Он проклинал директора театра, который нарочно приехал из Нанта на их завод, чтобы послушать, как он пел на благотворительном концерте, устроенном в пользу изувеченного машиной рабочего. Он проклинал несравненное нижнее "до", которым природа наградила его. Ведь если б его не сбили с пути истинного, он был бы, как и его брат, старшим мастером, работал бы в кузнечном цехе в Эндре и жил бы припеваючи: получал бы хорошее жалованье, имел бы казенную квартиру с отоплением и освещением и был бы обеспечен на старости лет.
- Разумеется, разумеется, все это замечательно, - робко заговорила Шарлотта, - но какое же надо иметь здоровье, чтобы выносить такую жизнь! Я сама слышала, как вы говорили, что это тяжелое, очень тяжелое ремесло.
- Да, тяжелое, но разве для какого-нибудь мозгляка. Но тут дело совсем иное, тот, о ком идет речь, крепкого сложения.
- Отменного сложения, - изрек доктор Гирш. - За это я ручаюсь.
Ну, а уж если он за что-нибудь ручался, можно было не беспокоиться.
Однако Шарлотта попробовала возражать. Ведь не у всех одинаковые склонности. Бывают люди утонченные, аристократические натуры, и некоторые профессии им не подходят.
Тут д'Аржантон в ярости вскочил с места.
- Все женщины друг друга стоят! - заорал он. - Она вот умоляет меня подумать о будущем мальчишки, и бог свидетель, что это не доставляет мне никакого удовольствия, потому что это - весьма жалкое существо! Но все же я делаю, что могу, мне помогают друзья, и вот теперь мне, видимо, намекают, что лучше б уж я не вмешивался.
- Я совсем не то хотела сказать, - оправдывалась Шарлотта, приходя в отчаяние оттого, что разгневала своего повелителя.
- Конечно, не то!.. - подхватили Лабассендр и Гирш.
Почувствовав поддержку, видя, что за нее заступаются, несчастная женщина дала волю слезам, как забитый ребенок, который рэшается заплакать, лишь когда ощущает чье-либо покровительство. Джек убежал. Это было свыше его сил: видеть, как плачет мама, и при этом не схватить за горло человека, который злобно ее терзает!
Этот разговор больше не повторялся. Но ребенку казалось, что мать теперь как-то по-другому относится к нему. Она подолгу смотрела на него, целовала чаще, чем прежде, удерживала возле себя, обнимала и так крепко прижимала к груди, как обнимают перед скорой разлукой. Мальчика все это беспокоило тем сильнее, что д'Аржантон как-то сказал при нем Ривалю с желчной усмешкой, от которой приподнялись его пышные усы:
- О вашем ученике, доктор, проявляют заботу… На днях вы услышите новости… Полагаю, вы останетесь довольны.
После этого разговора доктор возвратился домой в приподнятом настроении.
- Вот видишь, - сказал он жене, - вот видишь! Как хорошо, что я открыл им глаза!
Г-жа Риваль с сомнением покачала головой.
- Кто знает?.. Не доверяю я этому мертвому взгляду: он не сулит мальчику ничего хорошего. Когда твоя участь зависит от врага, уж лучше бы он сидел сложа руки и ничего не предпринимал.
Джек придерживался того же мнения.
XI. ЖИЗНЬ - НЕ РОМАН
Однажды, в воскресное утро, вскоре после прибытия десятичасового поезда, который доставил из Парижа Лабассендра и шумную орду неудачников, Джек, подстерегавший белку возле своей пресловутой вападни, услышал, что его кличет мать.
Голос доносился из рабочего кабинета д'Аржантона, из этой торжественной обители, откуда низвергались громы и молнии и долетали бестолковые замечания, где засел постоянно следивший за ним угрюмый враг. То ли его насторожил дрогнувший голос матери, то ли внутреннее чутье, сильно развитое у нервных натур, что-то под* сказало Джеку, но только он тотчас подумал: "Сегодня!.." - не трепетом стал подниматься по винтовой лестнице.
Он уже больше десяти месяцев не был здесь, и за это время в святилище произошло немало перемен. Прежнее величие, как показалось ему, несколько поблекло. Выцветшие на солнце и пропитавшиеся табачным дымом обои, продавленный алжирский диван, потрескавшаяся крышка дубового стола, грязная чернильница, заржавевшие перья - все тут было обшарпано и замызгано, как в дешевых кафе, где бездельники по целым дням ведут пустопорожние разговоры.
Одно только кресло времен Генриха II гордо возвышалось среди обломков былого величия. На нем и восседал д'Аржантон в ожидании Джека, а Лабассендр и доктор Гирш стояли по бокам, точно судебные заседатели. Дежурные посетители - племянник Берцелиуса да еще два-три седобородых субъекта - красовались на диване в облаках табачного дыма.
Джек в один миг разглядел судилище, судью, свидетелей и мать. Она стояла поодаль, у открытого окна, и, казалось, пристально смотрела на далекие поля, будто не желала видеть всего, что происходит, не желала принимать в этом никакого участия.
- Приблизься, отрок, - произнес поэт, в котором его кресло из старого дуба подчас рождало тяготение к "высокому стилю", - приблизься!
Голос его, несмотря на торжественность интонаций, звучал так сухо, так бесчеловечно, что казалось, будто это вещает само резное кресло времен Генриха II.
- Я уже не раз говорил тебе, Джек, что жизнь - не роман! Ты и сам мог в этом убедиться, видя, как я страдаю, как я бесстрашно сражаюсь в первых рядах на поприще литературы, не жалея ни времени, ни сил, порою изнемогая, но все же не сдаваясь, и упорно, вопреки злой судьбе, веду бой, великий бой! Теперь твой черед выйти на ристалище. Ты уже мужчина.
Бедному ребенку было всего лишь двенадцать лет!
- Ты уже мужчина. И теперь тебе следует доказать нам, что ты мужчина не только по годам и по росту, но и по духу. Я тебе позволил целый год развивать на лоне природы мышцы и ум. Некоторые обвиняли меня в том, будто я не забочусь о тебе. О рутинеры!.. Напротив, я наблюдал за тобой, изучал тебя, ни на минуту не спускал с тебя глаз. И благодаря этому неустанному и кропотливому труду, а главное, благодаря той непогрешимой методе наблюдения, которой - льщу себя надеждой - я обладаю, я тебя познал. Я увидел, каковы твои природные склонности и способности, твой нрав. Я понял, в каком направлении следует действовать, дабы это лучше всего отвечало твоим интересам, и, изложив свои соображения твоей матери, предпринял кое-какие шаги.
Тут д'Аржантон прервал свою назидательную речь, чтобы выслушать поздравления Лабассендра и доктора Гирша. Тем временем племянник Берцелиуса и прочие сосредоточенно и молча курили свои длинные трубки, покачивая головами, точно китайские болванчики, и ограничивались тем, что с надутым и важным видом повторяли:
- Хорошо сказано!.. Хорошо сказано!..
Растерявшийся мальчик силился хоть что-нибудь понять в этом запутанном, витиеватом наборе звонких фраз, которые носились где-то высоко над его головой, словно грозовая туча. И он спрашивал себя: "Что же сейчас обрушится на мою голову?"
Шарлотта по-прежнему смотрела в окно, козырьком приложив ладонь ко лбу, словно что-то высматривала вдали.
- Перейдем к делу! - внезапно выпрямившись в кресле, изрек поэт высокомерным тоном, который полоснул Джека, как удар хлыста. - Письмо, которое ты сейчас выслушаешь, скажет тебе больше, чем все объяснения. Прочти, Лабассендр!
Торжественный, как письмоводитель военно-полевого суда, певец достал из кармана плохо склеенное письмо, какие посылают крестьяне или новобранцы, и, несколько раз издав рыкающий звук, прочел:
"Литейное производство в Эыдре (департамент Нижней Луары)
Любезный брат! Как я уже сообщал тебе в последнем письме, я говорил с директором о молодом человеке, сыне твоего друга, и хотя этот молодой человек еще слишком молод и не совсем подходит в ученики, директор позволил мне взять его. Жить и столоваться он будет у нас. Обещаю тебе сделать из него в четыре года хорошего работника. Все у нас тут здоровы. Моя жена и Зинаида желают тебе всех благ, и Нантец тоже, и я тоже.
Старший мастер сборочного цеха
Рудик"
- Слышишь, Джек? - снова заговорил д'Аржантон с загоревшимся взором, выбрасывая руку вперед. - Через четыре года ты станешь хорошим работником, то есть займешь прекрасное, завидное положение на этой порабощенной земле. Через четыре года ты станешь священной особой - хорошим работником.
Джек отлично все слышал. Он будет "хорошим работником". Но чего-то он все же не постигал и судорожно старался понять.
В Париже мальчику случалось видеть рабочих. Жили они и в переулке Двенадцати домов, а возле самой гимназии находилась фабрика, где изготавливали фонари, и нередко он наблюдал, как около шести вечера она выбрасывала на улицу толпу людей в промасленных блузах с темными, мозолистыми, обезображенными тяжелой работой руками.
Сперва его поразила мысль, что он будет ходить в блузе. Ему пришло на память, каким пренебрежительным тоном говорила тогда мать: "Это рабочие, блузники", - как старательно она обходила их на улице, опасаясь испачкать свое платье. Напыщенные тирады Лабассендра о важнейшей роли рабочего в девятнадцатом веке не вязались с этими смутными воспоминаниями, придавали им иную окраску. Но одно Джек понял ясно - и это было горше всего: он должен будет уехать, расстаться с лесом, с его деревьями, зеленые вершины которых видны были ему сейчас, с семьей Ривалей, наконец, с мамой, которую он с такими муками вновь обрел и которую так горячо любил.
Господи, и почему она все стоит у окна и так равнодушно слушает, что тут говорится? Между тем она уже утратила кажущееся спокойствие. Судорожная дрожь сотрясала все ее тело, ладонь, которую она держала у лба, опустилась на самые глаза, точно для того, чтобы скрыть слезы. Как видно, она заметила что-то очень печальное там, вдали, на горизонте, куда прячется солнце, куда уходят мечты, где тают иллюзии, нежность и любовь.
- Значит, мне надо будет уехать? - спросил мальчик упавшим голосом, почти без выражения, словно высказывал вслух мысль, единственную мысль, поглощавшую его.
При этом простодушном вопросе все члены судилища переглянулись с презрительным состраданием. Но возле окна послышались рыдания.
- Через неделю и отправимся, дружище, - быстро сказал Лабассендр. - Я уже давно не видал брата. Кстати, это подходящий случай, чтобы снова погреться в огне моей старой кузни, черт возьми!
При этих словах он засучил рукава и напряг мускулы на своих громадных, волосатых, татуированных руках.
- Он неподражаем! - заявил доктор Гирш.
Д'Аржантон, не спускавший глаз с Иды, всхлипывавшей у окна, грозно нахмурил брови.
- Можешь удалиться, Джек, - сказал он мальчику. - Через неделю ты уедешь.
Огорошенный и ошеломленный, Джек спустился с лестницы, беззвучно повторяя: "Через неделю! Через неделю!" Калитка на улицу была отперта. И он, как был, без шапки, через всю деревню помчался к своим друзьям. В дверях он столкнулся с доктором, который куда-то уходил, и в двух словах рассказал ему о том, что произошло утром.
Риваль вышел из себя.
- Рабочий! Они хотят сделать из тебя рабочего! И это, по их мнению, забота о твоем будущем? Постой, постой! Я сейчас сам поговорю с твоим отчимом.
Те, кто видел, как они шли через Этьоль, как добрый доктор что-то громко выкрикивал, размахивая руками, как Джек, запыхавшись, без шапки, спешил за ним, говорили друг другу:
- Должно быть, в Ольшанике кто-то захворал.
Между тем все там были здоровы. Когда доктор вошел, уже садились за стол: как всюду, где люди не знают, чем себя занять, в доме д'Аржантона норовили пораньше приняться за завтрак; к тому же требовательный желудок хозяина не выносил голода.
Слышались взрывы хохота, и даже Шарлотта, спускаясь по лестнице из своей комнаты, что-то напевала.
- Я хотел бы сказать вам несколько слов, господин д'Аржантон, - сказал старый доктор, и губы у него дрогнули.
Поэт подкрутил свои густые усы.
- Прекрасно, господин Риваль, присаживайтесь. Вам поставят прибор, и мы потолкуем с вами за завтраком.
- Благодарю покорно! Я не голоден. К тому же то, что я намерен сказать вам и госпоже д'Аржантон, - он поклонился вошедшей Шарлотте, - это не для посторонних.
- Я догадываюсь, что привело вас сюда, - сказал д'Аржантон. Ему вовсе не хотелось говорить с доктором наедине. - Это по поводу Джека, не так ли?
- Совершенно верно, по поводу Джека.
- В таком случае вы можете говорить здесь. Все присутствующие знают, о чем идет речь. Смею надеяться, мои поступки достаточно благородны и бескорыстны, а потому мне незачем таиться.
- Однако, друг мой… - осмелилась заметить Шарлотта, которую это объяснение на людях пугало по разным причинам.
- Можете говорить, доктор, - холодно повторил д'Аржантон.
Подойдя вплотную к столу, Риваль заговорил:
- Джек только что сказал мне, что вы решили отдать его в обучение на железоделательный завод в Эндре. Неужели вы это серьезно?
- Вполне серьезно, дражайший доктор.
- Остерегитесь, мальчик не приспособлен к столь тяжкому ремеслу, - продолжал Риваль, сдерживая себя. - Как раз сейчас он быстро растет, а вы намерены ввергнуть его в чуждую стихию, поместить в непривычную обстановку. Вы ставите на карту его здоровье, его жизнь. Он не выдержит такой жизни. Он недостаточно крепок.
- Э, позвольте, любезный собрат!.. - напыжившись, перебил его доктор Гирш.
Риваль только передернул плечами и продолжал, даже не посмотрев в его сторону:
- Прислушайтесь к моим словам, сударыня. - Он намеренно обращался к Шарлотте, которую этот призыв к ее полузаглохшему материнскому чувству привел в замешательство. - Повторяю: ваш сын не выдержит такой жизни. Вы ведь знаете его лучше других, вы ему мать. Вам известно, какая у него тонкая и хрупкая натура, как быстро он устает. А я ведь говорю пока только о непосильном для него физическом труде. Но неужели вы не понимаете, что такой способный ребенок, уже достаточно развитой и подготовленный для умственного труда, будет жестоко страдать, когда вы его насильно оторвете от книг и обречете его ум на полное бездействие?
- Вы заблуждаетесь, доктор, - заявил д'Аржантон, теряя терпение. - Я знаю Джека, как никто. Я пытался заставить его учиться. Но он пригоден только к физическому труду. Только на этом пути он чего-нибудь добьется, и нигде больше. И вот, когда я предоставляю ему случай применить свои способности, когда я даю ему в руки отличное ремесло, господин Джек вместо того, чтобы поблагодарить меня, идет жаловаться, ищет покровителей за пределами своего дома, у посторонних.
Джек попытался было возразить. Но доктор избавил его от этой необходимости.
- А он и не жаловался. Он только осведомил меня о вашем решении. И я сказал ему то, что повторю сейчас в вашем присутствии: "Джек, дитя мое! Постарайся воспротивиться этому. Кинься на шею родителям - матери, которая тебя любит, ее мужу, который должен тебя любить из любви к ней. Умоляй, заклинай их. Спроси, в чем ты перед ними провинился, почему они хотят тебя унизить, почему отступаются от тебя".
- Доктор! - завопил Лабассендр, с такой силой ударив по столу, что тот закачался. - Рабочий инструмент не унижает человека, он его облагораживает. Рабочий инструмент возродит мир. В десять лет Иисус Христос уже отлично владел рубанком.
- А ведь это верно, - пробормотала Шарлотта, тотчас же вообразив, как ее Джек, наряженный маленьким Иисусом, держа в руке маленький рубанок, будет идти в процессии в праздник Тела господня.
- Не позволяйте себе забивать голову всякой чепухой, сударыня! - вне себя крикнул доктор. - Если вы сделаете своего сына рабочим, то навсегда отдалите его от себя. Даже если вы пошлете его на край света, он и тогда будет жить в вашей памяти, в вашем сердце, ибо существуют разные средства общения, которые преодолевают самые далекие расстояния, но социальные различия навсегда обрывают все связи. Вот увидите, вот увидите! Наступит день, и вы станете краснеть за него, вам покажется, что у него заскорузлые руки, грубая речь и совсем не такие чувства, как у вас, наступит день, когда он станет держаться с вами, со своей матерью, как с чужой ему женщиной, стоящей рангом выше, и тогда он покажется вам не только приниженным, но и опустившимся.
Джек забился в уголок за буфетом и до сих пор внимательно слушал, не проронив ни слова, но вдруг разволновался при мысли, что между ним и матерью возможно такое охлаждение.
Он шагнул на середину комнаты и твердым, решительным тоном объявил:
- Я не хочу быть рабочим.
- Джек!.. - в ужасе прошептала Шарлотта.
На сей раз заговорил д'Аржантон:
- Вот оно что! Ты, значит, не хочешь быть рабочим? Поглядите на этого господина, - он со мной не согласен! Стало быть, ты не хочешь быть рабочим? Ну, а есть ты хочешь, не так ли? И одеваться хочешь, и спать, и гулять? Так вот, я заявляю тебе, что ты мне осточертел, негодный мальчишка, паразит! И если ты не хочешь трудиться, то и я не желаю, чтобы ты и дальше измывался надо мною!
Он внезапно умолк и, подавив слепое бешенство, сказал своим обычным ледяным тоном:
- Ступайте в свою комнату. Я обдумаю, как мне следует поступить.
- Позвольте мне, дорогой д'Аржантон, посоветовать, как вам следует поступить…
Но Джек так и не услышал конца фразы доктора Риваля: д'Аржантон жестом удалил его.
В комнату мальчика долетал только неясный шум спора - так долетают издалека звуки отдельных инструментов большого оркестра. Он различал голоса, узнавал их все, но они перебивали, заглушали друг друга и сливались в нестройный гул, из которого вырывались обрывки фраз:
- Вы солгали!
- Господа!.. Господа!..
- Жизнь не роман.
- Священная блуза!.. Бэу! Бэу!
Наконец, уже на пороге, раздался громовой голос старика Риваля:
- Пусть меня повесят, если моя нога еще когда-нибудь ступит в ваш дом.
Затем дверь захлопнулась, н в столовой воцарилась глубокая тишина, нарушаемая лишь стуком ножей и вилок, пришедших в движение.
Они завтракали.
"Вы хотите его унизить, отступиться от него". Мальчик запомнил эти слова, и внутренний голос подсказывал ему, что именно к этому и стремился его враг.
Так нет же, нет, тысячу раз нет! Он не желает быть рабочим.
Отворилась дверь. Вошла его мать.
Она много плакала, плакала настоящими слезами, - от таких слез остаются морщины. Впервые на лице этой хорошенькой женщины проступили черты матери, матери скорбящей и измученной.
- Выслушай, меня, Джек, - начала она, пытаясь придать своему голосу строгость. - Я должна серьезно с тобой поговорить. Ты только что очень меня огорчил, открыто восстав против своих настоящих друзей и отказавшись от того пути, какой они для тебя избрали. Я хорошо знаю, что та новая жизнь…
Говоря, она избегала взгляда мальчика, в котором было столько горя и укоризны, взгляда такого жгучего и страдальческого, что она не могла его вынести.
- …что та новая жизнь, к которой мы тебя готовим, сильно отличается от той, какую ты вел до сих пор. Не скрою, в первую минуту я и сама испугалась, но ведь ты слышал весь разговор, правда? Положение рабочего теперь уже вовсе не то, каким оно было прежде, совсем-совсем не то! Ты отлично знаешь, что наш век - это век рабочих. Буржуазия отжила свое, дворянство тоже. Хотя, впрочем, дворянство… Ну, а потом, разве не проще всего в твоем возрасте послушно следовать советам людей, которые тебя любят и у которых есть жизненный опыт?
Рыдания мальчика прервали ее речь.
- Значит, ты прогоняешь меня, ты тоже меня прогоняешь?