Родольф. Idolo dello mio cuoro.(Местный колорит.) Дай руку погрузить в волну волос твоих!
(Это в романтическом вкусе, обратитесь к "Сказкам Испании и Италии":
Кудри, что собираешь
Утром, ты распускаешь
К ночи вместе со мной, -
к песням, что так и просятся на музыку, к сцене прощания дона Паэзе и к множеству других, не менее страстных стихов, passim.)
Тут Родольф выхватил гребень г-жи де М***, но он упал на пол и разбился вдребезги.
Госпожа де М***. Вертопрах! О, мой дивный черепаховый гребень. Вы его сломали!
Родольф. Как вы можете обращать внимание на подобные пустяки в подобный миг!
Госпожа де М***. Но это был дивный гребень, английский гребень, и мне очень трудно будет добыть такой же.
Родольф. Какой прекрасный оттенок у твоих волос! Словно река, черная как смоль, течет по твоим плечам.
И в самом деле волосы г-жи де М***, избавленные от тисков гребня, ниспадали на спину, почти до бедер, и в таком виде она напоминала рекламную картинку несравненного макассарского масла.
Родольф дергался, как эпилептик, на манер Фирмена, при этом г-жа де М*** висела у него на шее, а так как она была гораздо ниже его, то ее ноги едва касались пола; все это да еще ее растрепанные волосы и платье, спадавшее с плеч, являло группу в современном вкусе - законченный рисунок, выражавший беспредельную любовь: нельзя и представить себе большей пластичности линий.
(Смотри заставку к "Интимным" и вообще заставки к всевозможным романам; смотри также эпизоды из пьес, где женщины появляются с растрепанными волосами, - это намекает на то, что пристойно на театре изображено быть не может, так же, как расстегнутое пальто и платок в руке на языке сценическом означает, что девица в интересном положении.)
Родольф. О, ангел мой! Твое холодное спокойствие доводит меня до отчаяния. Кровь раскаленной лавой бурлит в моих жилах, а ты все так же молчалива, безучастна; вид у тебя такой, будто ты только терпишь мои ласки, а не отдаешься им!
Госпожа де М***. Чего же ты хочешь - что мне говорить, что делать? Послушай, ведь я люблю тебя, я вся твоя.
Родольф. Видеть хочу бледные ланиты, затуманенный взор, побелевшие губы, стиснутые зубы, хочу, чтобы ты обезумела от страсти.
Госпожа де М***. Так, значит, я уже разонравилась вам; право, рановато.
Родольф. Полно, коварная, ведь ты отлично знаешь - я от тебя без памяти, но ты должна извиваться, корчиться, царапать меня и биться в мелких судорогах, как подобает страстной женщине.
Госпожа де М***. Нечего сказать, премило! Право, Родольф, вы лишены здравого смысла.
(Тут Родольф доказывает ей, что, хоть у него и нет здравого смысла, зато этот пустяковый недостаток искупается более блестящими достоинствами.)
Госпожа де М***(разнеженная, лепечущая). Ах, Родольф, вы были бы обворожительны, если б захотели стать таким, как все.
Родольф(по-прежнему преследуя свою цель). Киприана, умоляю, укуси меня!
(Всем известно из барселонской баллады, поэмы "Альбертус" и прочих трансцендентальных поэтических творений, что любовники-романтики отчаянно кусаются, едят одни лишь бифштексы, вырезая их друг из друга в минуты страсти. Осмелюсь, однако, заметить господам поэтам и прозаикам - последователям новой школы, что все это уже существовало у классиков; всем известно "memorum dente notam" сьера Горация, и если бы мы не опасались показаться хвастливыми эрудитами, мы бы привели сотни две отрывков из творений латинских и греческих поэтов к вопросу об укусах, царапаньях.)
Госпожа де М***. Хочешь, я тебя поцелую (целует его), но кусать ни за что не стану; я слишком тебя люблю, чтобы причинить тебе боль.
Родольф. Боль? Кинжал в меня вонзи - все от тебя мне радость. Ну, укуси меня, что тебе стоит?
Госпожа де М***. Если только это тебя потешит, то изволь, душа моя, - подставь щечку.
Родольф(в приливе радости). Готов поплатиться жизнью и на этом и на том свете, только бы исполнять малейший твой каприз.
Госпожа де М***. Бедный мой дружок!
(Приближает губы к щеке Родольфа и чуть-чуть прикасается к ней острыми перламутровыми зубками, затем, откинув голову, хохочет, как безумная, и растирает рукой белое пятнышко - след от зубов.)
Родольф. Вот это славно, львица моя! Очередь за мною!
(Кусает ее в шею, и не шутки ради.)
Госпожа де М***. Ай, ой! Родольф, сударь! Перестаньте, да вы просто бешеный, вы забыли всякое приличие! Как вы себя ведете! Синяк не сойдет за целую неделю, и мне нельзя будет выйти в открытом платье, а я звана на три вечера.
Родольф. Так пусть подумают, что вас укусил супруг.
Госпожа де М***. Полноте! Ваши речи донельзя вздорны, донельзя нелепы; всем хорошо известно, что эдакими шутками мужья не занимаются и уж таких вот следов не оставят. Я ужас как на вас сердита и не нахожу слов для вашей выходки; право, это нечто неслыханное!
(Родольф, сраженный отповедью, осыпает г-жу де М*** нежнейшими ласками и старается восполнить недостаток приличия сверхнеприличием.)
Госпожа де М***(чуть оттаяв). Вот что! Я надену топазовое колье - камни в широкой оправе, нанизаны на цепочку плотно и так искрятся, что ничего не будет видно.
(Родольф прерывает ее слова поцелуем, сдобренным невообразимо нежными ласками, сохраняя тем не менее скорбный и смиренный вид, способный разжалобить даже камень, а тем более женщину, по самой природе своей довольно сердобольную.)
Госпожа де М***. Я не сержусь на тебя, милый, не думай; быть с тобой в ссоре я не могу. (Возвращает ему поцелуй - продуманный и достаточно весомый.) Вот подписанное тебе помилование.
Дзинь-дзинь, дин-дон.
Родольф(растерянно). Что это?
Госпожа де М***(преспокойным тоном). Как видно, вернулся муж.
Родольф. Муж? Проклятье, муки ада! Где же мне спрятаться? Нет ли здесь шкафа? А не выпрыгнуть ли из окна? При мне ли мой острый кинжал?! (Роясь в карманах.) Ага, вот он! Черт возьми, сейчас я убью вашего мужа.
Госпожа де М***(причесываясь перед зеркалом). Нет нужды его убивать… Помогите-ка мне подтянуть платье на плечо, корсет мешает мне поднять руку; так, хорошо. Подайте-ка вон тот бархатный бантик, он прикроет след от укуса; ну а теперь, - да вы просто младенец, - отодвиньте задвижку. Странное произвели бы мы впечатление, если б сидели взаперти.
Родольф(повинуясь каждому ее слову.) Сударыня, задвижка отодвинута.
Госпожа де М***. Садитесь вон там, против меня в кресло, и возьмите себя в руки. Так вы говорите, новая пьеса дурна!
Родольф(живо). Ничего подобного я не говорил. Я нахожу, что она превосходна.
Госпожа де М***(тихо). Честное слово, для поэта вы ничуть не умны! Или вы не слышите, что идет муж? Надо прикинуться, будто у нас шла речь о чем-то содержательном.
(Входит муж с видом, подобающим мужу, - благодушный и забавный.)
Муж. А, вот и вы, господин Родольф! Целую вечность вас не было видно; вы становитесь редким гостем и нами явно пренебрегаете; нехорошо пренебрегать друзьями. Отчего вы не пришли к нам отобедать в прошлый раз?
Родольф(в сторону). Ну и дурацкий же у него вид! (Громко.) Сударь, я сам просто в отчаянии, но важное дело… Поверьте, я больше вашего потерял. (В сторону.) Неужели и я буду таким, когда женюсь! О да, добродушие и учтивость - вот что такое муж!
Муж. Дело поправимое. Приходите завтра, если, конечно, вы еще никуда не приглашены. Я как раз заказал ложу на премьеру. Автор - один из моих весьма близких друзей… Отправимся все вместе.
Госпожа де М***. Право, сударь, с вашей стороны будет так любезно, если вы пожертвуете нам вечер.
Родольф. Как, сударыня! Вы называете это жертвой? Где же я мог бы провести вечер еще приятнее?
Госпожа де М***(жеманно). Так бы вы сказали любой другой; ведь это просто долг вежливости.
Родольф. Нет, это - истинная правда!
Муж. Итак, вы согласны?
Родольф. Можете рассчитывать на меня.
Муж. Вот и хорошо. Но я вас прервал. Видно, вы вели весьма интересную беседу.
Родольф(про себя). Да, весьма интересную. Ее благоверный не мужчина, а дурак набитый; со времен святого Иосифа еще не было рогоносца покладистей. Старается от всей души - просто прелесть что такое!
Госпожа де М***(также про себя). Уж конечно, поинтереснее вашей, драгоценный муженек, до того односложной и лаконичной, что мне за вас стыдно.
Муж. Вы как будто толковали о последней пьесе?
Госпожа де М***. Да, и господин Родольф разнес ее в пух и прах.
Муж. Очень рад, Родольф, что вы взялись за ум. Ведь я говорил вам, что вы исправитесь. Только прекрасное - прекрасно, что бы там ни толковали, а язык Расина - божественный язык. Ваш господин Гюго - юнец, хоть и не лишен достоинств, и в даровании ему никто не отказывает; сочинение, получившее премию Литературной академии в Тулузе, и в самом деле недурно, но с той поры он все портится и портится; отчего он не желает изъясняться по-французски? Отчего не пишет, как Казимир Делавинь? Да я бы рукоплескал его сочинениям, как сочинениям всякого другого! Лично я - человек без предубеждений.
Родольф(вне себя от ярости, но улыбаясь с неописуемой учтивостью). Разумеется, у господина Гюго есть недостатки. (В сторону.) Старый болван, сам не знаю, что мне мешает вышвырнуть тебя из окна, даже не отворив его. Ну и влип же я! (Громко.) Но у кого их нет? (В сторону.) Какая мерзавка эта Киприана!
Муж. Да, у каждого свои; совершенства не бывает.
Госпожа де М***(в сторону). Хорош вид сейчас у бедняжки Родольфа - нет ничего забавнее на свете! Право, мужчины прескверные актеры - у них нет ни капельки самоуверенности, и любой пустяк мигом приводит их в смятение; женщины куда выше в этом отношении.
Родольф. И все же пьеса - плоха она или хороша - успех имела, это уж, по-моему, неоспоримо.
Госпожа де М***. Все модное привлекает публику. Госпоже де Джерси хотелось посмотреть спектакль, но ей удалось раздобыть ложу только на третье представление.
Родольф. Пусть сто раз подряд ее освистают, пусть три месяца поносят, а театральную кассу будут осаждать.
Муж. Что же это доказывает? Вот ведь "Аталия" не имела успеха. Впрочем, не трудно привлечь публику, если не брезгуешь никакими средствами, не соблюдаешь никаких правил; да я бы сам сочинил трагедию, если б только пожелал в нынешней манере кропать стихи, похожие на прозу, как две капли воды. Тут любой может дать волю своей фантазии. Все это проще простого. Не влезает слово, скажем, в одну стихотворную строчку - переношу его в другую, и так далее; вам понятна суть моих умозаключений?
Родольф. Да, сударь, разумеется.
Госпожа де М***. В них нет ничего мудреного…
Муж. И вот - я вам кажусь смелым и гениальным. Да, да, я хорошо знаю все эти ниспровергающие принципы ваших новаторов-ретроградов - привожу великолепное выражение господина Жуи. Ведь это великолепное выражение принадлежит господину Жуи, не так ли?
Родольф(в невменяемом состоянии, прикусив язык). Точно не знаю, впрочем, пожалуй, оно принадлежит господину Этьену, а может быть, господину Арно, во всяком случае, одному из трех, если только не господину де Баур-Лормиану, что тоже вполне вероятно.
Муж. Эге! Ха-ха, хи-хи, ну и злые же вы на этих господ, давненько точите на них зубы; но с годами вы поумнеете. Остепенитесь, когда прибавится восемь - десять лет. А кончится все тем, что вы станете академиком, как любой другой.
Родольф. Что ж, допустим.
Муж. Приносит это звание тысячу восемьсот франков. А тысячу восемьсот франков получить всегда приятно.
Родольф. Верно, как дважды два.
Муж. И жетоны для посещения собраний так удобны в карточной игре. Мой друг-академик набрал их полный мешок. Кстати, о картах. Не сыграть ли нам партию экарте? Как вы на это смотрите, Родольф?
Родольф (лицо которого вытянулось, как счет от его портного). К вашим услугам - всегда и во всем.
Госпожа де М***(сжалившись над Родольфом, к тому же не прочь пойти наперекор мужу, услужив любовнику). Фи, господа, да вы просто несносны со своими картами. Неужели нельзя и минуты обойтись без игры. Так, значит, вы меня бросите, мне и слова не с кем сказать будет.
Муж(слащавым тоном). Душа моя, должен тебе заметить, что ты, ей-богу, становишься неуживчивой эгоисткой. Ведь ты будешь на нас смотреть, давать советы. Ты же видишь, господин Родольф умирает от желания сыграть партию, не правда ли, сударь?
Родольф (глухим голосом, будто из-под земли - голосом тени отца Гамлета). Верно, я умираю от желания сыграть с вами партию.
Муж расставляет ломберный стол и начисто обыгрывает Родольфа, который с трудом сдерживает себя и не дерзает дать волю гневу, а это доказывает, что господь бог отнюдь не пребывает в праздности на небесах, восседая на райском своем седалище, но бдительно надзирает за всеми деяниями смертных и рано или поздно карает человека не очень щепетильного, дерзнувшего пожелать осла, вола или жену своего ближнего.
Госпожа де М*** зевает без передышки, муж с трудом скрывает радость и потирает руки с предовольным видом; у Родольфа лицо жалкое, и он бы мог с успехом позировать для Ecce homo.
Меж тем близится полночь, и стрелка вот-вот зацепит цифру X. Родольф встает, берет шляпу; муж его провожает, и г-же де М*** едва удается улучить минутку и украдкой пожать ему руку, шепнув на ухо коротко, но многозначительно: "До завтра, мой ангел. И приходи пораньше".
Счастливчик Родольф! Он может утешиться проигрышем нескольких экю по сто су с изображением Наполеона или Карла V, ибо в те времена короля-гражданина еще и в помине не было.
Читатель, без сомнения, заметил, что последние страницы ни к черту не годятся; увидеть это не трудно. Тут и безвкусица, и банальность - вас просто начинает мутить, как от комедии Казимира Бонжура. Стиль отдает отменной пошлостью, а нескончаемый диалог не что иное, как череда самых явных общих мест. Нет ни единого остроумного словца, и, по совести говоря, сочинитель всей этой писанины всего лишь бездарный борзописец, и следовало бы дать ему под зад коленом, а книгу его швырнуть в огонь.
Но, взирая на вещи беспристрастно, вы, пожалуй, увидите, что виноват не только сочинитель, что он, желая воссоздать с точностью банальный случай, принужден был стать банальным. Прошу вас, друг-читатель, поверить, что автор не меньше вас презирает обыденность, и если поневоле погряз в ней, то лишь потому, что был обманут, как и вы, что он вовсе не замысливал столь заурядную историю, взявшись за жизнеописание такого эксцентричного молодого человека, как наш друг Родольф.
Он воображал, будто из-под его пера ринутся потоком сильные и страстные сцены и что у личности, наделенной бородой, усами, волосами в стиле Рафаэля, кинжалами, мужественным сердцем и кожей оливкового оттенка, конечно, совсем иной удел, нежели у лавочника - грубого, грузного, свежевыбритого и каждодневно гильотинируемого воротничком рубашки.
О Родольф! О Родольф!! О Родольф!!! Ты увязнешь в прозе, как свинья в трясине.
Ты сочинил каламбур и кучу мадригалов, пошел на любовное свиданье и играл в карты, а в довершение всех гнусностей ты опорочил романтическую пьесу.
Восстанови же в памяти весь вечер и покрасней, если ты еще способен краснеть. Ты вошел в дверь как настоящий мужчина, ты сел на козетку, как мещанин, и ты одержал победу, как заурядный писец судебного пристава.
А ведь тебе подвернулся великолепный случай - ты бы мог воспользоваться своей шелковой лестницей и выломать окно рукой, обмотанной носовым платком. Но ты все прозевал, восторженный Родольф. Затем ты бы мог втолкнуть прелестницу в чулан и там силой овладеть ею с возможно большей для себя приятностью. Стоило бы тебе только захотеть, и ты бы поступил в духе чистейшего антонизма, но ты не захотел, и посему я презираю тебя и приговариваю навечно быть бакалейщиком.
Так или почти так размышлял молодой неудачник, возвращаясь домой.
- Как же случилось, что мне, Родольфу, совершеннолетнему, красивому, мне, поэту, оказавшемуся наедине с женщиной, которую даже итальянец принял бы за итальянку, женщиной, имеющей мужа и все прочее, что необходимо для того, чтобы получилась драматическая сцена, мне, обладателю толедского или почти толедского кинжала, мне, готовому пустить его в ход, так и не удалось разыграть совсем небольшой эпизод с драматическим исходом. Впору умереть со стыда и досады!
Что я ни делаю, все, все складывается самым заурядным образом. Я домогаюсь женщины - сопротивления не встречаю; хочу влезть к ней в окно - мне вручают ключ от двери. Муж и не думает ревновать, а поручает красавицу жену моим заботам; он появляется внезапно - как гром среди ясного неба, и чуть не застигает меня на месте преступления, но упорно ничего не хочет замечать, хотя все и так очевидно: подушки разбросаны, жена то краснеет, то бледнеет, да и весь мой вид, мое смятение явно двусмысленно, а ему невдомек. И вместо того, чтобы пронзить меня кинжалом или вышвырнуть в окно, как требовало приличие, вместо того, чтобы волочить супругу за волосы по всей комнате, так, как надлежит мужу в драме, он предлагает мне сыграть в экарте и выигрывает столько денег, что на них я мог бы напиться до чертиков со всеми своими приятелями. Спора нет, мне суждено быть торговцем свечей, а отнюдь не вторым лордом Байроном. Прискорбно, но так.
О создатель! Что же делать с поэтическим вдохновением, которое бурлит в груди и снедает меня? Где сыскать душу, которая поняла бы мою душу? Сердце, которое отвечало бы моему сердцу?