вот что, порядок заведен, и ничего в этом нет плохого, если хочешь знать, - ведь ты нарушил закон, а этот человек носит мундир и, стало быть, должен защищать закон, за это ему платят деньги, а вы думаете, что если вы уже не дети, так вам разрешается делать все, что угодно; а вот и нет, заблуждаетесь - взрослые обязаны слушаться точно так же, как и дети, не отца с матерью, конечно, а властей: власти заменяют нам родителей, хорошенькие были бы у нас без них порядки! И что бы ты там ни говорил, Рамон Фильгейра поступил как настоящий кабальеро, когда принял тебя, дружок, но ведь он достаточно умен и понимает, что если алькальд не поверит своим жандармам - так кто же им поверит? И уж я тебе говорю, жандарм в два часа ночи, да еще в такой холод, - это все равно что министр внутренних дел, разве нет, скажи пожалуйста? И еще бы не хватало, чтобы в полицейском участке или в комиссариате тебя встретили с распростертыми объятиями, - чего захотел! - скажи на милость, как бы ты поступил со студентом, который побеспокоил бы тебя об эту пору? - да ты бы его просто с лестницы спустил, и это вполне естественно; все мы люди, все человеки; а кроме всего прочего, если бы ты не задержался так с проверкой упражнений, тебе не понадобилось бы ехать на велосипеде, что, кстати сказать, вовсе тебе не пристало, и нам не на что было бы жаловаться.