- Бушлат, - крикнул я, - тебе необходимо переменить окраску, прямой путь тебе к красильщикам, там ты изменишь цвет, чтобы я мог в дальнейшем цвести и процветать. У меня всего одна несчастная жизнь, белый бушлат, но этой жизнью я рисковать не намерен. Дело обстоит так: либо я тебя перекрашу, либо дни свои прекращу. Перекрашивать тебя можно сколько угодно, но жизнь прекращается только раз и с самыми роковыми последствиями.
Итак, на другой день, прихватив злополучный бушлат, я направился к старшему офицеру и рассказал ему, как в эту ночь я едва не погиб. Я подробно остановился на опасности, которой подвергался, будучи принят за призрак, и убедительно просил его в виде исключения сделать мне поблажку и приказать Брашу, заведующему малярной кладовой, отпустить мне немножко черной краски, дабы мой бушлат смог приобрести этот цвет.
- Вы только посмотрите, сэр, - сказал я, приближая к его глазам свой бушлат, - видели ли вы что-либо белее этого? А ночью он светится прямо как кусок Млечного пути. Ну немножечко краски, неужели вам так трудно?
- Краску транжирить мы не имеем права, - ответил он, - устраивайтесь как хотите.
- Сэр, стоит пройти ливню, и я промокаю до нитки. Мыс Горн на носу. Шесть раз обмакнуть кисть в краску - и бушлат бы мой стал непромокаемым, а жизнь оказалась вне опасности!
- Ничем не могу вам помочь, сэр. Можете идти.
Боюсь, что на том свете со мной случится неладное. Ибо если мои собственные грехи будут прощены лишь в той мере, в какой я прощу этому жестокосердному и бесчувственному старшему офицеру, спасенья мне не ждать.
Подумать только! Отказать в краске, когда простой слой ее превратил бы призрак - в человека, а сеть для сельдей - в макинтош!
Нет, не могу больше. Лопну от злости.
XX
Как спят на военном корабле
Но оставим на время злополучный бушлат и поговорим о моей койке и о всех злоключениях, которые я из-за нее претерпел.
Предоставьте мне достаточно места, где бы ее повесить, ну, скажем, где-нибудь между двумя пальмами на равнинах Аравии, или по диагонали, от одного мавританского столба к другому, на мраморном Львином дворе гренадской Альгамбры ; дайте мне подвесить ее на отвесном берегу Миссисипи так, чтобы каждый раз, взлетая над зеленой травой, она взмывала в хрустальный эфир; или предоставьте мне покачиваться в ней под прохладным куполом собора святого Петра; или опустите меня в нее с самого зенита, словно в корзину воздушного шара, чтобы я мог взлетать к самым звездам, как на качелях, - и я не променяю грубой парусиновой койки ни на какое напоминающее карету, запряженную четверкой, парадное ложе, в которое укладывают королей, когда им случается переночевать в замке Бленхейм .
Когда у вас хватает места, вы всегда можете использовать распорки, т. е. две горизонтальные палки, по одной с каждого конца, которые служат для того, чтобы раздвинуть края вашей койки и создать посередине обширное пространство, где вы можете ворочаться; укладываться то на один бок, то на другой; лежать на спине, если это вам заблагорассудится; вытягивать ноги сколько угодно; короче говоря, чувствовать себя свободно и непринужденно, ибо из всех гостиниц лучшая - собственная кровать.
Но когда в кубрике койка ваша оказывается одной из пятисот, когда ее теснят и давят со всех сторон, когда распорки запрещены особым указом, исходящим из командирского салона, и каждый ваш сосед ревниво охраняет права и привилегии собственной койки, установленные законом и обычным правом, тогда ваша подвесная койка становится некоей Бастилией и парусиновым узилищем, в которое весьма трудно забраться и из которого столь же затруднительно выбраться и где сон оказывается не более как насмешкой и пустым словом.
Восемнадцать дюймов на брата - вот все, что вам отпущено, и в этом вы должны разместиться. Ужасно! На виселице и то более просторно.
В жаркие тропические ночи койка ваша превращается в утятницу, где вы тушитесь и тушитесь, и только что не слышите, как шипит ваш организм. Тщетны все попытки увеличить свое жизненное пространство. Попробуйте только подложить себе под голову сапоги или какие-либо другие предметы, могущие послужить распорками. Все в ряду, к которому вы принадлежите, в тот же миг почувствуют посягательство на свою территорию и поднимут страшный крик, пока виновный не отыщется и его ложе не будет водворено в отведенные ему пределы.
Все отделения и команды подвешиваются в своих койках на том же уровне. Шкентросы их коек скрещиваются и перекрещиваются во всех направлениях, так что все эти койки представляют собой в конечном счете одну огромную походную кровать, расположенную между двумя палубами, отстоящими друг от друга примерно на пять футов.
Как-то в очень теплую ночь во время штиля, когда было так жарко, что надо было быть скелетом, чтобы не страдать от духоты (ибо у того кости всегда продуваются сквозняком), обливаясь потом, я ухитрился выкарабкаться из койки и, напрягая последние силы, неслышно опуститься на палубу. "Посмотрим, - подумал я, - хватит ли у меня мозгов измыслить что-либо, что дало бы мне возможность одновременно и дышать и спать. Придумал. Я опущу свою койку ниже всех, и тогда - на этом особом и независимом уровне - вся жилая палуба окажется в моем распоряжении". Итак, я опустил свою койку до желаемого уровня - около трех дюймов от палубы - и снова забрался в нее.
Но увы! Новый способ подвески придал моему ложу вид полумесяца - в то время как голова моя и ноги были на одной высоте, поясница все время куда-то оседала. Я чувствовал себя так, будто некий лучник-великан схватил меня вместо лука за пояс.
Но был еще другой выход из положения. Я подтянул свое ложе так, что оно оказалось выше всех окружавших коек. Свершив это, я последним усилием взгромоздился на него, но увы! на нем стало много хуже, чем раньше. Злополучная койка сделалась твердой и прямой, как доска, и я лежал на ней, прижатый носом к подволоку, словно покойник, упирающийся в крышку гроба.
Кончилось тем, что я с удовольствием опустился на прежний уровень и стал думать, как безумно, находясь во власти произвола, пробовать подняться выше или опуститься ниже тех, кого законы поместили на одном с тобой уровне.
А раз уж мы говорим о койках, расскажу об одном случае, имевшем место на "Неверсинке". Такие случаи повторялись три или четыре раза, исход их был различный, но ничьей гибелью не окончился. Подвахтенные крепко спали в кубрике, где царило глубокое молчание, когда внезапный удар и стон пробудили всех спящих. Успели заметить лишь низ белых брюк, метнувшихся по трапу носового люка.
Мы бросились на стон и увидели, что на палубе лежит человек. Один конец его койки не выдержал, и он чуть не ударился головой об одно из трех двадцатичетырехфунтовых ядер, которое, видно, нарочно положили туда. Когда выяснилось, что пострадавшего давно подозревали в доносительстве, этот случай не вызвал особого удивления, а то, что он, будучи на волосок от гибели, все же спасся, мало кого обрадовало.
XXI
Одна из причин, почему военные моряки, как правило, недолговечны
Не могу покончить с темой коек, не упомянув об одном обстоятельстве, вызывающем недовольство матросов и в самом деле совершенно нетерпимом.
Когда военный корабль находится в плавании, матросы несут вахту через одну вахту, то есть в течение двадцати четырех часов они являются поочередно четыре часа вахтенными и четыре часа подвахтенными. Дудка разбирать койки из сеток (открытое помещение для хранения их, тянущееся вдоль фальшбортов) подается вскоре после захода солнца, а сигнал вязать их и относить наверх - одновременно с вызовом утренней вахты, иначе говоря, в восемь часов утра, так что воспользоваться ими в дневное время не представляется возможным. Все это было бы не так уж плохо, если бы матросы могли проспать всю ночь напролет. Но через ночь одной из двух вахт приходится спать всего лишь четыре часа. Если вычесть из этого времени то, которое отводится на прием вахты другой сменой, и то, что требуется, чтобы подвесить собственную койку, забраться в нее и как следует заснуть, можно сказать, что каждому через ночь приходится лежать в койке не больше трех часов. Итак, после того как вы дважды по четыре часа пробыли на верхней палубе, в восемь часов утра вы становитесь подвахтенным и до полудня никаких служебных обязанностей не несете. В это время торговый моряк укладывается в свою местную койку и имеет возможность хорошенько выспаться. Но на военном корабле ничего подобного сделать вы не можете. Ваша койка аккуратненько уложена в сетку, и там она и должна оставаться до ночи.
Но, быть может, для вас найдется где-нибудь уголок на батарейной палубе, где вы смогли бы прикорнуть? Увы, левый борт отведен под коридор для офицеров, по которому они ходят в помещение, отведенное для курения у носового порта, и в этом коридоре располагаться никому не разрешается; остается правый борт, но большая часть и этой стороны палубы занята плотниками, парусниками, брадобреями и купорами. Короче, уголков на фрегате, где вы могли бы подремать днем, так мало, что едва ли одному из десяти человек, проведших на палубе восемь часов, приходится поспать до ночи. Сколько раз после того, как мне удавалось отыскать себе подходящее пристанище, то или иное начальство будило меня и предлагало убраться.
Это серьезное неудобство превратилось у мыса Горн в тяжкое испытание. Промокнув за ночь до нитки от окатывавших меня брызг, я иной раз продолжал дрожать во время сна, стоя засыпал на верхней палубе, из-за того что не высыпался в койке.
Пока в течение трех суток свирепствовал шторм, нам была предоставлена привилегия разместиться в жилой палубе (в иные времена находящейся под запретом) и там нам разрешалось раскладывать свои бушлаты и спать утром после восьми часов, проведенных ночью под открытым небом. Но привилегия эта была крайне жалкая. Не говоря уже о промокших бушлатах, служивших нам одеялами, брызги, врывавшиеся сквозь люки, все время обдавали доски палубы, между тем как, если бы нам разрешено было использовать подвесные койки, мы спали бы сухие, не обращая внимания на этот потоп. Мы старались устроиться потеплей и поудобней путем самой тесной укладки, так чтобы от нас пошло хоть немножечко пару, поскольку камина здесь не было. Быть может, вам приходилось видеть, как складывают трупы, предназначенные для иллюстрации зимних лекций какого-нибудь профессора хирургии? Вот так лежали и мы - носок к каблуку, лицо к спине, плотно прилаженные друг к другу, ляжка к ляжке, коленка под коленку. Влага в наших бушлатах от столь плотной укладки начинала понемногу испаряться. Но все это было похоже на то, как если бы вас поливали кипятком, чтобы не дать вам замерзнуть, или как если бы вас завернули в мокрые простыни в водолечебнице.
Сохранить такую позу сколько-нибудь продолжительное время, не переворачиваясь на другой бок, невозможно. Три или четыре раза за эти четыре часа мокрое забытье мое нарушал крик крайнего из нашего ряда: "Эй, сони, к повороту 'товсь!" . Шаркнув обеими ногами, мы совершали поворот все вдруг и оказывались лицом уже не к бушприту, а к гакаборту. Но как бы вы ни вертелись, вам все равно приходилось упираться носом в одну из распаренных спин по ту или другую сторону от вас. Мало утешения было в том, что запах у них был различный.
Но почему не дать матросам, после того как они восемь штормовых часов проторчали ночью на палубе, скромной возможности провести на следующий день четыре часа в сухой постели? В чем тут дело? Коммодор, командир, старший офицер, священник, ревизор и десятки других могут спать всю ночь напролет, как если бы они ночевали в гостинице на берегу. А в распоряжении лейтенантов имеются койки, в которые они могут нырнуть в любое время, да кроме того, поскольку на вахте стоит лишь один из них, а их много, на мостике им приходится быть всего четыре часа из двенадцати, а то и того меньше. Между тем как для людей отношение это все время четыре к четырем.
Из-за чего все же простому матросу приходится терпеть такую несправедливость? Казалось бы, чего проще разрешить ему использовать свою койку днем? Но нет, это вносило бы диссонанс в распорядок дня на военном корабле. Вся живописность верхней палубы была бы нарушена, если бы койки не торчали из сеток от подъема до отбоя. Но главная причина - причина, санкционирующая множество злоупотреблений на этом свете, - это то, что так всегда было. Слыханное ли дело, чтобы матросы спали в койках в дневное время, даже после того, как в штормовую ночь провели восемь часов на палубе? Хотя, к великой чести некоторых командиров будь сказано, - случаи эти в военном флоте засвидетельствованы, - на широте мыса Горн они все же разрешали ночной вахте выспаться утром в койках. Небо, щедро вознагради этих мягкосердечных офицеров, и пусть как они, так и потомки их - на суше и на море - всю жизнь видят одни только приятные сны, и да будет им вечность сладостной сиестой без сновидений!
По таким вопросам, как те, что затронуты в настоящей главе, настоятельно требуется особое распоряжение Конгресса. Минимум гигиены и удобств - в той мере, в какой они достижимы в данных условиях, - должен быть гарантирован матросу законом, а не зависеть от доброй или злой воли командира корабля.
XXII
Большая стирка и генеральная приборка на военном корабле
Кроме всех прочих огорчений, доставляемых вам вашей койкой, ее еще приходится содержать в снежной белизне - кто не наблюдал длинные ряды безупречно чистых коек в сетках фрегата, где они проветриваются целый день?
Корабельным расписанием предусмотрено время для их стирки; происходит она утром, и такие утра называются утрами скребки коек; и отчаянной же бывает эта скребка!
Дело начинается еще до рассвета. Вызывают всю команду, и она приступает к работе. Все палубы от носа до кормы покрываются койками, и считайте себя счастливым, если вам удалось отвоевать себе достаточно места, чтобы расстелить ее как следует. Пятьсот человек стоят на коленях и неистово трут свои ложа щетками и голиками, толкаясь, оттесняя друг друга и переругиваясь из-за того, что кто-то захватил чужую мыльную воду - пустая претензия, когда все ревизорское мыло ушло на создание некой общей массы пены.
Иной раз вы обнаруживаете, что в потемках все время скребли соседскую койку вместо своей, но начинать процедуру сызнова уже поздно, ибо подана команда выстроиться в очередь с койками, чтобы подвязать их к одному из коечных лееров, образующих целую сеть снастей, и вздернуть наверх для просушки.
Разделавшись с койкой, вы спешите собрать свои рубахи и брюки и на уже залитой водой палубе бросаетесь их стирать. Какой-либо шайки или таза для этого у вас нет - ибо весь корабль превращается в одно обширное корыто, где все матросы стирают и полощут, полощут и стирают, пока не передадут приказания закрепить свои вещи на бельевом леере, чтобы и их можно было поднять и высушить.
После этого на всех трех палубах начинается драенье. Производится оно при помощи тяжелых плит песчаника, к которым прикреплены два длинных конца. Дергая поочередно за эти концы, двое матросов заставляют плиту елозить взад и вперед по мокрой и посыпанной песком палубе - работа изнуряющая, собачья и каторжная. Для узких мест и углов вокруг мачт и пушек используют камни поменьше, именуемые молитвенниками, поскольку, орудуя им, уборщик должен становиться на колени.
Напоследок вся палуба окатывается и потом безжалостно хлещется сухими швабрами, а под конец пускается в ход некое удивительное орудие - нечто вроде кожаной мотыги, называемое лопатой, для того чтобы выжать из досок и соскрести с них последние капли влаги. Об этой лопате я намерен написать ученый трактат и прочесть его на заседании Академии наук и искусств. Это в высшей степени любопытная штука.
К тому времени, когда все эти операции закончены, бьет восемь склянок и всю команду вызывают на завтрак, который происходит на невысохшей и во всех отношениях неприятной палубе.
Так вот, против этого неизменно каждый день повторяющегося окатывания всех трех палуб Белый Бушлат решительно возражает. Когда нет солнца, помещения команды не успевают просыхать; садясь на палубу, вы рискуете заполучить прострел. Одному старому ревматику-матросу при запасном якоре пришлось даже с отчаянья нашить себе на задницу кусок просмоленной парусины.
Пусть чистюли-офицеры, которые так любят, чтобы корабль их выглядел как игрушка, сами подраят палубу; пусть те, кто принимает самые решительные меры, чтобы выяснить, кто из матросов, когда судно мотало на волне, уронил на палубу крошку сухаря, - пусть все они поспят вместе с матросами в жилой палубе - у них быстро пропадет вкус ежедневно разводить на корабле болото.
Неужто корабль деревянная хлебная доска, которую нужно скрести каждое утро перед завтраком, даже если термометр стоит на нуле и ноги матросов от шлепанья босиком по воде покрываются цыпками? И все это время на корабле присутствует врач, прекрасно знающий великое изречение Бурхаве : "Держи ноги сухими". Он готов надавать тебе невесть сколько пилюль, когда у тебя лихорадка, схваченная из-за этих порядков, но голоса своего он против них никак не поднимет - как ему следовало бы сделать по долгу службы.
Во время приятных ночных вахт офицеры прогуливаются по палубам в сапожках на высоких каблуках подобно евреям, переходящим посуху Чермное море , но каково приходится матросам, когда на рассвете ревущий океан снова низвергается на палубы и они чуть не гибнут в нем наподобие фараоновых полчищ?