Им быстро налили из бочки, которую затем покатили дальше вдоль забора, так как приблизительно через каждые двадцать шагов под забором сидели тройки солдат, готовых, если понадобится, встать так же, как те первые трое, и показать себя врагу. Тем временем из дома к кухонному окошку длинной вереницей подтягивались резервисты, у каждого в руке был котелок. К огорчению дочек арендатора, которые теперь возвратились обратно к служанкам, и горнист, вытащив из-под своего стула котелок и положив на его место рог, тоже направился к окошку. Возникло шевеление и на макушке липы, так как там сидел солдат, который должен был наблюдать за неприятелем в подзорную трубу и о котором, несмотря на его важную, незаменимую службу, водитель суповой тележки - по крайней мере в данный момент - забыл. Это было тем более обидно для наблюдателя, что несколько бездельников из резерва расселись вокруг дерева, чтобы поесть со вкусом, и до наблюдателя доходили пар и запах супа. Кричать наблюдатель не решался, но, чтобы привлечь внимание, стучал по веткам вокруг себя и неоднократно направлял подзорную трубу сквозь листву вниз. Все было напрасно. Он был приписан к тележке и должен был дожидаться, пока она, завершив круговой объезд, не подъедет к нему. Этот объезд, разумеется, продолжался долго, так как двор был большой и надо было обеспечить примерно сорок постов по три человека на каждом, так что когда тележка, влекомая измученными солдатами, наконец прибыла к липе, в бочке уже мало что оставалось, в особенности редко попадались там куски мяса. И хотя наблюдатель с готовностью принял эти остатки, когда их подали ему в котелке, подвешенном на багор, но затем, спустившись немного по стволу, яростно лягнул ногой в лицо - такова была его благодарность - обслужившего его солдата. Последний, придя, естественно, в крайнее возбуждение и попросив товарища подсадить его, в мгновение ока оказался на дереве, и завязался невидимый снизу бой, о котором свидетельствовали только качания ветвей, глухие стоны и осыпавшиеся листья, пока, наконец, на землю не упала подзорная труба, после чего мгновенно все стихло. К счастью, комендант, целиком поглощенный другими вещами (в поле за забором, кажется, происходили разного рода перемены), ничего не заметил; солдат тихо спустился с дерева, подзорная труба была дружески подана наверх, и все вновь успокоилось, даже суповые потери оказались не заслуживающими упоминания, так как наблюдатель перед боем тщательно и надежно закрепил котелок на самом верхнем сучке.
37. Итак, я снова пишу о том, что услышал, о том, что мне было доверено. Впрочем, это было мне доверено не в качестве тайны, которую надлежало хранить; непосредственно доверен мне был только голос, сказавший, что все остальное - никакая не тайна, а наоборот, шелуха; но то, что по окончании работы летит на все стороны, может быть и рассказано - и просит во имя сострадания, чтобы о нем рассказали, ибо не в силах спокойно лежать там, где брошено, когда то, что вызвало его к жизни, уже отшумело.
Так вот, слышал я следующее:
Где-то в Южной Богемии, на некой лесистой возвышенности, примерно в двух километрах от реки, которая оттуда была бы хорошо видна, если бы ее не заслонял лес, стоит маленький дом. И живет в этом доме один старик. Благообразной старческой внешности ему не досталось. Он маленького роста, одна нога у него, правда, прямая, зато другая сильно выгнута наружу. Маленькое личико сплошь заросло бородой и усами, волос седой, желтый, но кое-где и черноватый; нос сплюснут и покоится на несколько выпяченной верхней губе, почти утыкаясь в нее. Веки низко нависают над маленькими…
38. Я похож на тех дикарей, у которых, как рассказывают, нет иных стремлений, кроме стремления к смерти, или, точнее, у них нет даже и этого стремления, просто сама смерть стремится к ним, и они отдаются ей или, точнее, даже не отдаются, а просто падают на прибрежный песок и больше уже не поднимаются, - я очень похож на них, и вокруг меня есть выходцы из того же племени, но в наших землях царит суматоха, люди давятся в толпе днем и ночью, поднимаются и опускаются - и увлекают за собой моих соплеменников. В здешних краях это называется "поддержать товарища", подобную помощь здесь всегда готовы оказать, ведь того, кто может без причины упасть и не встать, здесь боятся, как черта: боятся дурного примера и того зловония истины, которое пошло бы от павшего. Но, конечно, ничего такого бы не было: один человек, десять человек, целый народ может полечь - и ничего не случится, могучая жизнь будет продолжаться, на чердаках все еще полно знамен, которые никогда не развертывались, в этой шарманке только одна мелодия, но рукоятку крутит Вечность собственной персоной. И все же этот страх! Все-таки люди вечно носят в себе своего собственного врага, пусть даже и бессильного. И для него, для этого бессильного врага они…
39. - Итак? - сказал господин, посмотрел на меня с усмешкой и поправил галстук.
Я мог выдержать его взгляд, но по собственной инициативе слегка отвернулся в сторону и со все возрастающим вниманием стал вглядываться в крышку стола, словно там открылась и постоянно углублялась какая-то впадина, приковывавшая взгляд. В то же время я сказал:
- Вы собираетесь меня проверять, но ничем не подтвердили ваше право на это.
Тут он откровенно рассмеялся.
- Это право дает мне мое существование, это право дает мне то, что я сижу здесь, это право дает мне мой вопрос и то, что вы меня понимаете.
- Хорошо, - сказал я, - допустим, что это так.
- Тогда, следовательно, я буду вас проверять, - сказал он, - только я попрошу вас отодвинуться вместе со стулом немного назад, мне тут тесновато. Прошу также смотреть не в сторону, а только мне в глаза. Может быть, смотреть на вас для меня важнее, чем слушать ваши ответы.
Я исполнил его желания, и он начал:
- Кто я?
- Мой проверяющий, - сказал я.
- Разумеется, - сказал он. - А еще кто?
- Мой дядя, - сказал я.
- Ваш дядя! - воскликнул он. - Что за нелепый ответ!
- Мой дядя, - утвердительно повторил я. - И ничего более.
40. Я вышел из моей комнаты на балкон. Здесь очень высоко, я сосчитал ряды окон - это был седьмой этаж. Внизу на маленькой, с трех сторон окруженной домами площади разбит сквер; наверное, это Париж. Я вернулся в комнату, оставив дверь открытой: хотя был, кажется, еще только март или апрель, но день был теплый. В углу стоял маленький, очень легкий письменный стол, я мог бы поднять его и покачать в воздухе одной рукой. Но я сел к нему; чернила и ручка были приготовлены, я собирался написать открытку. Не уверенный, есть ли у меня открытка, я пошарил в папке, но вдруг услышал пение птицы и, обернувшись, заметил на балконе, на стене дома птичью клетку. Я тут же вновь вышел на балкон; чтобы увидеть птицу, мне пришлось встать на цыпочки, это была канарейка. Такое движимое имущество меня очень обрадовало. Я затолкал листочек зеленого салата, торчавший между прутиков решетки, поглубже в клетку, и птица стала его щипать. Тогда я снова повернулся к площади, потер ладони и слегка наклонился над перилами. Мне показалось, что из мансарды на той стороне площади кто-то наблюдает за мной в театральный бинокль - видимо, потому, что я был новым постояльцем; жалкое занятие, но, может быть, там больной, для которого вид из окна - весь его мир. Поскольку в кармане нашлась открытка, я пошел в комнату писать; правда, на открытке был вовсе не вид Парижа, а просто какая-то картина под названием "Вечерняя молитва"; на ней было изображено спокойное озеро, на переднем плане - еле заметные камыши, в центре - лодка, и в ней - молодая мать с ребенком на руках.
41. Мы играли в "пограничника"; был определен участок дороги, который один должен был защитить, а другой - перейти. Нападающему завязывали глаза, а у защитника было только одно средство предотвратить переход: он должен был в самый момент перехода тронуть нападающего за руку; если он делал это раньше или позже, - он проигрывал. Кто никогда не играл в эту игру, может решить, что нападение сделали слишком трудным, а защиту слишком легкой, но на деле все как раз наоборот или, по крайней мере, талант нападающего встречается чаще. Защищать у нас умел только один, но зато уж почти без промаха. Я часто наблюдал за ним, хотя ничего особенно интересного в этом не было, потому что он, не очень бегая, всегда оказывался в нужном месте - он и не очень-то мог хорошо бегать, потому что слегка прихрамывал, да и вообще был не слишком подвижный; другие, когда защищали, сидели, скорчившись, в засаде и дико озирались по сторонам, а его бледно-голубые глаза смотрели так же спокойно, как всегда. Что значила такая защита, ты понимал только тогда, когда был нападающим.
42. Я люблю ее и не могу с ней разговаривать, я подстерегаю ее, чтобы не встретиться с ней.
43. Я любил одну девушку, и она любила меня, но я вынужден был с ней расстаться.
Почему?
Не знаю. Мне казалось, что ее окружают вооруженные люди с копьями, направленными наружу. Когда бы я ни приближался к ней, я натыкался на острия и вынужден был отступать, израненный. Я много выстрадал.
Была ли в этом виновата девушка?
Я думаю, нет, вернее даже, я это знаю. Ведь мое сравнение неполно: я тоже был окружен копьеносцами, но их копья были направлены внутрь, то есть против меня. Устремляясь к девушке, я сразу же натыкался на копья моих копьеносцев - и уже тут останавливался. Быть может, я никогда и не добирался до копьеносцев этой девушки, а если бы и добрался, то уже обескровленный ранами от собственных копий и уже без чувств.
Осталась ли девушка одна?
Нет, к ней пробился кто-то другой, легко пробился, беспрепятственно. А я, измученный своими попытками, смотрел на это с таким равнодушием, словно был воздухом, сквозь который их лица приближались друг к другу для первого поцелуя.
44. Двое мужчин сидели за грубо сколоченным столом. Над ними висела мерцавшая керосиновая лампа. Это было вдали от моей родины.
- Я в ваших руках, - сказал я.
- Нет, - сказал один из двоих, он сидел очень прямо, запустив левую руку в бороду и судорожно стиснув пальцы, - ты свободен, и потому ты пропал.
- Значит, я могу идти? - спросил я.
- Да, - сказал мужчина и прошептал что-то своему соседу, дружески погладив его по руке.
Этот был старик, но тоже очень прямой и очень сильный…
45. Дверка, ведущая в сад, была чрезвычайно низкой, ненамного выше тех проволочных ворот, которые втыкают в землю, когда играют в крокет. Поэтому мы не могли войти в сад рядом, а должны были проползать туда по очереди. Мария еще больше затруднила мне задачу, начав тянуть меня за ноги именно тогда, когда у меня плечи почти застряли в дверке. В конце концов мне удалось преодолеть это препятствие и Марии, как ни удивительно, - тоже, правда только с моей помощью. Мы были так заняты всем этим, что не заметили хозяина дома, который, очевидно, с самого начала стоял неподалеку и наблюдал за нами. Марии было очень неловко, так как ее легкое платье при этом проползании совершенно измялось. Но теперь уже ничего нельзя было поправить, потому что хозяин подошел нас поприветствовать; мне он сердечно пожал руку, Марию слегка потрепал по щеке. Я не мог вспомнить, сколько Марии лет; по всей видимости, она была еще маленьким ребенком, раз ее так приветствовали, но ведь и я наверняка был ненамного старше. Мимо пробежал, почти что пролетел слуга; в поднятой правой руке - левая была прижата к бедру - он нес большое высоко наложенное блюдо; что там было, я из-за этой спешки не мог разглядеть, видел только длинные ленты - или листья, или водоросли, - которые свисали с краев блюда и летели по воздуху за слугой. Я указал на него Марии, она в ответ кивнула, но отнюдь не была так удивлена, как я ожидал. А ведь это, собственно, было ее первое появление в большом свете, она же происходила из мелкобуржуазной среды и должна была чувствовать себя как человек, который всегда жил только на равнине, а тут перед ним вдруг отдергивается занавес, и он оказывается у подножия предгорья. Но ничего подобного у нее не проявилось и в отношении к хозяину дома: она спокойно слушала его приветствия, медленно натягивая в то же время серые перчатки, которые я ей вчера купил. В сущности, мне было даже очень приятно, что она таким образом выдержала это испытание. Затем хозяин пригласил нас последовать за ним; мы пошли в направлении пролета исчезнувшего слуги, хозяин шел все время на шаг впереди нас, но в то же время и вполоборота к нам.
46. Кто это? Кто идет под деревьями по набережной? Кто погиб безвозвратно? Кого уж не спасти? Над чьей могилой растет трава? Нахлынули мечты, они пришли к тебе, поднявшись вверх по реке, они поднимаются по ступеням на плиты набережной. Ты останавливаешься, ты разговариваешь с ними, они многое знают, они только не знают, откуда они пришли. Осенний вечер довольно-таки прохладен. Они поворачиваются к реке и воздевают руки. Почему они воздевают руки, вместо того чтобы обнимать вас?
47. Ты все крутишься возле двери, входи смело. Там за грубо сколоченным столом сидят двое мужчин и ждут тебя. Они обмениваются мнениями о причинах твоего промедления. Они в средневековых рыцарских одеждах.
48. Он очень силен и становится все сильнее. Похоже, он живет на чужой счет. Его можно представить в образе зверя, который вечером в одиночку, медленно, осторожно, покачиваясь на ходу, идет пить. Глаза его мутны, и часто кажется, что на самом деле он не видит того, на кого направлен его взгляд. Но видеть ему мешает не рассеянность и не сосредоточенность, а некоторая тупость. Этот человек явно не пьяница, но у него мутные, пьяные глаза. Может быть, с ним поступили несправедливо, и это заставило его так замкнуться в себе? может быть, с ним все время поступают несправедливо? Похоже, что это тот род неопределенной несправедливости, груз которой часто ощущают на себе молодые люди, но который в конце концов сбрасывают с себя, если еще имеют на это силы; он, однако, уже стар, хотя, может быть, еще не так стар, как можно подумать, судя по его грузной фигуре, почти навязчиво обвисающим лицевым складкам и животу, на котором вспучивается жилет.
49.
С ударом первым заступа, с ударом первым
заступа
Земля, пошедшая прахом, простерлась у ног
моих,
Звонил колокольчик где-то, и где-то дрожала
дверь…
50. Собрание было политическим. Удивительно, что эти собрания по большей части проходят на площади у конюшен на берегу реки, где человеческого голоса почти не слышно за шумом воды. Хотя я сидел на парапете набережной невдалеке от ораторов - они выступали с пустого пьедестала, установленного на основании из тесаного камня, - понять можно было только отдельные фразы. Правда, я заранее знал, о чем идет речь, - и все это знали. К тому же все были единодушны (никогда не видал всеобщего единодушия), и я тоже полностью разделял общее мнение: дело было слишком ясное и, несмотря на частые обсуждения, все еще оставалось таким же ясным, как и в первый день; от того и от другого - от единодушия и от ясности - щемило сердце, перед единодушием и ясностью мысль цепенела в бессилии, порой хотелось слышать только реку и больше - ничего.
51. Когда я сегодня пытаюсь разобраться в моем друге и в наших отношениях, то это - одна из многочисленных и большей частью безнадежных попыток разбега, которые мы снова и снова предпринимаем на протяжении долгой жизни, - разбега для прыжка в неизвестном направлении: то ли вперед в жизнь, то ли прочь из жизни. Но попытка безнадежна, следовательно, безопасна.
52. Я знаю его еще со времен моей юности. Он лет на семь или восемь старше меня, но эта, сама по себе значительная, разница в возрасте ощущается мало, сегодня даже кажется, что я старше его, и он сам чувствует так же. Но сложилось это далеко не сразу.
Мне памятна наша первая встреча. Я как раз только вышел из школы, был темный зимний вечер. Я был тогда маленьким мальчиком и учился в первом классе начальной школы. Завернув за угол, я увидел его, он был крепок, приземист, у него было костлявое и, в то же время, полное лицо, внешне он выглядел совсем не так, как теперь, со времени своего детства телесно он изменился до неузнаваемости.
Он тащил на веревке молодого пугливого щенка. Я остановился и стал смотреть - не из злорадства, а только из любопытства, я был очень любопытен, меня все привлекало. Он, однако, обиделся на этот зрительский интерес и сказал:
- Что - дурак, что ли, делать нечего?
53. Некоторые говорят, что он ленив, другие - что он боится работы. Эти последние оценивают его правильно. Он боится работы. Когда он начинает какую-то работу, у него возникает ощущение человека, который должен покинуть родину. Нет, не возлюбленную отчизну, но все-таки привычное, знакомое, безопасное место. А куда заведет его работа? Он чувствует, что его куда-то влечет, словно какой-нибудь совсем молодой пугливый щенок, которого тащат по улице большого города. Его не шум тревожит, если бы он мог слышать этот шум и различать отдельные звуки, его бы это тут же целиком захватило, но он не слышит, - его тащат сквозь весь этот шум, а он ничего не слышит, к нему буквально со всех сторон поворачивается, прислушивается какая-то особая тишина, которая хочет напитаться им; только ее он и слышит. Ему жутко, ему одновременно и тревожно, и тоскливо, этого почти нельзя вынести. Как далеко он продвинется? На два-три шага, не больше. А затем, измученный этим путешествием, он вынужден будет возвращаться, пошатываясь, на родину, на свою мрачную, нелюбимую родину. Из-за этого ему ненавистна всякая работа.
54. Он заперся во второй комнате, я стучал, дергал дверь, он не отзывался. Он злился на меня, он не хотел со мной разговаривать. Но теперь и я разозлился, и он меня больше не интересует. Я пододвигаю стол к окну и собираюсь написать письмо, из-за которого мы и разругались. Как мелочна вся эта ссора, как мы должны быть близки друг другу, чтобы подобный предмет спора вообще был замечен, никто, кроме нас, не смог бы этого понять, это нельзя объяснить, всякий решил бы, что мы совершенно единодушны, и мы в самом деле единодушны.