Родольф навел лорнет на незнакомку, тщательно выкроил взглядом восхитительный силуэт и припрятал в одном из сокровенных уголков своего сердца, чтобы узнать ее всюду - хоть на краю света.
Покончив с этим, он стал размышлять, как бы выведать, кто она такая, обратить на себя внимание, завязать знакомство. В голове его роилось бесконечное множество проектов, один другого фантастичнее; сначала он решил представиться владычице своего сердца как герой испанских романов, сражающий разъяренных быков; или, как Антони, остановить на скаку лошадей, впряженных в ее коляску. Или, как дон Клеофас, спасти ее от пожара; одно-единственное "но" делало замыслы несбыточными - а именно: сама невероятность подобных обстоятельств; правда, все можно было подстроить, - например, поджечь дом, как Ловлас в "Клариссе Гарлоу", но это преопасно, ведь пожарные сразу подадут в суд, а Уголовный кодекс не любит шутить с делами подобного рода, и судей не тронешь перипетиями любовной страсти.
Итак, он просто оказался в тупике: вот-вот закончится представление - пора решиться на что-то или навеки проститься со своим божеством.
Он с силой ткнул локтем Альбера в бок.
Альбер вздрогнул и пробудился от сладостного сна.
- Ты знаешь эту даму, сонная тетеря?
У Альбера, как у Александра Дюма, было сорок тысяч задушевных друзей, не считая женщин и малых деток, - уж это само собою разумеется.
Не глядя на него, Альбер ответил с чувством собственного достоинства:
- Конечно, знаю. - И он выпрямился во весь рост. - Пятая ложа от колонны, дама в черном, та, что сейчас смотрит в лорнет? Ну да, знаю, - И он поморгал своими осоловелыми глазками. - Черт побери, - готов побиться об заклад, это госпожа де М*** - последняя любовница Фердинанда. Муж ее - милейший человек.
- Та-ак, - протянул Родольф с глубокомысленным видом.
- Эта дама бывает в свете, имеет обширный круг знакомых, у нее собирается избранное общество; она принимает по субботам, - тараторил Альбер.
- Ты знаком с ней?
- Как с тобой. Я - друг дома.
- Значит, можешь меня представить?
- Ну, конечно. Чего проще! Завтра я с ней увижусь и расскажу о тебе; дело решенное.
Занавес упал. Зала мало-помалу опустела. Друзья вышли рука об руку. Родольф увидел между колонн госпожу де М***, Альбер ей поклонился, и она в ответ дружески кивнула. Она была так же хороша вблизи, как и издали, и когда она садилась в коляску, Родольфу удалось увидеть узенькую ступню, ножку, обтянутую испанским чулком, - право, такой ножкой могли бы похвастаться немногие.
"Вот ножка андалузки, - подумал он, - прелесть как изящна, и страсть моя кипит. Клянусь честью и премьерой Гюго, и двух дней не пройдет, как эта женщина сведет меня с ума".
Вернувшись домой, он впал в какое-то неистовство и, хотя уже был час ночи, прогорланил двести - триста стихов из "Эрнани", затем разделся, в знак радостного расположения духа швырнул жилет под стол, а ботинки - под потолок, засим лег и проспал без просыпу до следующего утра.
Он пробудился и сразу вспомнил о госпоже де М*** - предмете будущей своей страсти. Было бы в порядке вещей, если б он грезил о ней всю ночь напролет; так полагается и в душещипательных романах и элегиях, но я, как добросовестный бытописатель, обязан утверждать обратное. В ту ночь Родольфа преследовал лишь один мерзкий сон - снилось, будто он пересекает Булонский лес на какой-то кляче, что на нем фрак по моде 1828 года, жилет с шалевым воротником, панталоны по-казацки, а вместо шляпы у него - коринфская колонна; больше ему ничего не привиделось, уверяю вас; ах да, еще приснилось, будто на завтрак подали подошву в анчоусном масле с приправой из гвоздей и подков, и это привело его в такой ужас, что он проснулся, ругаясь, как целая толпа возчиков.
Мысленно возвращаясь к вчерашней внезапной встрече, он принялся рассуждать о том, что его страсть - страсть поэтическая - началась так же, как страстишка торговца стеариновыми свечами или депутата, и это его глубоко угнетало и приводило в неописуемое уныние.
Он решил было отвергнуть ее и поискать другую; но потом одумался, справедливо рассудив, что "Илиада" началась совсем просто, и все же - это недурное поэтическое произведение, что "Ромео и Джульетта" началась тоже совсем просто - с разговора двух слуг, но это не помешало пьесе стать вполне сносной трагедией.
- Клянусь Богом! - воскликнул он, хлопая себя по лбу, - она хороша собою, а это главное, - значит, канва для драмы подходящая. Я был бы олухом и заслужил бы право попасть в Академию немедля, если б не смог вышить по этой канве хоть несколько - пусть небольших - приключений с байроническим оттенком. Вот если бы ее супруг, типичный национальный гвардеец, оказался ревнивцем - как было бы чудесно, и ничего не стоило бы сочинить комедию плаща и шпаги в испанском духе. Проклятие! Я роковой неудачник, - все идет наперекор.
- Эй, Мариетта, впустите кошек и несите завтрак!
Мариетта, занимавшая в доме положение служанки-любовницы, не очень-то спешила повиноваться; но вот она отворила дверь, и три-четыре кошки различной толщины и масти бесцеремонно разлеглись в постели, рядом с неистовым Родольфом, ибо после женщин он больше всего любил этих животных. Любил их, как старая дева, как ханжа, от которого даже отказывается исповедник, и я утверждаю, что кошку он ставил несравненно выше мужчины и чуть- чуть ниже женщины. Его приятель Альбер тщетно старался вытеснить из сердца Родольфа Тома - толстого кота тигровой масти, но ему удалось занять только второе место, и мне даже кажется, что Родольф поколебался, если б пришлось сделать выбор между его белой кошечкой и смуглой госпожой де М***.
- Мариетта!
- Что вам, сударь?
- Подойди же!
Мариетта подошла.
- Мариетта, да ты нынче прехорошенькая.
- Значит, вчера я была хуже, раз вы заметили это только сегодня?
- Ах, умница! Но я тебя прогоню, если ты будешь много рассуждать! Поцелуй меня.
- В кого вы, сударь, влюбились?
- В кого? Да в тебя, черт возьми, потому что ты - красотка, а что может быть лучше красивой девушки? А отчего ты задаешь такой вопрос?
- А оттого, что вы всегда так меня целуете, когда мечтаете о красавице, в которую влюбились; не меня вы целуете, а другую, и, признаюсь, я все думаю, что не во мне дело.
- Гордячка! Много прекрасных дам хотели бы оказаться на твоем месте; какое тебе дело до того, что не ты причина, - ведь ты пользуешься следствием.
И Родольф склонил на подушку голову Мариетты.
- Поверь, это тебя, а не другую, - сказал он, поцелуями заглушая ее слабый возглас:
- Пустите же, сударь!
Мариетта воображала, что эти слова - необходимая дань приличию, но в глубине души она отнюдь не хотела, чтобы ее "пустили".
Кошечка, грубо придавленная к стене, соскочила с постели, пронзительно мяукая.
- А ведь завтрак сам не делается, да и господин Альбер сейчас придет, - молвила Мариетта, проведя рукой по растрепанным волосам.
- Да, твоя правда, - согласился Родольф, размыкая объятия, - и, кстати, как говорит Дон-Жуан, надо все же стремиться стать лучше.
Мариетта вышла. Родольф вырвал листок из записной книжки и, чтобы убить время, занялся сочинением стихов. Мы униженно просим извинения у читателя за то, что украли у него дюжину прозаических строк и вписали вместо них стихи, но так надобно, чтобы эта занятная история стала понятнее. Разумеется, стихи посвящены госпоже де М***:
О итальянка, ты - кумир мой несравненный,
Смуглянки краше нет, клянусь, во всей вселенной,
Сказал бы, мрамор ты, изваянный резцом, -
Но солнце римское, пленясь твоим лицом,
Лобзаньями тебя позолотило дивно
И пожелтило грудь в цвет смугло-апельсинный;
Божественный огонь в очах твоих сияет,
И ангел, глядя в них, о небе забывает;
О, если бы упал на град всегда скорбящий
Свет черных глаз твоих, надежду всем сулящий.
Тогда б отверженных он к жизни возродил
И ад хотя б на миг в эдем он превратил!
Явился Альбер.
- Гм, черт возьми! Что ты там маракаешь, Родольф? Какие большие поля на странице… ясное дело - это стихи, или пусть меня заберет сатана. А ну, покажи!
Родольф протянул четвертушку веленевой бумаги, - так ребенок протягивает руку к феруле школьного учителя, ибо Альбер был критиком, не знавшим пощады, а так как сам он стихов не сочинял, то отплатить ему было невозможно.
- Да это кавалер Бернен под некоторым влиянием Данте, пожалуй, тут есть что-то от шекспировских кончетти, но это ничего не значит. Итак, мадригал в честь Джулии Гризи, или я здорово ошибаюсь?
- Да что ты! - испуганно воскликнул Родольф. - Стихи посвящены госпоже де М***, ведь я влюблен в нее до безумия - со вчерашнего вечера. Я всажу себе пулю в лоб, если через месяц она не воспылает ко мне страстью!
- Право, произошло небольшое недоразумение; дело в том, что госпожа де М*** отнюдь не итальянка - поскольку родом она из Шато-Тьерри, нет никаких оснований считать ее итальянкой!
- Ты меня словно кирпичом по голове хватил… Да угомонись же, господин Том, спрячь лапы под простыню! Это неприлично… Как же так? Коварная госпожа де М***… позволившая себе родиться в Шато-Тьерри, больше походит на итальянку, чем любая итальянка, да это просто непозволительно. Ужасно! А как же моя страсть? Как же мои стихи, что мне с ними делать? В них чересчур много личного - они никому больше не послужат. Были бы стихи о душе, они бы ко всем подошли, даже к особам бездушным, но в этих злосчастных стихах обыгрывается одна ее примета по всем правилам стихосложения. Ни мэру, ни плуту так не словчиться! Черт! Двенадцатистишие в духе Данте посвящено погубленной моей страсти. Ведь я же не могу пылать страстью к той, что родилась в Шато-Тьерри; это бессмысленно и никак не подходит натуре артистической.
- Госпожа де М*** прекрасна, - наставительным тоном возразил Альбер, - да и разве у той, что родилась во Франции и обладает внешностью итальянки, не больше достоинств, чем у простой итальянки, что под стать всем в Италии?
- Мысль чрезвычайно глубокая, и ее стоит обмозговать, - заметил Родольф, нахлобучив колпак на голову.
Мариетта подала завтрак. Альбер пристроился к столу у постели, и все кошачьи головы, как флюгеры по направлению ветра, тотчас повернулись в ту же сторону. Альбер ел, как свора псов, Родольф - поменьше, настолько тревожился он о судьбе своих стихов, и поэтому все мясо роздал пушистым тунеядцам.
После завтрака оба приятеля, отбросив разговор о любви, обсуждали фасон жилета без пуговиц - до того точного подражания куртке, какую встарь носили под латами, что исконная мещанская тупость славной столицы, пожалуй, осудила бы его, а зеваки и простофили, приметив его, улюлюкали бы и хохотали.
Родольф, весь поглощенный этим важным занятием, думал о г-же де М*** не больше, чем в те дни, когда зародышем пребывал в достопочтенной утробе своей мамаши.
Родольф чертил, Альбер мастерил выкройки из бумаги, чтобы легче было все растолковать портному.
Когда выкройки были собраны по кускам, Альбер с воодушевлением воскликнул, стуча кулаком по столу:
- Чтоб мне встретиться в тупике с самым несговорчивым кредитором, как сказал господин Аруэ Вольтер, придворный кавалер, если это не будет самый грандиозный жилет, созданный мыслью человека! И сказать, что общество вырождается! Наглая клевета! Никогда еще не одевались изящнее!
- А что, если у ворота пришить кусок той же ткани, выкроенный наподобие металлической пластинки, в виде полумесяца, как в старину носили офицеры, да застежку сделать сзади, - это будет самобытнейшей, совершенно бесподобной деталью, абрисом кирасы и нагрудного панциря, - добавил Родольф, роняя слог за слогом, как золотые монеты, и всем видом показывая непреклонную убежденность в своем превосходстве.
- Наверняка вещица будет чудовищно мила, - добавил Альбер, с вдохновенного тона переходя на тон манерный. - Но я уже опаздываю: adiusias. Бегу к портному, а от него - к предмету твоей страсти. Ты непременно получишь пригласительное письмо не нынче-завтра.
С этими словами он повернулся на каблуках, спустился с лестницы и, топорща бородку и усы, стал мурлыкать себе под нос старинную немецкую мелодию - мелодию Себастьяна Баха.
Немного погодя Родольф вышел тоже. Стоило вам только увидеть его походку, руку, заложенную за борт сюртука, насупленные брови, уголки губ, опущенные подковой, невероятно растрепанные волосы, и вы бы сразу догадались, что у бледного молодого страдальца в груди бушует вулкан.
- Сударь, сударь, вы позабыли снять колпак, а уличные мальчишки вам вслед орут "держи вора", - кричала Мариетта. Она схватила Родольфа за полу сюртука, пытаясь остановить своего достойного повелителя, не обращавшего внимания на окружающих.
Изумленный Родольф поднес руку к голове и познал истину - ужасную истину.
И тут дама редкостной красоты и изящнейшей осанки, выступавшая под руку с каким-то господином, до того заурядным и смиренным на вид, что вы себе и представить не можете, вдруг появилась из-за угла и оказалась лицом к лицу с Родольфом.
То была госпожа де М***. Раздался взрыв безудержного смеха: сомнений не было, его узнали. Родольф готов был провалиться сквозь землю на глубину дилювиальского пласта, в известковый слой, где покоятся кости мамонта, готов был на время исчезнуть, - жаль, не было у него перстня Гигеса, он повернул бы его и стал невидимкой.
Он швырнул Мариетте ночной колпак, пирамидой возвышавшийся на голове, и надел шляпу, обретя сходство с Манфредом, стоящим у ледника, или Фаустом в миг, когда тот предается дьяволу.
О неудача, о злодейство, позор, смятенье! Злые козни преисподней! Стать посмешищем! О небо, о земля, рассудок, кровь моя! Застигнут в колпаке, и кем - своею Беатриче! О рок! Ты бы не мог замыслить более жестокого испытания для молодого человека, наделенного сильными - поистине дантовскими - страстями.
Даже сам лорд Байрон, обладавший тем исключительным преимуществом, что подписывался так же, как Бонапарт, был бы смешон в ночном колпаке, Родольф же тем более, - ведь он не мог подписываться, как Бонапарт, и не создал ни "Корсара", ни "Дон-Жуана", разумеется, лишь оттого, что до нынешнего дня был чересчур занят, а не по какой-нибудь другой причине, уверяю вас.
"Ночной колпак - кумир обывателя, символ буржуа! Horror, horror, horror! Отныне мне на этом свете делать нечего. Остается только одно - умереть!" - подумал Родольф.
И он устремился к Королевскому мосту; вступив на него, облокотился о перила, взглянул на солнце, подождал, пока лодка, что спускалась вниз по реке, не минует арку и не отплывет подальше. Тогда он влез на парапет и во мгновенье ока ринулся вниз - с тростью и в шляпе.
Пролетая от моста до поверхности реки, он успел подумать о том, что самоубийство - залог успеха его поэмы, что книгопродавец сможет сбыть, по крайней мере, дюжину экземпляров; от поверхности воды до самого глубокого места он старался угадать, какую придумают подоплеку его самоубийству газеты. Погода стояла дивная: солнечные лучи пробивались сквозь толщу воды, которая струилась над ним, отсвечивая топазом, и освещали дно, выстланное гвоздями, черепками, осколками. Пескари плыли рядом и повиливали хвостиками; гулкий голос Сены гудел ему прямо в ухо. И тут его осенила мысль, что, раз он так хорош собою, значит, будет очень недурен и став трупом и произведет величайшую сенсацию в морге. Ему чудились охи и вздохи сердобольных кумушек, восклицания; "Какая у него белоснежная кожа, а какой стан! А нога, как у офицера! Жалость-то какая!" О всем этом было так приятно грезить на дне реки. Однако Родольф задыхался без воздуха, легкие сдавливало, и было нестерпимо больно, он не выдержал и, забыв о том, как позорно возвращаться на землю, где его видели в ночном колпаке, оттолкнулся ногой от дна и стрелой взлетел вверх. Хрустальный свод все прояснялся и прояснялся, еще два-три рывка, и Родольф выплыл на поверхность реки и мог всласть надышаться.
Несметная толпа покрывала набережные, со всех сторон неслись возгласы: "Вот он, вот он!" Родольф плавал, как форель, и мог бы выплыть из мельничного шлюза; заметив, что на него устремлены все взгляды, он из честолюбия поплыл саженками, показывая неслыханное мастерство. Шляпа его плыла рядом с тростью - он их выловил, надел шляпу на голову и, работая одной рукой, другой помахивал тросточкой, к великому изумлению всех зевак.
- Да это маркиз де Куртиврон, - говорил один.
- Да это полковник Аморос, - говорил другой, - тот, который занимается гимнастическими упражнениями.
- Это фигляр, - добавлял третий
- Это любитель биться об заклад! - кричал четвертый.
Но никто из этих грубых существ, разделяющих с жирафом преимущество лицезреть небо, не мог догадаться, о пылкий и загадочный Родольф, отчего ты бросился с Королевского моста, а если бы они узнали, что все случилось из-за ночного колпака, то не поняли бы тебя и сказали, что ты просто болван, и, разумеется, были бы не правы.
Родольф, нарядно одетый и улыбающийся, доплыл до берега за несколько минут, ну а так как промок он до нитки и в таком виде идти по городу было просто немыслимо, кто-то услужливо сбегал за извозчиком, он сел в фиакр и вернулся восвояси.
Мариетта разинула рот от изумления, увидя, что с ее хозяина, как с морского бога, струится вода. Родольф поведал ей обо всем, и Мариетте, любившей Родольфа, хотя он и был ее господином, причем платил ей весьма исправно и делал всевозможные подарки, - было не до смеха, когда она слушала о его злоключениях.
- Держите, вот ваши домашние туфли, - говорила она дружеским тоном, - вот вам и Том, ваш любимый котик, а вот и книга Рабле; не угодно ли что-нибудь еще? Да и к тому же, если хотите знать, колпак вас не портит, и было бы у вас на голове две, а то и три дюжины колпаков, я бы нашла, что они вам к лицу, - лично я.
Мариетта упирала на я и делала это с лучшими намерениями. Как я уже говорил, Мариетта была красивая, славная девушка, что же касается того, как истолковал Родольф это благородное односложное словечко, дражайшие читательницы, передавать я не стану из боязни оскорбить ваше целомудрие; соблаговолите перейти в соседнюю комнату, дабы вас не стесняли его комментарии. Согласитесь же, что мой герой - отъявленный негодяй, и объясните, отчего всякий раз, когда его охватывает поэтическая страсть, разрешается она прозаически, обращаясь на Мариетту?
О Мариетта, не ревнуй, пусть твой повелитель влюбляется сразу в двадцать женщин. Ты только выиграешь.