Однако в самом присутствии здесь этой дамы было нечто необычное, свободное; возможно, именно то, что она была среди гостей, делало курение наименьшей из обретенных ею свобод. Будь Стрезер уверен, что всегда понимает, о чем – в особенности с Билхемом – она ведет разговоры, он, пожалуй, сумел бы расчислить и остальное, ужаснулся бы про себя и убедился, что Уэймарш разделяет его чувства; но, по правде говоря, он плохо в них разбирался: до него доходил лишь общий смысл, а когда в отдельных случаях он что-то улавливал и истолковывал, на него тотчас нападали сомнения. Ему хотелось понять, что означают их речи, однако его собеседники то и дело касались предметов, которые, по его разумению, вряд ли вообще что бы то ни было означали. "О нет, не то!" – мысленно заключал он чуть ли не каждую свою попытку. Он впервые оказался здесь в положении, из которого, как будет видно в дальнейшем, счел необходимым себя всеми силами вытаскивать, а впоследствии не раз вспоминал эту первую ступень своего развития. Главное место в разговорах – как позднее уяснил себе Стрезер, на что не понадобилось чрезмерных усилий, – занимал сюжет о двусмысленном положении Чэда, вокруг которого они, по-видимому, без конца цинично плясали. Они считали его положение неприличным, а, следовательно, считали неприличным и все то, что и в Вулете считалось таковым – то, о чем Стрезер и миссис Ньюсем хранили глухое молчание. Молчание это было вызвано тем, что дела Чэда выглядели крайне непристойно и о них не стоило говорить, и к тому же выражало их убежденность в том, насколько они непристойны. Поэтому как только бедняга Стрезер пришел к выводу, что их непристойность подспудно, а возможно, даже и открыто, являет собой то, на чем зиждется наблюдаемая им сейчас картина, он не мог уже уклониться от необходимости видеть ее отраженной во всем, что попадалось ему на глаза. Он понимал, какая это ужасная необходимость, но таков, насколько мог судить, был непреложный закон, управлявший каждым, прикосновенным к беспутной жизни.
Каким краем эта беспутная жизнь упиралась в Крошку Билхема и мисс Бэррес, оставалось коварной, утонченной загадкой. Стрезеру очень хотелось, чтобы они имели к ней лишь косвенное отношение: любые иные в его глазах демонстрировали бы лишь грубость и дурные манеры, однако косвенное отношение не препятствовало им – как ни поразительно! – с благодарностью пользоваться всем, что принадлежало Чэду. Они то и дело вспоминали о нем, взывая к его доброму имени и доброму нраву, чем вносили невероятную сумятицу в голову нашего друга, так как всякий раз, поминая Чэда, по-своему пели ему хвалу. Превозносили за щедрость, одобряли вкус, тем самым, по мнению Стрезера, выставляя себя ростками, сидящими в той почве, где эти качества процветали. Стрезер чувствовал себя в затруднительном положении: он и сам сейчас сидел с ними рядом и в какой-то миг просветления даже позавидовал Уэймаршу, чья несгибаемость, по сравнению с его податливостью, казалась воистину прекрасной. Одно было несомненно – он понимал, что должен принять решение. Он должен найти ходы к Чэду, должен его дождаться, войти с ним в отношения, завладеть им, не теряя при этом способности видеть вещи такими, какие они есть. Он должен заставить его прийти к себе – а не идти самому, торя, так сказать, путь. И во всяком случае, четче определить, что именно – если уж он, ради удобства, на это пойдет, – предать забвению. Именно на эту существенную деталь – а она не могла не быть окутана тайной – Билхем и мисс Бэррес проливали на редкость мало света. Вот каким оказалось положение дел.
VII
В конце недели прибыла мисс Гостри и сразу дала о себе знать; он тотчас отправился к ней, и только тогда к нему вернулась мысль о направляющей руке. Однако во всей полноте эта мысль встала перед ним с того момента, когда он переступил порог маленькой квартирки на полуэтаже в квартале Марбеф, где его новая знакомая, по собственному ее выражению, собрала за тысячу вылетов и забавных пылких наскоков перышки для своего последнего гнезда. Он сразу увидел, что здесь, и только здесь, найдет тот благословенный уголок, который воображал себе, когда впервые поднимался по лестнице к Чэду. Он, возможно, даже немного испугался бы представшей его взору картины – в этом месте, как нигде, он чувствовал себя "дома", – если бы его приятельница, встретившаяся у порога, мгновенно не оценила размеры его аппетита. Ее тесные, чрезмерно заставленные комнатки, почти сумрачные от обилия вещей – что его поначалу даже поразило, – олицетворяли высшую степень умения приспосабливаться к существующим возможностям и обстоятельствам. Куда бы ни падал взор, повсюду его встречала старинная слоновая кость и старинная парча, и Стрезер не мог решить, куда ему сесть, чтобы чего-нибудь не повредить. Ему вдруг пришло на ум, что в жизни хозяйки этих комнат страсть к обладанию занимает даже больше места, чем в жизни Чэда или мисс Бэррес; хотя его взгляд на империю "вещей" за последнее время стал намного шире, то, что он видел перед собой, еще более расширяло его диапазон: похоть очей и гордость житейская воистину обрели здесь свой храм. Он находился в сокровеннейшей нише храма – темной, как пиратская пещера. В темноте проблескивало золото; проступали пятна пурпура во мраке, виднелись предметы – все музейные уникальности, – те, на которые из низких занавешенных муслином окон падал свет. Они проступали как в тумане, но все, несомненно, были драгоценны, обдавая презрением его невежество, словно нос ароматом от вдетого в петлицу цветка. Однако остановив взгляд на хозяйке, гость понял, что более всего поразило его в этом жилище. Очерченный этой обстановкой круг полнился жизнью, и любой вопрос, который мог сейчас возникнуть, прозвучал бы здесь, как нигде в ином месте, жизненно важным. А вопрос возник сразу, как только они вступили в разговор, и Стрезер не замедлил, смеясь, дать на него ответ:
– Ведь они, знаете, уже завладели мной!
Большая часть беседы при этом первом их свидании в Париже прошла под знаком все той же темы. Стрезер был чрезвычайно рад видеть мисс Гостри, откровенно признавшись, что она открыла ему нечто очень важное: человек может жить годами, не подозревая, что такое благодать, но, обретя ее наконец хотя бы всего на три дня, уже нуждается в ней навсегда, страдая от ее отсутствия. Она была благодатью, в которой он нуждался, и ничто не подтверждало это лучше, чем тот факт, что без нее он чувствовал себя потерянным.
– Что вы имеете в виду? – спросила она, отнюдь не тревожась тем, что таким образом поправляя его, словно он ошибся в определении "эпохи", к которой принадлежал тот или иной раритет, вновь демонстрирует ему, как легко движется в лабиринте, в который он только-только вступил. – Что ради этих Пококов вы умудрились натворить?
– Признаться, нечто несуразное. Я завел горячую дружбу с Крошкой Билхемом.
– Ну, это входит в ваши расчеты и предполагалось с самого начала, – заявила она и лишь затем спросила, как о чем-то несущественном, кто, собственно, этот Крошка Билхем. Узнав, однако, что речь идет о друге Чэда, поселившемся на время его отсутствия в снятой им квартире в качестве хранителя его духа и продолжателя его дела, она выказала больший интерес:
– Я не прочь встретиться с ним. Всего один раз, не более.
– О, чем больше, тем лучше. Это очень забавный, своеобычный молодой человек.
– А он вас не шокировал? – неожиданно спросила мисс Гостри.
– Никоим образом. Мы оба вполне избежали этого! Думается, главным образом потому, что я наполовину не понял, что он говорил. Но это нисколько не нарушило наш modus vivendi. Если вы согласны пообедать со мной, я вам его представлю, – продолжал он, – и вы сами все увидите.
– Вы уже даете обеды?
– Даю… без этого нельзя. Вернее, собираюсь.
Ее доброе сердце не выдержало:
– Собираетесь потратить уйму денег?
– Помилуйте. Обеды здесь, кажется, стоят недорого. Разве только я стану задавать пиры. Но мне лучше держаться скромнее.
Она промолчала, затем рассмеялась:
– Сколько же вы тратите, если такие обеды кажутся вам дешевыми! Нет, меня увольте – тут и невооруженным глазом все видно.
Он пристально посмотрел на нее: словно она и в самом деле от него отступилась.
– Вы, стало быть, не хотите с ними знакомиться, – сказал он тоном, в котором слышался упрек в несвойственной ей излишней осмотрительности.
Она заколебалась:
– С кем, с ними… прежде всего?
– Ну, для начала с Крошкой Билхемом. – С мисс Бэррес он решил пока подождать. – И Чэдом. Когда он вернется. Вы непременно должны с ним познакомиться.
– А когда он вернется?
– Как только Билхем соберется сообщить ему обо мне и получит ответ. Билхем, конечно, – добавил Стрезер, – напишет что-нибудь благоприятное. Благоприятное для Чэда. Чтобы его не отпугнуть. Как видите, ваша помощь мне крайне нужна: вы меня прикроете.
– Вы и сами себя превосходно прикроете, – сказала она на редкость непринужденно. – Вы действуете так стремительно – мне за вами не угнаться.
– Но я не высказал и слова в осуждение, – заявил он.
Мисс Гостри мысленно взвесила этот довод.
– А вам было что осуждать?
Он предпочел, как это было ни тягостно, выложить ей всю правду:
– Нет, я не нашел ни единой зацепки.
– С ним там кто-нибудь живет?
– Из особ того рода, что послужили причиной моего приезда? – Последовала пауза. – Откуда мне знать? Да и какое мне дело?
– Ну-ну! – И она рассмеялась. Признаться, он не ожидал, что эта штука произведет подобное впечатление. Именно штука: сейчас он только так и считал. Но мисс Гостри увидела и нечто иное. Хотя тут же постаралась это скрыть:
– Так-таки ничего и не обнаружили? Никаких улик?
Стрезер попытался что-то наскрести:
– Ну, у него прелестная квартира.
– В Париже, знаете ли, это ничего не доказывает, – мгновенно откликнулась она. – Вернее, ничего не опровергает. Видите ли, эти его друзья, то есть лица, которых касается ваша миссия, вполне возможно, обставили квартиру для него одного.
– Совершенно верно. И, стало быть, мы с Уэймаршем, сидя там, пожирали плоды их деятельности.
– Ну, если вы собираетесь отказываться здесь пожирать плоды чужой деятельности, – сказала она, – боюсь, вы вскоре умрете с голоду. – И, улыбнувшись, добавила: – Вот перед вами вариант похуже.
– Передо мной идеальный вариант. Однако, исходя из нашей гипотезы, они, наверное, поразительны.
– Несомненно! – воскликнула мисс Гостри. – Стало быть, вы, как видите, не с пустыми руками. То, что вы там узрели, поразительно.
Кажется, он наконец достиг чего-то более или менее определенного! Немного, но все же помощь, словно волна, сразу выплеснула кое-что осевшее в памяти.
– Кстати, мой молодой человек охотно признал, что они представляют для нашего друга большой интерес.
– Он именно так и выразился?
Стрезер постарался припомнить точнее:
– Нет… не совсем так.
– А как? Более резко? Или менее?
Он стоял, склонившись, почти касаясь очками вещей на низенькой этажерке, но при ее вопросе поднял голову.
– Скорее, он только дал понять, но поскольку я держался начеку, его намек не прошел мимо. "В его положении, знаете ли…" – вот что он сказал.
– "В его положении…"? Вот как! – Мисс Гостри старалась вникнуть в значение этих слов и, видимо, осталась удовлетворенной. – Чего же вам еще?
Он вновь останавливал взгляд то на одной, то на другой из ее bibelots, но отвлечься не смог и продолжал:
– Словно им захотелось поиграть со мной в кошки-мышки.
– Quoi donc? – не поняла она.
– Ну, то, о чем я говорю. Раскрыть дружеские объятия. Ими можно задушить не хуже, чем всем остальным.
– О, вы растете на глазах, – отозвалась мисс Гостри. – Впрочем, мне нужно самой на них посмотреть. На каждого в отдельности, – добавила она. – То есть на мистера Билхема и мистера Ньюсема. Сначала, естественно, на мистера Билхема. Всего раз – по разу на каждого: мне этого достаточно. Полчаса, но воочию. А что мистер Чэд делает в Канне? – вдруг спросила она. – Приличные мужчины не ездят в Канн… с особами такого пошиба… такого, какой вы предполагаете.
– Не ездят? – повторил Стрезер, явно очень заинтересовавшись кодексом приличных мужчин, чем немало позабавил свою собеседницу.
– Именно так. Куда угодно, только не в Канн. У Канна – иной статус. Канн – фешенебельнее. Канн – самое фешенебельное место. Я говорю о круге знакомых, если входишь в определенный круг. Если Чэд в него вхож, он не станет вести себя иначе. Он, без сомнения, поехал один. Она не может находиться там вместе с ним.
– Я об этом ничего не знал, – сказал Стрезер, признаваясь в собственном невежестве.
В том, что она сказала, содержалось, видимо, немало важного; однако и он сумел немного погодя обогатить ее непосредственными впечатлениями. Встречу с Крошкой Билхемом устроить было несложно – она произошла в большой галерее Лувра, куда Стрезер отправился вместе с мисс Гостри. Стоя перед одним из шедевров Тициана – прекрасным портретом молодого человека с серо-голубыми глазами, с необычной перчаткой в руке, – он, обернувшись, увидел третьего члена компании, приближавшегося к ним из глубины навощенного и золоченого зала. Стрезер давно – еще со времен Честера – договорился с мисс Гостри провести утро в Лувре, и такое же предложение, совершенно независимо, поступило к нему от Крошки Билхема, с которым они уже побывали в Люксембургском музее. Соединить оба эти намерения не составило труда, и Стрезер в который раз отметил, что там, где дело касалось Крошки Билхема, любые трудности отпадали сами собой.
– О, он вполне комильфо – он из нашего круга, – нашла мисс Гостри случай шепнуть своему спутнику вскоре после первого обмена мнениями: и по мере того как они переходили, останавливаясь, от картины к картине, а между двумя новыми знакомцами, по-видимому, очень быстро, благодаря нескольким высказанным по ходу замечаниям, установилось единодушие, Стрезер понял, понял почти мгновенно, что мисс Гостри имеет в виду, и принял это как еще один знак успеха: он справился со своей миссией! Это было тем приятнее, что он мог считать духовное зрение, которое сейчас обрел, чем-то положительно новым. Еще вчера он вряд ли схватил бы смысл того, что она имела в виду – если она и вправду, как он полагал, имела в виду, что все они трое – американцы особого толка. Он уже и сам повернул – как никогда круто – к мысли об американце особого толка, каким был Билхем. Этот молодой человек оказался первым образчиком подобного типа на его жизненном пути; и образчик этот озадачил его; но сейчас многое прояснилось. Стрезера прежде всего поразила полная безмятежность Билхема, которую он, с присущей ему осторожностью, естественно счел за след змия – всеевропейскую испорченность, как, пожалуй, наименовал бы ее на привычном ему языке; однако, видя, что мисс Гостри относится к ней иначе – как к своеобразной форме знакомого им, исконного свойства, – тут же нашел ей, уже со своей точки зрения, оправдание. Ему хотелось с чистой совестью симпатизировать этому образчику, а такой взгляд это разрешал. Единственное, что смущало Стрезера, – это манера, весьма настойчивая, с которой маленький художник утверждал себя чистейшей воды американцем – более американцем, чем любой другой; но теперь, на данный момент, взглянув на его манеру под иным углом, Стрезер вновь почувствовал себя с ним легко и просто.
Милый юноша спокойно обозревал мир – и это сразу бросилось Стрезеру в глаза, – относясь к нему без предвзятости. Так Стрезер сразу же ощутил, что Крошка Билхем вовсе не разделяет всеобщего мнения, будто каждому необходимо иметь настоящее занятие. У Крошки Билхема было занятие, только он его бросил, а будучи свободен от страхов, волнений и угрызений по поводу его отсутствия, он производил впечатление человека совершенно безмятежного. В Париж он приехал писать картины – проникнуть, так сказать, во все тайны мастерства. Однако учение оказалось для него роковым – в том смысле, в каком что-либо может оказаться для нас роковым: его способность творить все больше спотыкалась, по мере того как росли его познания. К тому моменту, когда Стрезер застал его в квартире Чэда, маленький художник, насколько уловил из его слов наш друг, потерпел уже полное крушение, из которого сумел спасти лишь врожденный ум и укоренившуюся привычку к Парижу. И о том, и о другом он упоминал с равно милой небрежностью, хотя было ясно, что оба эти свойства, оставаясь необходимыми, все еще ему служат. Стрезер был очарован ими весь тот час, что они провели в Лувре, где оба казались ему частью насыщенной, радужной атмосферы, магии имен, великолепия просторных зал и красок старых мастеров. Впрочем, их чары ощущались повсюду, куда бы ни вел наших путешественников маленький художник, и даже назавтра после посещения Лувра во время других прогулок отмечали каждый их шаг. Билхем предложил своим спутникам отправиться на противоположный берег Сены, вызвавшись показать собственное убогое жилище, и на фоне этого убогого жилища, которое и впрямь оказалось крайне убогим, чудачества художника – гордое безразличие и некоторые вольности в отношении общественных условностей, так поразивших Стрезера как нечто новое и необычное, – приобрели удивительную привлекательность, стали в его глазах достоинством. Билхем жил в конце переулка, начинавшегося от старой, коротенькой, мощенной булыжником, улицы, которая, в свою очередь, отходила от новой, длинной, гладко залитой гудроном, авеню; и всех их – переулок, улицу и авеню – роднила одинаковая запущенность. В крохотной мастерской, куда он их привел и которую сдавал собрату художнику на время, пока обитал в изящной квартире Чэда, было холодно и пусто. Билхем успел дать приятелю, такому же, как он, американцу с открытой душой, распоряжения насчет чая для гостей "во что бы то ни стало", и это нелепое угощение, равно как и второй соотечественник с открытой душой, их фантастический бивуачный уклад с шуточками и прорехами, с изысканной мазней и считанными стульями, с избытком вкуса и уверенности при отсутствии почти всего прочего – все это окутывало пребывание в мастерской какими-то чарами, которым наш герой откровенно поддался.