Однако "милые друзья" по-прежнему глухи к его призывам: они препираются по поводу спорного удара. Как тяжко, однако, умереть вот так, ни с кем не простившись, видя, что тебя даже никто не пытается удержать на краю бездны! Ведь они и впрямь дадут ему утопиться, эти изверги. Они себе там наверху, осыпают друг друга бранью, как утром. Опять грозят распороть брюхо, отвинтить голову. Вокруг них собирается толпа. Подходят полицейские. Перепуганный Джек карабкается вверх по ступенькам и убегает… Теперь он идет вдоль большой верфи. Кто-то, пошатываясь, пробегает мимо. Это матросик, растерзанный, без головного убора, без шейного платка; широкий воротник его блузы почти оторван и болтается на груди.
- А где Бахвал?
- В канале… Я ударил его головой в живот, и он полетел в воду… Бултых!..
Матрос убегает - ведь его преследуют полицейские! Джек видит сейчас все в черном свете: ему кажется вполне правдоподобным, что юнга утопил Бахвала, убийство представляется ему как бы последней ступенью той зловещей лестницы, на которую он поставил ногу и которая ведет во мрак. Все же он решает вернуться назад и узнать о судьбе несчастного. Внезапно кто-то окликает его:
- Эй, Ацтек!
Это Бахвал, он тоже без шапки, без шейного платка. Он с трудом переводит дух и потерянно озирается.
- Он свое получил, твой матросик… Я пнул его башмаком, и он - бултых! - полетел в канал… Полиция настигает меня… Бегу!.. Прощай!..
Кто же из них погиб? Кто убийца? Джек ничего уже не понимает и даже не пытается разобраться. Непонятно, как это случилось, но только некоторое время спустя все трое опять сидят в кабачке за столом, на котором стоит объемистая посудина с луковым супом, куда они вливают несколько литров вина. Они называют это "заправлять суп". Должно быть, приятели несколько раз готовят это пойло в разных кабаках, потому что стойки и колченогие столы мелькают перед глазами с головокружительной быстротой, как во сне, и рассудительный Джек уже не в состоянии уследить за своим двойником. Мокрые мостовые, темные погребки, низкие стрельчатые двери с выразительными надписями над ними, бочки, пенящиеся стаканы, увитые виноградными лозами беседки… Все это мало-помалу окутывает тьма, а когда наступает вечер, вертепы освещаются свечами, вставленными в бутылки, и неверный свет озаряет неприглядное зрелище: негритянки в шарфах из розового газа, матросы, отплясывающие джигу, аккомпанирующие им арфисты в сюртуках… Возбужденный музыкой, Джек делает одну глупость за другой. Вот он взобрался на стол и кружится в старомодном танце, которому его обучил еще в раннем детстве старик, учитель танцев, приходивший к матери:
Как плавно, однако.
Танцуют в Монако!
Джек плавно раскачивается, но вдруг стол под ним подламывается, и он летит на пол. Слышится звон разбитой посуды, крики, шум…
Он приходит в себя на скамейке, посреди пустынной, незнакомой ему площади, где высится церковь. В его усталом мозгу все еще звучит ритм танца: "Как плавно, однако, танцуют в Монако!" Вот и все, что сохранилось в его гудящей и пустой голове, пустой, как его кошелек… А матрос?.. Ушел… Бахвал? Исчез… В этот сумеречный час, когда особенно невыносима горечь одиночества, Джек совсем один. То тут, то там зажигаются одинокие газовые фонари, и желтый их свет отражается в реке и сточных канавах. Со всех сторон надвигается тьма, она подобна золе, из-под которой еще чуть-чуть просвечивает день, догорающий, как угли в очаге. Тяжеловесные очертания церкви мало-помалу тонут во мраке. На домах как будто уже нет крыш, на мачтах кораблей - парусов. Теперь вся жизнь жмется к земле - туда, где виднеются полосы света, падающие из немногих еще открытых лавчонок.
Крики, песни, слезы, отчаяние, бурная радость - все миновало, теперь Джеком владеет ужас. Весь день он читал мрачную страницу печальной книги своей жизни, и на ней было начертано: "Суета". А последняя ее строка гласит: "Суета и Мрак"… Мальчик не шевелится, у него нет сил, чтобы подняться и убежать, спастись от чувства заброшенности и одиночества, хотя оно и страшит его. Он так бы и остался лежать на скамье, как все пьяницы, в полном изнеможении, которое и сном-то нельзя назвать, если бы хорошо знакомый ему спасительный крик, крик, сулящий избавление, не вывел его из оцепенения:
- Шляпы!.. Шляпы!.. Шляпы!..
Мальчик зовет:
- Белизер!..
Это и правда Белизер. Джек пытается привстать и объяснить, что он малость "гуль… гуль… гульнул", но язык у него заплетается. Так или иначе, они трогаются с места, Джек опирается на руку бродячего торговца, который тоже с трудом ковыляет, но его по крайней мере ведет твердая воля. Белизер осторожно увлекает за собой мальчика, мягко выговаривает ему. Где они? Куда бредут? Вот уже видны освещенные, но безлюдные набережные… Вокзал… До чего приятно растянуться на скамейке!..
Что такое? Что стряслось? Чего еще от него хотят? Его будят. Трясут. Расталкивают. Какие-то люди что-то кричат ему. Затем железные руки впиваются ему в запястья. И вот его кисти уже скручены веревкой. Он даже не пытается сопротивляться, ибо сон сковал его. И он где-то спит, как будто в вагоне. Затем продолжает спать в лодке, здесь очень холодно, но он даже не открывает глаз и храпит, скорчившись в уголке, он не в силах повернуться. Потом его опять будят, куда-то волокут, тащат, понукают. И какое Джек испытывает облегчение от того, что после всех этих нескончаемых мытарств, когда он, точно лунатик, был во власти сна, он, наконец-то, может растянуться на соломе, чтобы хмель вышел у него сном, - от света и шума его защищает дверь, запертая на два громадных, только что проскрежетавших засова.
VI. ДУРНАЯ ВЕСТЬ
Утром ужасный шум над головою внезапно разбудил Джека.
Как тягостно похмелье! Мучит жажда, руки и ноги дрожат и затекли так, будто стиснуты тяжелыми доспехами, и доспехи калечат их. А главное, - стыд, невыразимая тоска, которая охватывает человека от того, что он чувствует себя скотом, и на душе у него так мерзко, что даже жизнь ему не мила! Джек ощутил все это, как только открыл глаза, еще до того, как к нему вернулась память, словно и во сне его неотступно терзали угрызения совести.
Было еще совсем темно, и он не мог различить окружающие предметы. Однако он отчетливо сознавал, что это не его мансарда. Над ним не светилось слуховое окошко, обычно синее, как само небо. Бледный луч зари пробивался сюда сквозь два высоких зарешеченных окна, которые как бы разрезали свет на множество белых пятен, дрожавших на стене. Где ж это он? В углу, неподалеку от его жалкого ложа, перекрещивались канаты, шкивы, громадные гири. И вдруг устрашающий шум, который разбудил его, возобновился. Слышался скрежет разматываемой цепи, потом раздался гулкий звон башенных часов. То был знакомый звон. Вот уже скоро два года, как эти часы отсчитывали ему время, их бой доносился к нему и сквозь завывание зимнего ветра, и в летнюю жару, и по вечерам, когда он засыпал в своей каморке, а по утрам эти тяжелые удары били по запотевшему стеклу его оконца, как бы говоря: "Вставай!"
Выходит, он в Эндре. Да, но обыкновенно бой часов долетал откуда-то сверху, издалека. Должно быть, он здорово устал, если эти звуки так громко отдаются у него в голове, что даже в ушах звенит. А может, он, чего доброго, угодил в часовую башню, в то высокое помещение, которое в Эндре называют "каталажкой"? Туда иногда сажают проштрафившихся учеников. Да, так оно и есть. Но почему?.. Что он сделал?..
Слабый утренний луч осветил помещение, а заодно и все закоулки его памяти. Джек припомнил все, что произошло накануне, и пришел в ужас. Уж лучше бы у него память отшибло!
Но теперь его второе "я", разумное "я" окончательно проснулось и безжалостно, беспощадно напоминало ему о всех сумасбродствах, которые он совершал, и о всех глупостях, которые он болтал. Они мало-помалу возникали в его сознании, освобождавшемся от дурмана. "Разумный" Джек ничего не забыл, более того - он подкреплял свои обвинения уликами: матросский берет, от которого потерялась лента… синий пояс… обломки трубки, крошки табаку, лежавшие в карманах вместе с мелкими монетками. При каждом новом вещественном доказательстве Джек краснел в темноте, с его губ срывались восклицания, полные гнева и отвращения, гордость его жестоко страдала от сознания непоправимости этого позора. После одного особенно резкого восклицания в ответ послышался чей-то стон.
Оказывается, он не одни. Тут кто-то еще, чья-то тень виднеется там, на камнях, в одной из глубоких амбразур, пробитой бог знает когда в толще стен.
"Кто это?" - с беспокойством спрашивал себя Джек. Он напряженно вглядывался в очертания неподвижной странной фигуры на фоне белой стены: эта костлявая, угловатая фигура походила на какое-то обессиленное животное. Только у одного человека на свете могли быть такие уродливые очертания - у Белизера… Но что тут делает Белизер?.. Джек смутно припоминает, что бродячий торговец пришел ему на помощь. Ноющая боль во всем теле заставила его вспомнить о потасовке на вокзале, когда во все стороны, будто уносимые ветром, летели шляпы и фуражки. Но все это представлялось ему неясным, смутным, расплывчатым, точно в тумане.
- Это вы, Белизер?
- Ну да, я, - ответил бродячий торговец хриплым голосом, в котором звучало отчаянье.
- Скажите, бога ради: что мы сделали, за что нас заперли тут, точно злодеев?
- Что другие сделали, не знаю, меня это не касается. Одно я знаю твердо: я никому не причинил вреда, и так изуродовать мои шляпы - это просто бессовестно.
Голос у него пресекся. Он содрогнулся, вспомнив об ужасной драке, вновь представив себе катастрофу, которая обрушилась на него темной ночью, когда весь его товар был растоптан, измят, погублен. Это страшное зрелище со вчерашнего вечера все время стояло у него перед глазами, оно не дало ему сомкнуть глаз, и он почти не чувствовал боли в своем измученном теле, связанном цепями и веревками, не ощущал привычной пытки "сапогом", на которую его обрекали бродячая жизнь и изуродованные ноги.
- Скажите: мне заплатят за шляпы?.. Ведь я не причастен к тому, что случилось. Вы-то хоть скажете им, что я вам не помогал?
- В чем не помогал?.. А что я сделал?.. - спросил Джек, не знавший за собой никакой вины.
Но он тут же подумал, что не помнит всех глупостей, какие натворил, что он мог забыть какой-нибудь серьезный проступок. Вот почему он уже с некоторой опаской спросил Белизера:
- В чем меня, собственно, обвиняют?
- Они говорят… Да почему вы меня об этом спрашиваете? Вы-то сами хорошо знаете.
- Понятия не имею, клянусь вам.
- Будет вам! Они говорят, что это вы украли…
- Украл? Что украл?
- Приданое Зинаиды.
Ученик сразу отрезвел. У него вырвался негодующий и горестный крик:
- Это низость! Вы-то хоть в это не верите, Белизер? Ведь, правда, не верите?
Тот промолчал. Все в Эндре не сомневались в виновности Джека, и жандармы, арестовавшие их накануне, говорили об этом в присутствии бродячего торговца, так что и он проникся этим убеждением. Все улики были против ученика. Как только на заводе прошел слух о краже в доме Рудиков, люди тут же решили, что это сделал Джек, потому что в тот день он не вышел на работу. Да, Нантец все хорошо обдумал, он неспроста увел его подальше от завода… Начиная с кабачка на главной улице Эндре и вплоть до вокзала Бурс в Нанте, где виновный и его сообщник были задержаны в ту самую минуту, когда они брали билеты, чтобы уехать и скрыться, след преступления, не обрываясь, тянулся за учеником, ибо тот буквально разбрасывал на своем пути золото, то и дело разменивая луидоры и соря деньгами. И самым убедительным доказательством был продолжавшийся целый день кутеж, пьянство, которое почти всегда следует за преступлением как скрытое,' уродливое проявление угрызений совести.
Итак, все были уверены в виновности мальчика. Одно только оставалось непонятным: куда девались шесть тысяч франков, - ибо они исчезли бесследно. В карманах у Белизера нашли всего несколько франков дневной выручки, а в кармане у самого Джека позвякивали странного вида заржавленные монетки, какие вам всучивают в портовых кабачках, куда заходят промочить горло матросы со всего света. Ясно, что в этих притонах Джек и его приятель не могли даже за десять часов истратить все деньги, каких не досчитались в шкатулке Зинаиды. Львиную долю они, видно, где-то припрятали.
Где же? Это-то и надо было установить.
Вот почему, едва наступило утро, директор завода приказал привести к себе в кабинет обвиняемых, которые и выглядели-то как настоящие преступники: до того они были грязные, оборванные, бледные и трепещущие. Джек еще, несмотря на измятую одежду и нелепый синий пояс, сохранял все же благодаря своей по-детски обаятельной и смышленой рожице что-то трогательное и располагающее к себе. Зато Белизер был просто страшен: и без того некрасивое лицо торговца казалось еще безобразнее из-за синяков, полученных в драке, от которой пострадала, впрочем, не только его физиономия, но и вконец разодранное платье. Землистое лицо Белизера, исцарапанное, все в кровоподтеках, было ко всему прочему еще искажено гримасой жестокого страдания, которое ему причиняли ноги, распухшие от того, что он целую ночь просидел в тесной обуви. Он упорно молчал и только жалобно кривил свой толстогубый рот, что придавало ему некоторое сходство с тюленем. Стоило взглянуть на обоих, когда они стояли рядом, - и все сходились на том, что ученик, безответный и робкий мальчик, был всего лишь орудием в руках этого негодяя, погубившего его своим подстрекательством.
Проходя через приемную директора, Джек заметил фигуры, которые показались ему привидениями, - как будто призраки страшного кошмара облеклись в плоть и кровь и возникли перед ним. До сих пор он твердо знал, что ни в чем дурном не замешан, и потому не собирался склонять голову перед нависшим над ним обвинением, но тут уверенность внезапно покинула era Лодочник, перевозивший его, кабатчики из Эндре, из Ла Басс-Эндр и даже из Нанта одним своим видом напомнили ему обо всем, что он накануне вытворял. Он как бы вновь пережил этот день, предался мучительным и постыдным воспоминаниям; и он то бледнел, как в часы опьянения, то краснел от позора.
В кабинет директора он вошел униженный, с трудом сдерживая слезы, и готов был смиренно просить прощения.
В комнате были только директор, сидевший у окна, в большом кресле, за письменным столом, и папаша Рудик, стоявший рядом и комкавший в руках синий шерстяной берет. Два стражника, которые привели обвиняемых, остановились у дверей и теперь не сводили глаз с бродячего торговца, опасного злоумышленника, способного на любое преступление. Джек при виде мастера в невольном порыве устремился было к нему, протянув руку своему единственному другу и заступнику. Однако вид у папаши Рудика был такой суровый, а главное, скорбный, что мальчик во все время допроса так и не решился приблизиться к нему.
- Послушайте, Джек, - сказал директор. - Во внимание к вашей молодости, на уважения к вашим родителям, памятуя, что до сего дня я слышал о вас только хорошее, и, наконец, - не скрою, - оберегая в первую очередь честь фирмы Эндре, я получил разрешение не отправлять вас в Нант, а оставить здесь и задержать на несколько дней начало дознания. Так что сейчас все происходящее касается только вас, меня и Рудика, и от вас одного зависит, чтобы делу не был дан дальнейший ход. От вас требуется только вернуть то, что еще сохранилось.
- Но, господин директор…
- Не прерывайте меня, вы объяснитесь потом… вернуть то, что еще сохранилось от украденных вами шести тысяч франков, ибо не могли же вы истратить шесть тысяч за один день. Не так ли? Ну вот, возвратите то, что у вас еще осталось, и я удовольствуюсь тем, что отправлю вас к родителям.
- Прошу прощения, - начал Белизер, робко вытягивая шею и стараясь изобразить любезную улыбку на своем широком лице, отчего все оно пошло морщинами, которых, казалось, было столько, сколько мелких волн на Луаре, когда дует восточный ветер. - Прошу прощения…
Директор бросил на него такой презрительный и ледяной взгляд, что бедняга запнулся и стал скрести свой затылок.
- Что вам угодно?
- Н-да!.. Дело с кражей, видать, проясняется, и я хотел бы, если на то будет ваша воля, потолковать теперь малость о моих шляпах.
- Замолчите, плут вы эдакий! Я не понимаю, как это у вас хватает наглости раскрывать рот! Каким бы вы кротким ягненком ни прикидывались, уж мы-то хорошо знаем, что настоящий преступник - вы, без вашего подстрекательства мальчик не решился бы на такое злодеяние.
- О господи! - Только это и вымолвил несчастный Белиэер, обращаясь к ученику и как бы призывая его в свидетели.
Джек хотел было возразить, но тут заговорил папаша Рудик:
- Вы как в воду глядели, господин директор. Именно это дурное знакомство и погубило мальчонку. Прежде не было на заводе ученика честнее и старательнее его. Жена, дочь-все в нашем доме души в нем не чаяли. Мы верили ему. И надо же было ему повстречаться с этим проходимцем!
Когда Белизер услыхал, как его честят, на лице его выразился такой испуг, такое отчаяние, что Джек, позабыв на минуту нависшее над ним обвинение, храбро вступился за своего друга:
- Клянусь вам, господин Рудик, что бедный малый совершенно ни при чем. Мы встретились с ним вчера на улице, в Нанте, как раз перед тем, как нас задержали, и так как я… не мог передвигаться без посторонней помощи, он решил отвезти меня в Эндре.
- Значит, вы один все это проделали? - недоверчиво спросил директор.
- Я ничего дурного не делал. Я не воровал. Я не вор.
- Смотрите, мой милый, вы ступаете на дурную стезю. Только чистосердечно признавшись во всем и возвратив деньги, вы можете заслужить наше снисхождение. Ваша вина не подлежит сомнению. Не пытайтесь отрицать ее. Посудите сами, негодник! В ту ночь вы оставались в доме вместе с госпожой Рудик и с Зинаидой. Перед тем как лечь спать, Зинаида открыла шкаф и показала вам, где именно находится шкатулка. Верно? Потом, ночью, она услышала, как скрипит ваша лесенка, и окликнула вас. Вы, конечно, ничего не ответили. Но она убеждена, что это были вы, тем более что никого больше в доме не было.
Ошеломленный Джек нашел, однако, в себе силы возразить:
- Это не я. Я ничего не крал.
- Вот как? Откуда же взялись деньги, которые вы вчера швыряли направо и налево?
Мальчик чуть было не сказал: "Мне их мама прислала!", но тут же вспомнил ее предупреждение: "Если спросят, откуда у тебя сто франков, скажи, что это твои сбережения". Повинуясь слепой вере и глубокому уважению к матери и к ее советам, Джек ответил:
- Это мои сбережения.
Если бы мать приказала ему заявить: "Это я украл деньги", - он, не колеблясь, покорно признал бы себя виновным. Такой уж это был ребенок!
- И вы думаете, мы вам поверим, что, получая пятьдесят сантимов в день, вы умудрились отложить двести или триста франков, которые, судя по всему, вы с необыкновенной легкостью истратили в один день?.. Попытка с негодными средствами! Уж лучше попросите прощения у этих славных людей, с которыми вы поступили так жестоко, и попытайтесь как можно скорее исправить причиненное им зло.
Тут папаша Рудик подошел к Джеку и, положив ему руку на плечо, сказал: