ГЛАВА XXXIX ter
Her passion will die like a lamp for want of that the flame should feed upon.
"Lammermoor", II,116.
Друг-исцелитель должен тщательно остерегаться дурных доводов, как, например, разговоров о неблагодарности. Это значило бы воскресить кристаллизацию, уготовив ей победу и новое удовольствие.
В любви не может быть неблагодарности: наслаждение данного мгновения оплачивает, и даже с лихвой, самые, казалось бы, великие жертвы. Я не вижу другой возможной вины, кроме недостатка искренности; обвинять приходится лишь состояние своего сердца.
Стоит только другу-исцелителю открыто напасть на любовь, как влюбленный ответит: "Быть влюбленным, даже гневаясь на любимую, значит то же - унижусь, так и быть, до вашего торгашеского языка, - что обладать билетом в лотерею, выигрыш по которому даст в тысячу раз больше, чем все, что вы можете предложить мне в вашем мире равнодушия и личного расчета. Нужно иметь много тщеславия, притом весьма мелкого, чтобы испытывать счастье от того, что к вам благосклонны. Я не осуждаю людей за то, что они поступают так в своем мире. Но в присутствии Леоноры я находил мир, где все божественно, нежно, благородно. Самая высокая и почти невероятная добродетель вашего мира казалась мне во время наших бесед лишь самой обыкновенной и повседневной. Не мешайте мне, по крайней мере, мечтать о счастье провести жизнь с подобным существом. Хотя я отлично вижу, что меня погубила клевета и что мне не на что надеяться, я все-таки принесу ей в жертву мою месть".
Любовь можно остановить только в начале. Кроме быстрого отъезда и принудительных развлечений большого света, как в случае с графиней Калемберг, друг-исцелитель может прибегнуть к нескольким маленьким хитростям. Например, как бы нечаянно обратить ваше внимание на то, что любимая женщина не выказывает вам - во всем, что не касается предмета вашей распри, - той любезности и уважения, какими она награждала вашего соперника. Тут достаточно самой ничтожной мелочи, ибо все в любви является признаком; например, она не опирается на вашу руку, входя в ложу; этот пустяк, трагически воспринятый страстно любящим сердцем, привнося чувство унижения в каждое из суждений, образующих кристаллизацию, отравляет источник любви и может убить ее.
Можно устроить так, чтобы женщину, плохо относящуюся к вашему другу, обвинили в каком-нибудь смешном физическом недостатке, который невозможно проверить; потому что если бы влюбленный мог проверить такой слух, то даже найди он его основательным, воображение его сделало бы этот недостаток приемлемым для него, и вскоре он перестал бы его замечать. Бороться с воображением может только воображение; Генрих III хорошо это знал, когда распускал злостные слухи про знаменитую герцогиню де Монпансье.
Вот почему, если молодую девушку хотят охранить от любви, нужно особенно тщательно оберегать ее воображение. И чем менее пошлый у нее ум, чем благороднее и возвышеннее ее душа - одним словом, чем достойнее она нашего уважения, тем большей опасности она подвергается.
Для молодой особы всегда опасно, если ее воспоминания постоянно и слишком охотно возвращаются к одному и тому же человеку. Если благодарность, восхищение или любопытство укрепляют связь, созданную памятью, она почти наверно окажется на краю пропасти. Чем сильнее скука обыденной жизни, тем вернее действуют яды, называемые благодарностью, восхищением и любопытством. В таких случаях необходимо немедленное, быстрое и сильное развлечение.
Вот почему некоторая резкость и равнодушие в начале знакомства - если это лекарство подается естественно - почти безошибочный способ добиться уважения умной женщины.
КНИГА ВТОРАЯ
ГЛАВА XL
Все виды любви, все виды воображения принимают у людей окраску одного из шести темпераментов:
сангвиник, или француз, или г-н де Франкель ("Мемуары" г-жи д'Эпине);
холерик, или испанец, или Лозен (Пегильен в "Мемуарах" Сен-Симона);
меланхолик, или немец, или Дон Карлос Шиллера;
флегматик, или голландец;
нервный, или Вольтер;
атлетик, или Милон Кротонский .
Если влияние темперамента проявляется в честолюбии, скупости, дружбе, и т. д., и т. д., то как же не проявиться ему еще сильнее в любви, в которой неизбежно присутствует физическое начало?
Предположим, что все виды любви сводятся к четырем типам, которые мы установили:
любовь-страсть, или Жюли д'Этанж;
любовь-влечение, или галантность;
любовь физическая;
любовь-тщеславие (герцогиня никогда не бывает старше тридцати лет в глазах буржуа).
Надо проследить эти четыре типа любви на шести разновидностях, зависящих от склада, который эти шесть темпераментов придают воображению. Тиберий лишен был безумного воображения Генриха VIII.
Проследим затем все получившиеся таким путем комбинации на различных душевных складах, зависящих от образа правления и от национального характера:
1. Азиатский деспотизм, какой мы видим в Константинополе;
2. Абсолютная монархия в стиле Людовика XIV;
3. Аристократия, замаскированная хартией, или управление нацией в интересах богачей, как в Англии, в строгом согласии с правилами библейской морали;
4. Федеративная республика, или правительство в интересах всех, как в Соединенных Штатах Америки;
5. Конституционная монархия, или…;
6. Государство в состоянии революции, как, например, Испания, Португалия, Франция. Такое состояние страны, сообщающее всем сильные страсти, делает нравы естественными, разрушает всяческие нелепости, условные добродетели, глупые приличия , делает молодежь серьезною и заставляет ее презирать любовь-тщеславие и пренебрегать галантностью.
Это состояние может длиться долго и определить душевный склад целого поколения. Во Франции оно началось в 1788 году, чтобы кончиться бог весть когда.
Рассмотрев любовь со всех этих общих точек зрения, надо принять затем во внимание разницу возрастов и, наконец, заняться индивидуальными особенностями.
Например, можно сказать: "В Дрездене, у графа Вольфштейна, я обнаружил любовь-тщеславие, темперамент меланхолический, привычки монархические, возраст тридцати лет и… следующие индивидуальные особенности".
Такой способ рассмотрения вещей сокращает труд и охлаждает голову того, кто берется судить о любви, - вещь важная и очень трудная.
Подобно тому как в физиологии человек почти ничего не может узнать о себе без помощи сравнительной анатомии, так в области страстей тщеславие и многие другие причины, возбуждающие иллюзии, приводят к тому, что мы можем понять происходящее в нас, лишь наблюдая чужие слабости. Если предлагаемый опыт окажется полезным, то лишь при условии, что он привлечет умы к сопоставлениям именно такого рода. Чтобы побудить к этому, я постараюсь наметить здесь несколько общих соображений относительно характера любви у различных наций.
Прошу прощения за то, что возвращаюсь так часто к Италии; при нынешнем состоянии нравов в Европе это единственная страна, где произрастает на свободе растение, описываемое мною. Во Франции - тщеславие, в Германии - мнимая и сумасбродная философия, способная уморить со смеху, в Англии - гордость, застенчивая, болезненная и злопамятная угнетают и душат любовь или придают ей уродливое направление .
ГЛАВА XLI
О РАЗЛИЧИИ НАЦИЙ В ОТНОШЕНИИ ЛЮБВИ
О ФРАНЦИИ
Я стараюсь освободиться от всякого пристрастия и быть всего лишь хладнокровным философом.
Воспитанные любезными французами, не ведающими ничего, кроме тщеславия и физических желаний, французские женщины менее деятельны, менее энергичны, менее опасны, а главное, менее любимы и менее могущественны, нежели женщины испанские и итальянские.
Женщина бывает могущественна лишь в меру того несчастья, которым она может покарать своего любовника; но когда мужчина одержим только тщеславием, любая женщина может быть ему полезна, и ни одна не является необходимой; лестный успех состоит в том, чтобы завоевать, а не в том, чтобы сохранить. Не зная ничего, кроме физических желаний, можно ходить к публичным женщинам; вот почему во Франции такие женщины очаровательны, а в Испании очень плохи. Во Франции они дарят многим мужчинам не меньше счастья, чем порядочные женщины, - я разумею счастье без любви, - а для француза есть на свете одна вещь, которую он чтит больше, чем свою любовницу, - тщеславие.
Молодой человек в Париже приобретает в лице любовницы некое подобие рабыни, главное назначение которой служить утехой тщеславия. Если она противится велениям этой господствующей страсти, любовник ее бросает, вполне довольный собой, и рассказывает друзьям, с какой изысканностью манер и каким пикантным способом он от нее отделался.
Один француз, хорошо знавший свою страну (Мельян), сказал: "Во Франции великие страсти так же редки, как великие люди".
В языке нашем не хватает слов, чтобы выразить, насколько невозможна для француза роль покинутого и охваченного отчаянием любовника на виду у целого города. Нет ничего обычнее в Венеции или Болонье.
Чтобы отыскать любовь в Париже, надо спуститься в те слои населения, у которых благодаря отсутствию воспитания и тщеславия, а также благодаря борьбе с истинной нуждой сохранилось больше энергии.
Показать, что тобою владеет великое и неудовлетворенное желание, то есть показать, что ты стоишь ниже других, - вещь невозможная во Франции или возможная только для людей, стоящих ниже самого низкого уровня; это значит сделать себя мишенью всевозможных злых шуток: вот чем объясняются неумеренные похвалы по адресу публичных женщин в устах молодых людей, которые боятся своего сердца. Грубая, безмерная боязнь показать себя стоящим ниже других - вот главная основа всех бед провинциалов. Ведь недавно один из них, услышав об убийстве его величества герцога Беррийского, заявил: "Я это знал".
В средние века постоянная опасность закаляла сердца, и в этом, если не ошибаюсь, заключается вторая причина изумительного превосходства людей XVI столетия. Оригинальность, которая у нас редка, смешна, опасна и зачастую притворна, была тогда вещью обычной и неприкрашенной. Страны, где опасность и теперь часто показывает свою железную руку, как, например, Корсика , Испания или Италия, способны еще порождать великих людей. На этих широтах, где палящая жара возбуждает желчь в течение трех месяцев в году, не хватает только направления для пружины; в Париже, боюсь, нет самой пружины.
Многие из наших молодых людей, столь храбрые при Монмирайле или в Булонском лесу, боятся любви, и не что иное, как малодушие, заставляет их в двадцать лет избегать встречи с молодой девушкой, которая показалась им хорошенькой. Когда они вспоминают все вычитанное ими в романах о том, как приличествует поступать любовнику, они чувствуют себя совсем замороженными. Эти холодные души не понимают, что буря страстей, вздымая морские волны, надувает вместе с тем парус корабля и дает ему силу для их преодоления.
Любовь - восхитительный цветок, но надо иметь мужество, чтобы сорвать его на краю страшной пропасти. Не говоря уже о боязни показаться смешным, любовь постоянно видит перед собою несчастье быть покинутым тем, кого мы любим, и тогда на всю жизнь нам остается только dead blank .
Истинное совершенство цивилизации должно было бы состоять в сочетании утонченных наслаждений XIX века с более частыми встречами с опасностью . Все радости частной жизни бесконечно возросли бы, если бы мы чаще подвергались опасности. Я говорю здесь не об одних только военных опасностях. Я хотел бы той ежеминутной опасности, во всех ее формах, связанной со всеми сторонами нашего существования, которая составляла сущность жизни в средние века. Опасность, благоустроенная и прикрашенная нашей цивилизацией, превосходно уживается со скучнейшей слабостью характера.
В "Голосе со св. Елены" О'Миры я читаю следующие слова великого человека:
"Прикажешь Мюрату: отправляйтесь и уничтожьте эти семь или восемь неприятельских полков, которые стоят вон там, на равнине, возле колокольни; в то же мгновение он летел, как молния, и, как бы ни была слаба кавалерия, следовавшая за ним, неприятельские полки вскоре оказывались расстроенными, перебитыми и уничтоженными. Предоставив этого человека самому себе, вы получали дурака, лишенного всякой способности суждения. Не могу понять, каким образом такой храбрый человек мог быть так труслив. Он был храбр только перед лицом врага; но это был, вероятно, самый блестящий и самый смелый солдат в целой Европе.
Это был герой, Саладин, Ричард Львиное Сердце на поле битвы: сделайте его королем и посадите в залу совета - и вы увидите труса, не имеющего ни решимости, ни понимания. Мюрат и Ней - самые храбрые люди, каких я когда-либо знал".
О'Мира, т. II, 94.
ГЛАВА XLII
О ФРАНЦИИ (продолжение)
Прошу позволения позлословить еще немного насчет Франции. Читатель не должен опасаться, что моя сатира останется безнаказанной; если предлагаемый опыт найдет читателей, все обиды будут возвращены мне сторицей; национальная честь - на страже.
Франция занимает видное место в плане этой книги, потому что Париж благодаря своему превосходству в искусстве беседы и в литературе есть и всегда будет салоном Европы; три четверти утренних пригласительных записок в Вене, равно как и в Лондоне, пишутся по-французски или полны цитат и намеков на французском языке и, бог мой, на каком.
В отношении великих страстей Франция, как мне кажется, лишена оригинальности по следующим двум причинам:
1. Истинная честь, или желание быть похожим на Баярда, дабы весь свет уважал нас и наше тщеславие каждый день получало полное удовлетворение.
2. Честь глупая, или желание быть похожим на людей хорошего тона, людей великосветских, парижан, искусство входить в гостиную, устранять соперника, ссориться со своей любовницей и т. д.
Честь глупая гораздо полезнее для тщеславия, нежели честь истинная, ибо, во-первых, она понятна и дуракам, а затем она применяется ко всем нашим действиям ежедневно и даже ежечасно. Постоянно приходится видеть; как людей с глупой честью без чести истинной отлично принимают в свете. Между тем как обратное невозможно.
Тон высшего света состоит:
1. В ироническом отношении ко всем важным интересам. И это совершенно естественно: никогда люди, действительно принадлежавшие к большому свету, ничем не могли быть глубоко взволнованы; у них для этого не хватало времени. Пребывание в деревне меняет дело. Вообще же, откровенно восхищаться чем-либо есть положение совершенно неестественное для француза, ибо это значит показать себя ниже не только того, чем ты восхищаешься, - это еще куда ни шло, - но ниже своего соседа, если тому угодно будет посмеяться над предметом твоего восхищения.