Он провел совещание с производителями меди, повязанными по рукам и ногам кучей директив, ставших реальной угрозой их существованию в грядущем году. Ему нечего было им посоветовать, он не мог предложить решения проблемы. Изобретательность, принесшая ему славу человека, который всегда находит способ не останавливать свои прокатные станы, не помогла отыскать путь к спасению производителей меди. Все они понимали, что такого пути не существует, ведь изобретательность - свойство ума, а при сложившихся обстоятельствах разум давно уже стал бесполезным.
- Это дело рук парней в Вашингтоне и импортеров меди, - сказал один. - В основном, компании "Д’Анкония Коппер".
"Еще один маленький, противный укол боли, - подумал он, - чувство обманутого ожидания, на которое он не имеет права". Риардену полагалось знать, что это может совершить только такой человек, как Франсиско д’Анкония, и ему было горько, что где-то в мрачном мире погас еще один яркий огонек.
Он не мог разобраться, породила ли эту всепоглощающую тошнотворность невозможность действовать, или, наоборот, тошнотворность лишила его желания действовать. И то, и другое справедливо, решил он. Желание действия предполагает возможность действий; действие предполагает цель, которая стоит того, чтобы ее добиваться. Если единственная цель - пресмыкаться перед всякими мафиози ради сомнительного преимущества, тогда желание действовать просто пропадает.
"А может ли продолжаться жизнь? - равнодушно спрашивал он себя. - Суть жизни, - думал он, - состоит в движении; жизнь человека - движение к цели. Каково положение человека, у которого отбирают и движение, и цель; человека, закованного в цепи: ему позволено только дышать и бессильно созерцать те огромные возможности, что он мог бы реализовать? Человека, которому позволено только кричать "Почему???" и в качестве единственного объяснения видеть ружейный ствол, направленный ему в лицо?" Он на ходу пожал плечами, ответа ему даже искать не хотелось.
Риарден равнодушно взирал на опустошение, порожденное его собственным равнодушием. Несмотря на то, какую тяжелую борьбу пришлось ему выдержать в прошлом, он никогда не приходил к мерзкому отрицанию желания действовать. В моменты страданий он не позволял боли одержать победу: он никогда не позволял себе утратить стремление к радости. Он никогда не сомневался в предназначении мира и в величии человека, как его смысла и главной движущей силы. Много лет назад он с высокомерным пренебрежением думал о сектах фанатиков, возникавших в темных уголках истории, сектах, веривших в то, что человек оказался в ловушке недоброй Вселенной, где правит зло; оказался с единственной целью - подвергать себя мукам. Сегодня он понимал их восприятие мира, понимал, каким они хотели бы его видеть. Если то, что вокруг него, - мир, в котором он живет, то он не хочет касаться ни одной из его граней, не хочет бороться с ним. Он - посторонний, у которого больше ничего нет за душой, и не осталось интереса к жизни.
Дагни… желание быть с ней осталось единственным исключением.
И тяга эта не проходила. И вдруг - шок. Он понял, что сегодня не хочет спать с Дагни. Желание, не дававшее ему ни минуты покоя, постоянно нараставшее, подпитываясь уже самим своим существованием, стерлось. Странная импотенция, не от ума, и не от тела. Он, как всегда, страстно веровал, что она - самая желанная женщина на свете. Но из этого чувства родилось только желание желать ее, стремление чувствовать, но не само чувство. Оцепенение казалось безличным, будто коренилось не в нем и не в ней, словно секс принадлежал теперь тому миру, который Риарден покинул.
- Не вставай, останься в кресле. Ведь ты ожидала меня, я знаю, вот и хочу еще немного на тебя посмотреть.
Он произнес это, стоя на пороге квартиры Дагни, глядя на ее фигуру в кресле, на то, как радостно подались вперед ее плечи, когда она хотела подняться, и улыбнулся.
Он заметил - словно кто-то внутри него с отстраненным любопытством наблюдал за его реакциями - что улыбка и внезапная радость его искренни. Он поймал себя на некоем чувстве, которое всегда испытывал, но никогда не мог определить, назвать, поскольку было оно и постоянным, и мгновенным: чувстве, запрещавшем ему видеть ее в моменты боли. Это было больше чем желание скрывать свои страдания из гордости. Риарден понимал, что нельзя выставлять свои переживания напоказ, чтобы ни одна новая нить, связующая их, никогда не была рождена болью или жалостью. Его привела сюда не жалость, и не за жалостью он пришел.
- Тебе все еще нужны доказательства того, что я всегда жду тебя? - она послушно осталась в кресле. В голосе не слышалось ни нежности, ни мольбы, только радость и игривость.
- Дагни, почему ты единственная женщина, которая в этом признается?
- Потому что другие женщины не уверены в том, что они желанны. Я уверена.
- Мне нравится твоя самоуверенность.
- Уверенность в себе - только часть того, о чем я говорю, Хэнк.
- А что остальное?
- Уверенность в моей ценности, и в твоей. - Риарден глянул на нее, словно у него в голове мелькнула какая-то мысль, и она добавила, засмеявшись: - Я не могла бы быть уверенной, что удержу человека вроде Оррена Бойла, например. Он может вообще меня не захотеть. А тебе я нужна.
- Ты хочешь сказать, - медленно проговорил он, - что я вырос в твоих глазах, когда ты обнаружила, что ты мне нужна?
- Конечно.
- Это не похоже на реакцию большинства людей, которые хотят, чтобы их желали.
- Не похоже.
- Большинство людей вырастают в собственных глазах, если другие их желают.
- Я чувствую, что другие вырастают в моих глазах, если они меня любят. Именно так думаешь и ты, Хэнк, признаешься ли ты сейчас в этом или нет.
Совсем не это я сказал тебе тогда, нашим первым утром, подумал Риарден, глядя на нее. Она потянулась к нему; лицо оставалось спокойным, но в глазах искрилось веселье. Он знал, что она думает о том же и понимает, что и он об этом думает. Он улыбнулся, но ничего не сказал.
Он тоже опустился в кресло, глядя на нее через всю комнату, ощущая покой, как будто между ним и теми мыслями, что мучали его по дороге к Дагни, выросла защитная стена. Он рассказал ей о своей встрече с человеком из Государственного научного института, потому что, хотя и чувствовал в ней опасность, странное чувство удовлетворения не покидало его.
Он посмеялся над ее возмущенным видом.
- Не стоит на них сердиться, - успокоил он Дагни. - Они каждый день совершают вещи и похуже.
- Хэнк, хочешь, я поговорю с доктором Стэдлером?
- Конечно, нет!
- Он должен прекратить это. По крайней мере он может.
- Я лучше сяду в тюрьму. Доктор Стэдлер? У тебя с ним ничего нет, правда?
- Я видела его несколько дней назад.
- Зачем?
- В связи с мотором.
- Мотор? - медленно проговорил он странным тоном, словно мысль о моторе внезапно вернула его в забытый мир. - Дагни… человек, создавший этот мотор… он существует?
- Ну… конечно. Что ты имеешь в виду?
- Я имею в виду только… приятная мысль, правда? Если даже он уже умер, то раньше был жив… жив настолько, что сконструировал мотор.
- В чем дело, Хэнк?
- Ни в чем. Расскажи мне про мотор.
Дагни рассказала ему о своей встрече с доктором Стэдлером. Поднявшись, она стала ходить по комнате. Дагни не могла сидеть спокойно, она всегда чувствовала прилив надежды и желание действовать, когда речь заходила о моторе.
Главное, на что он смотрел, были огни города за окном. Ему хотелось, чтобы они загорались один за другим, образуя огромную линию горизонта, которая ему нравилась. Он хотел этого, хоть и понимал, что огни горели и раньше. Потом его снова посетила мысль, сидевшая глубоко внутри: к нему мало-помалу возвращалась любовь к городу. Он чувствовал это, смотря на город, что раскинулся позади стройной фигуры женщины, приподнявшей голову, словно она старалась разглядеть вдалеке кого-то, чьи неустанные шаги заменяли ей полет. Риарден любовался ею как посторонний, он почти забыл, что она - женщина, но ее образ воплотился в чувство, соответствовавшее словам: "Вот это - мир, самая суть его, вот что создало город". Они слились воедино - угловатые линии зданий и упрямые линии лица, которое не выражало ничего, кроме целеустремленности; ступенчато вздымающаяся сталь и настойчивые шаги к цели. Все люди, создающие огни, сталь, котлы, моторы, они и есть этот мир, они, а не те, кто прячутся по темным углам, то ли упрашивая, то ли угрожая, хвастливо демонстрируя свои открытые раны, как единственную добродетель и право на жизнь. Риарден знал, что есть на свете человек, дерзнувший на новую мысль. Может ли он оставить этот мир на тех, других людей? Теперь, когда он увидел то, что наполнило его жизнеутверждающим восхищением, сможет ли он поверить в мир, принадлежащий страданиям, стонам и оружию? Человек, создавший мотор, существовал, он никогда не сомневался в его реальности, сделавшей контраст невыносимым. Даже отвращение стало выражением его лояльности по отношению к нему и к тому миру, который принадлежал ему и Риардену.
- Милая… - произнес он, - милая… - словно только что проснулся, когда заметил, что Дагни умолкла.
- Что такое, Хэнк? - мягко спросила она.
- Ничего. Кроме того, что тебе не следовало звонить Стэдлеру. - Его лицо светилось доверием, голос звучал радостно, успокаивающе и нежно. Больше она ничего не могла заметить, он выглядел как обычно, и только отчетливая нотка нежности казалась странной и новой.
- Я чувствую, что не следовало, - согласилась она. - Но не понимаю, почему.
- Я объясню тебе, - он подался вперед. - С твоей помощью он хотел удостовериться, что он по-прежнему тот же доктор Роберт Стэдлер, каким был прежде, хоть и понимает, что больше им не является. Он хотел, чтобы, вопреки его поступкам, ты отнеслась к нему с уважением. Он хотел, чтобы ты сфальсифицировала для него реальность, словно его величие сохранилось. Но Государственный научный институт будет сметен с лица земли, словно его и не было. А ты - единственная, кто может сделать это для него.
- Почему я?
- Потому что ты - жертва.
Она изумленно воззрилась на него. Он говорил уверенно, ощутив неожиданную, жестокую ясность, словно в его взор ворвалась новая энергия, сливая неразличимое и непонятое в единый образ, в единое направление.
- Дагни, они творят нечто, нам непонятное. Они знают что-то, чего не знаем мы, но мы должны это узнать. Я пока не понимаю всего, но начинаю различать части единого целого. Этот мошенник из Государственного научного института испугался, когда я отказался помогать ему притвориться честным покупателем моего металла. Он очень сильно испугался. Чего? Того, что он назвал общественным мнением? Нет, это не совсем подходящее название. Почему он должен был испугаться? У него есть оружие, тюрьмы, законы, он мог захватить все мое литейное производство, если бы захотел, и никто не встал бы на мою защиту, и он знает это. Так почему он должен был опасаться, что я подумаю об этом? Но он испугался.
Он ждал, что это я стану убеждать его, что он не мошенник, а мой клиент и друг. Именно этого он ожидал от меня. Того же ждал от тебя и доктор Стэдлер: ты должна была вести себя так, словно он великий человек, и словно он никогда не пытался разрушить твою железную дорогу и мои металлургические заводы. Я не знаю пока цели, которой они добиваются, знаю только, они хотят, чтобы мы притворялись, будто видим мир таким, каким они притворяются, что его видят. Они ждут от нас неких санкций. Я пока не знаю, каких именно, но, Дагни, я понимаю, что если нам дороги наши жизни, мы не должны давать им этих санкций. Даже если они подвесят тебя на дыбе, не сдавайся. Пусть они разрушат твою железную дорогу и мои заводы, не сдавайся им. Потому что единственное, в чем я уверен, это наш последний шанс на спасение.
Дагни по-прежнему неподвижно стояла перед ним, пристально вглядываясь в едва вырисовывающийся образ, который она силилась понять.
- Да. - сказала она, - да, я понимаю, что ты в них увидел. Я тоже чувствовала это, только оно промелькнуло неуловимо, словно струя холодного воздуха. Осталось только чувство, близкое к уверенности: я должна их остановить. Я знаю, ты прав. Я не могу понять, что за игру они ведут, но ты прав. Мы не должны видеть мир таким, каким они хотят заставить нас его видеть. Это какой-то обман, очень древний и чудовищно огромный, и способ его разрушить - понимать каждое их намерение, изучать каждое предписание.
Она резко повернулась к нему под влиянием внезапной мысли, но прервала движение вместе со словами, боясь, что произнесет то, о чем пока не хочет ему говорить. Молча смотрела на него с широкой вопросительной улыбкой.
У него зародилось понимание мысли, пока не высказанной ею до конца, но в таком зачаточном состоянии, что мысли этой еще только предстояло стать словами. Риарден не стал на ней сосредоточиваться, потому что ее сменило новое ослепительное чувство - оно захватило, и еще долго не отпускало его. Он поднялся, подошел и крепко обнял Дагни.
Риарден прижался к ней всем своим естеством, их тела словно превратились в два потока, устремившихся друг к другу, чтобы слиться воедино в одной точке - их соприкоснувшихся губах.
В тот момент, когда он обнимал ее, Дагни, стоя посреди комнаты высоко над огнями большого города, наслаждалась красотой его позы.
Риарден знал, что сегодня вечером любовь к жизни вновь вернулась к нему не с возрождением страстного желания к Дагни. Наоборот, страстное желание вернулось к нему после того, как он вновь обрел свой мир, осознал его ценность и смысл. Влечение возникло не как ответ на призыв ее тела, а как торжество его воли к жизни.
Он не сознавал этого, не думал об этом, необходимость в словах отпала. Но в тот момент, когда он почувствовал ответ ее тела, ему явилось спокойное, естественное понимание, что он считал ее греховностью то, что на самом деле является ее высшей добродетелью - способность ощущать радость существования так же, как ощущал ее он сам.
ГЛАВА II. АРИСТОКРАТИЯ БЛАТА
Календарь за окном ее кабинета сообщал, что сегодня второе сентября. Дагни устало склонилась над письменным столом. Луч закатного солнца перед наступлением сумерек всегда упирался в календарь, и появляющийся над крышами сияющий белизной прямоугольник затенял город, подгоняя наступление темноты.
Уже несколько месяцев она каждый вечер смотрела на неумолимый календарь. Казалось, отмечая приближение некоего события, он говорил ей: твои дни сочтены. Когда-то он указывал время постройки ветки "Линия Джона Голта"; теперь неумолимо отсчитывал дни ее гонки с неизвестным разрушителем.
Один за другим люди, построившие новые города в Колорадо, растворились в молчаливой неизвестности, из которой еще никто не возвратился. Покинутые ими города умирали. Одни заводы, построенные ими, остались без хозяина, другие захватили местные авторитеты, но работу прекратили все.
Дагни казалось, что перед ней раскинулась карта Колорадо, подобно электрической панели контроля за движением поездов, с несколькими огоньками, растянувшимися цепочкой через горы. Один за другим огни гасли. Один за другим исчезали люди. В этом угадывалась связь, она ее чувствовала, но не могла за нее ухватиться. Она научилась предсказывать, с большой степенью точности, кто уйдет следующим, и когда это случится. Она не могла только понять - почему.
Из тех, кто приветствовал ее из кабины локомотива на платформе "Уайэтт Джанкшн", остался один Тед Нильсен, все еще управлявший заводом "Нильсен Моторс".
- Тед, вы не станете следующим, кто уйдет? - спросила она его в свой последний приезд в Нью-Йорк, пытаясь улыбнуться.
- Надеюсь, что нет, - мрачно ответил он.
- Почему вы говорите: "Надеюсь?" Вы не уверены?
Тед ответил медленно, через силу:
- Дагни, я всегда думал, что, скорее, умру, чем перестану работать. Но это относилось и ко всем тем, кто ушел. Мне кажется невозможным прекратить работать. Но всего год назад так же казалось очень многим моим друзьям. Они понимали, что означает их уход для нас, выживших. Они не должны были уходить вот так, не сказав ни слова, оставив нам страх перед необъяснимым, если только у них не было на это очень веских причин. Месяц назад Роджер Марш из "Марш Электрик" говорил мне, что прикует себя цепью к рабочему столу, чтобы не было возможности покинуть его, какое бы ужасное искушение им ни овладело. Он кипел гневом и возмущением против тех людей, которые ушли. Он поклялся мне, что никогда так не поступит.
"А если произойдет то, чему я не смогу противостоять, - сказал он, - я обещаю, что сохраню достаточно разума, дабы оставить тебе письмо с намеком на то, в чем было дело, чтобы ты не напрягал в ужасе свои мозги, как мы оба сейчас". Так он поклялся. Но две недели назад ушел. Не оставив мне письма. Дагни, я не могу предсказать, что сделаю, когда увижу то, что видели перед собой все те, кто уже ушел.
Ей представлялся неизвестный разрушитель, бесшумно передвигающийся по стране, и при его прикосновении то тут, то там гаснут огни; какой-то человек, горько думала она, который вывернул наизнанку принцип движущей силы двадцатого века и превращает кинетическую энергию в статическую.
С этим врагом она затеяла состязание, думала Дагни, сидя в сумерках за своим письменным столом. Ежемесячный доклад от Квентина Дэниелса лежал у нее на столе. Как и прежде, она не была уверена в том, что Дэниелс раскроет тайну мотора, а разрушитель двигался быстро, уверенно, постоянно наращивая темп. Интересно, подумала она, к тому времени, когда она воссоздаст мотор, останется ли на свете хоть один человек, который будет им пользоваться?
Квентин Дэниелс понравился Дагни, едва войдя в ее кабинет для первого собеседования. Долговязый мужчина слегка за тридцать с домашним угловатым лицом и симпатичной улыбкой. Намек на улыбку постоянно освещал его лицо, в особенности, когда он слушал. Добродушный взгляд отражал между тем острый ум, словно Квентин быстро и методично отсортировывал из услышанного ненужные слова и схватывал суть, на секунду опережая говорящего.
- Почему вы отказались работать на доктора Стэдлера? - спросила его Дагни.
Намек на улыбку стал яснее и резче, для Квентина это был предел выражения эмоций. Но ответил он в своей обычной неторопливой манере.
- Знаете, доктор Стэдлер сказал мне однажды, что в названии "свободные научные исследования" первое слово - лишнее. Но, кажется, позабыл про это. Что ж, я добавлю только, что в словосочетании "правительственные научные исследования" содержится явное противоречие.
Она спросила, какой пост он занимает в Технологическом институте штата Юта.
- Ночной сторож, - ответил он.
- Что? - ахнула она.
- Ночной сторож, - вежливо повторил он, словно она просто не расслышала его слова, не содержащие ничего обидного.
В ходе расспросов выяснилось, что ему не нравились сохранившиеся научные фонды, что он хотел бы получить работу в одном из больших индустриальных концернов, но.
- Какой концерн теперь может позволить себе предпринять долгосрочное исследование, да и к чему?