На первых порах старшие воспитанники посещали лицей. Впоследствии эту статью расхода упразднили, но по-прежнему включали ее в счета за каждую треть года.
Разве приватные педагоги не могут с успехом заменить рутину казенного преподавания? И Моронваль созвал своих старых приятелей, с которыми сошелся в парижских кафе: медика без диплома, поэта без издателя, певца без ангажемента - изгоев, пустоцветов, неудачников, как и он, сердитых на общество, которое не оценило их таланты.
Вы замечали, как в Париже люди такого сорта упорно тянутся друг к другу, сплачиваются, разжигают в себе требовательное недовольство, подогревают в себе пустое, бесплодное тщеславие? На самом деле один другого и в грош не ставит, но в своей компании они льстят, они восторгаются друг другом, ибо, кроме самих себя, решительно ничем не интересуются.
Судите сами, что это были за уроки, дурно оплачиваемые уроки таких педагогов! Едва ли не все время они просиживали за кружкой пива в табачном дыму, таком густом, что под конец собеседники уже не только не видели, но даже почти не слышали друг друга. Каждый говорил громко, стараясь перекричать остальных, и они так долго жевали и пережевывали те крохи мыслей, которыми располагали, что доводили их до абсурда. В ходу у них был свой, особый, ни на что не похожий лексикон; искусство, наука, литература - словом, все высокие материи безжалостно растягивались, уродовались, кромсались ими, превращались в лоскутья, в обрывки, как это происходит с дорогими тканями под воздействием едких кислот.
Ну, а "питомцы жарких стран"? Каково было им среди такого хаоса?
Одна лишь г-жа Моронваль, сохранившая добрые традиции пансиона сестер Декостер, относилась к своим обязанностям серьезно, но починка одежды, кухня и заботы о большом, приходившем в упадок учебном заведении поглощали добрую половину ее времени.
Надо было, чтобы хоть форменная одежда воспитанников, в которой они появлялись на улице, имела приличный вид - они гордились своими мундирами, разукрашенными до локтей галуном. В гимназии Моронваля, как в иных армиях Южной Америки, солдат не существовало, были только сержанты, и это слегка утешало воспитанников, прозябавших на чужбине и терпевших дурное обращение директора.
Да, мулат шутить не любил! В самом начале триместра, когда касса гимназии пополнялась, он еще изредка улыбался, но потом не без удовольствия мстил чернокожим воспитанникам за то, что и у него в жилах текла негритянская кровь.
Свирепость Моронваля довершила то, чему положила начало его нерадивость.
Вскоре нескольких попечителей-судовладельцев, торговых агентов - ужаснула "превосходная метода воспитания" в гимназии Моронваля. Некоторых учеников забрали из пансиона. Вместо пятнадцати "питомцев жарких стран" осталось всего лишь восемь.
"Число воспитанников ограничено", - гласил проспект Моронваля. Одна только эта фраза и была в нем правдой.
Тоска и уныние царили в этом большом и пустынном заведении, ему угрожала опись имущества, как вдруг в сопровождении Констан появился Джек.
Разумеется, плата, внесенная вперед за треть учебного года, была не бог весть что, но Моронваль быстро оценил ту выгоду, какую можно будет извлечь из особого положения нового воспитанника, ибо он угадывал своеобразный нрав его матери, хотя и не был еще с ней знаком.
Вот почему в тот день все получили короткую передышку-мулат был менее злобен и вспыльчив, чем обычно. В честь новичка устроили пышный обед, на котором присутствовали все педагоги, а "питомцы жарких стран" получили даже по глотку вина, чего уже давным-давно не случалось.
III. ВЕЛИЧИЕ И ПАДЕНИЕ ЮНОГО КОРОЛЯ МАДУ-ГЕЗО
Если гимназия Моронваля существует до сих пор, а я боюсь, что так оно и есть, я почитаю своим долгом указать санитарному надзору на дортуар сего почтенного заведения, как на самое диковинное, самое сырое и самое нездоровое помещение из всех, где когда-либо укладывали детей спать.
Вообразите длинное одноэтажное строение без единого окна, куда свет проникает лишь сверху, сквозь потолок, и где стоит неистребимый запах коллодия и эфира, потому что раньше тут работали фотографы. Строение это было расположено в глубине сада, каких немало в Париже, - высокая и мрачная, глухая каменная ограда, покрытая плющом, отбрасывала тень, которая порождала плесень всюду, куда бы она ни падала.
Дортуар выходил на задний двор роскошного особняка и упирался прямо в конюшню, откуда всякий час долетал стук копыт и шум безостановочно работавшего насоса, что как нельзя лучше дополняло унылый облик этой пропитанной сыростью каменной коробки, источника ревматизма; поперек ее стен, как раз посредине, шла, точно ватерлиния, зловещая зеленая полоса.
С января и по декабрь тут всегда было сыро, с той только разницей, что - смотря по времени года - воздух здесь был либо ледяной, либо горячий и влажный. Летом эта душная коробка с застекленной крышей сильно нагревалась в дневные часы, а с наступлением ночной прохлады наполнялась, как ванная комната, паром, сочившимся из ее растрескавшихся каменных стен.
В довершение всего освещенные стекла притягивали к себе тучи насекомых, ютившихся по соседству, в старом плюще; сквозь едва заметные щели они проникали внутрь, порхали под самым потолком или ползали по нему с легким шорохом и потрескиванием, а затем с шумом падали на кровати, точно соблазненные белизною простынь.
Зимою сырость все же донимала меньше. Стужа вливалась сквозь стекла вместе с мерцанием звезд, поднималась с земли сквозь отверстия в перегородках и тонкий пол, и все-таки можно было, свернувшись калачиком под одеялом и подтянув колени к самому подбородку, часа через два немного согреться.
Отеческое око Моронваля сразу же определило, как лучше воспользоваться этим одиноко и безо всякого толка высившимся среди груды мусора сараем, уже покрытым темноватым налетом, каким проливные дожди вместе с парижской копотью скоро покрывают заброшенные строения.
- Тут дортуар! - не задумываясь, объявил мулат.
- Пожалуй, здесь сыровато… - осмелилась мягко возразить г-жа Моронваль.
Мулат осклабился:
- Наши "питомцы жарких стран" лучше сохранятся на холоде…
Строго говоря, место тут было лишь для десятка кроватей, а впихнули все двадцать. В глубине комнаты поставили умывальник, у порога положили плохонький коврик, и, как выражался директор, получился отличный до'туа.
И в самом деле, ведь дортуар - это спальня. Так вот, дети там и спали, спали, невзирая на жару, холод, недостаток чистого воздуха, невзирая на насекомых, шум насоса и яростный стук лошадиных копыт. Они болели ревматизмом, бронхитом, у них воспалялись глаза, но все же они крепко спали, мирно улыбаясь и посапывая, сморенные тем благодетельным, сковывающим все тело сном, какой наступает после игр, физических упражнений и не омраченного заботами дня.
О непорочное детство!
…Правда, в первую ночь Джек долго не мог уснуть. Еще ни разу в жизни не доводилось ему спать в чужом доме. И уж очень разительна была перемена: после уютной комнатки, освещенной ночником, где его окружали любимые игрушки, он оказался в каком-то темном, странном помещении.
Едва воспитанники улеглись, слуга-негритенок унес лампу. Джек лежал, не смыкая глаз.
При тусклом свете, струившемся сквозь залепленный снегом застекленный потолок, он смотрел на железные койки, расставленные впритык во всю длину валы, большей частью не занятые, плоские, со скатанными и уложенными в изголовье тюфяками. Только на семи или восьми кроватях угадывались очертания спящих - оттуда доносились дыхание, храп, сухой, приглушенный одеялом кашель.
Новичка положили на лучшее место - в стороне от двери, откуда дуло, и подальше от шума конюшни. И все же он никак не мог согреться. Холод, а также мысли о столь неожиданно начавшейся новой жизни мешали забыться сном. Он так долго бодрствовал, что у него слегка кружилась голова, перед ним вновь проходил минувший день, и он видел его ясно, во всех подробностях, как это нередко бывает в сновидениях, когда мысль спящего человека, несмотря на зияющие провалы, упорно возвращается к одному и тому же, озаряемая ярким светом воспоминаний.
Белый шейный платок Моронваля, его силуэт, походивший на силуэт огромного кузнечика - прижатые к туловищу локти выступали у него за спиной, как лапы, - выпуклые очки доктора Гирша, его длинный, запачканный сюртук так и стояли перед глазами ребенка, но особенно его мучил надменный, леденящий и насмешливый, оловянный взгляд "врага"!
При этом воспоминании мальчика обуял такой ужас, что он невольно подумал о матери, о своей заступнице… Что-то она сейчас делает? Башенные часы пробили одиннадцать раз, потом другие, третьи… Она, конечно, на балу или в театре. Скоро она возвратится домой, кутаясь в меха и надвигая на лоб отделанный кружевами капор.
В какой бы поздний час Ида ни возвращалась, она открывала дверь в комнату сына и подходила к его кроватке: "Джек! Ты не спишь?" Даже сквозь сон он ощущал, что мама тут, рядом, улыбался, подставлял свой лоб и сквозь опущенные ресницы смутно различал великолепие ее наряда. Она казалась ему сияющим, благоуханным видением - точно фея спустилась к нему в душистом облаке ириса.
А теперь…
И все же этот тягостный для Джека день имел и свои маленькие радости, льстившие его самолюбию: галун, гимназическое кепи. А как приятно было упрятать наконец свои длинные ноги в синие форменные штаны, обшитые красным шнуром! Костюм был великоват, но его обещали подправить. Г-жа Моронваль наметила булавками те места, где надо было сузить или укоротить. Потом он познакомился с товарищами, чудными, но славными ребятами, несмотря на дикарские повадки. Он играл с ними в снежки в саду, на морозном воздухе, и эта неведомая забава была исполнена прелести для мальчика, который, точно в теплице, рос в будуаре хорошенькой женщины.
Одна вещь сильно занимала Джека. Ему не терпелось увидеть его королевское высочество. Где же все-таки этот маленький дагомейский король, о котором так интересно рассказывал директор? Может, у него каникулы? Или он в больнице?.. Как хорошо было бы с ним познакомиться, поболтать, подружиться с ним!
Он попросил, чтобы ему назвали по именам всех восьмерых "питомцев жарких стран". Но принца среди них не оказалось. Тогда Джек отважился спросить у долговязого Сайда:
- А что, разве его королевского высочества нет в пансионе?
Юноша с короткой кожей удивленно воззрился на него; при этом он так вытаращил глаза, что высвободилась малая толика кожи, и он получил возможность на миг закрыть рот. Он тут же этим воспользовался, и вопрос Джека остался без ответа.
Мальчик долго думал о загадочном принце, ворочаясь в постели и прислушиваясь к музыке. Порывы ветра доносили до него из главного корпуса звуки фисгармонии, перемежавшиеся с раскатистым басом человека, которого директор назвал Лабассендром. Все это очень мило гармонировало с шумом еще работавшего насоса и ритмичным стуком копыт - лошади соседа непрестанно колотили в стену.
Наконец воцарилась тишина.
В дортуаре, как и в конюшне, все спало, и гости Моронваля, прикрыв за собой решетчатые ворота, перегораживавшие проезд, уже двинулись по негромко рокочущей улице, как вдруг дверь дортуара, опушенная снаружи снегом, приотворилась.
Слуга-негритенок вошел с фонарем в руке.
Он отряхнул похожие на белый плюш хлопья, которые придавали ему забавный вид, подчеркивая темный цвет кожи, и углубился в проход между кроватями, понуро втянув голову в плечи, съежившись и дрожа от холода.
Джек разглядывал эту смешную фигурку и ее удлиненную тень на стене - она преувеличивала и карикатурно подчеркивала особенности обезьяноподобной головенки: выдающуюся челюсть, большие оттопыренные уши, шарообразный и слишком выпуклый череп, покрытый густыми, как шерсть, волосами.
Негритенок приладил фонарь в глубине дортуара, и комната слабо осветилась, как междупалубное пространство судна, а сам остановился, протянув большие замерзшие руки и обратив землистое лицо к теплу, к свету с таким добродушным, детским и доверчивым видом, что Джек тотчас же проникся к нему симпатией.
Греясь, он то и дело посматривал на застекленный потолок:
- Снига-то сколько!.. Снига-то сколько!.. - повторял он, дрожа как в ознобе.
То, как негритенок исковеркал слово "снег", да и самый звук его мягкого голоса, неуверенно выговаривавшего чуждые ему названия, тронули Джека, и он бросил на незнакомого мальчика взгляд, исполненный глубокого сочувствия. Тот заметил это и едва слышно сказал:
- А, новичок!.. Почему твой не спит, мусье?
- Не могу уснуть, - со вздохом отозвался Джек.
- Хорошо вздыхать, когда печаль имеешь, - пробормотал негритенок и наставительно прибавил: - Если бедный люд не умел вздыхать, бедный люд задохнуться как раз.
Говоря это, он расправлял одеяло на соседней койке.
- Так вы спите тут?.. - спросил Джек, изумленный, что слуга ночует в дортуаре вместе с воспитанниками. - Но где же ваша простыня?
- Для меня плохо простыни. Мой кожа слишком черная…
Негр произнес эти слова, слегка усмехаясь, и уже приготовился было улечься в постель полуодетым, чтобы не так мерзнуть, но внезапно замер, схватил висевшую на груди резную ладанку из слоновой кости и благоговейно прильнул к ней губами.
- Какая чудная медаль! - удивился Джек.
- Не медаль, - возразил негритенок. - Это мой гри - гри.
Джек понятия не имел, что такое "гри-гри", и тот разъяснил ему, что так называется амулет, вещица, приносящая счастье. Ему подарила этот талисман тетя Керика перед самым его отъездом из родных мест; она воспитала его, и он надеется, что в один прекрасный день возвратится к ней.
- Как и я к моей маме, - пробормотал маленький Баранси.
Наступила минутная тишина: каждый думал о своей Керике.
Спустя мгновение Джек спросил:
- А красиво в вашей стране? Это далеко отсюда? Как она называется?
- Дагомея, - ответил негр.
Джек даже привстал на кровати.
- Но тогда… тогда вы его знаете!.. Вы, может, вместе с ним приехали во Францию?
- Кого?
- Его королевское высочество… вы ведь знаете… юного короля Дагомеи?
- Это я… - простодушно сказал негр.
Джек ошалело уставился на него… Король?.. Вот этот слуга, который у него на глазах весь день с половой щеткой или с ведром в руках бегал по дому, одетый в рваный шерстяной красный жилет, который у него на глазах прислуживал за столом, ополаскивал стаканы?..
Однако в словах негритенка не было и тени иронии. На лице его появилось выражение глубокой печали, а глаза, казалось, пристально глядели куда-то вдаль, в далекое прошлое, где осталась его утраченная родина.
Потому ли, что на нем уже не было красного жилета, или же что-то магическое заключало в себе само слово "король", но только Джек находил теперь, что негритенок, сидевший на краю своей кровати, с голой шеей, в рубахе, распахнутой на темной груди, где поблескивал амулет из слоновой кости, вдруг обрел в его глазах обаяние, какое придает человеку высокий сан.
- Как же так вышло?.. - спросил он робко, будто выражал этим вопросом накопившееся в нем за день удивление.
- Да так уж вышло… так уж вышло… - ответил негр.
Внезапно он кинулся к фонарю и задул его.
- Мусье Моронваль недоволен, когда Маду оставлять свет…
Затем негритенок придвинул свою койку вплотную к койке Джека.
- Твой не спится, - проговорил он. - Мой никогда не спится, когда говорить Дагомея… Слушай!
И во мраке, где поблескивали лишь белки его глаз, зазвучала скорбная повесть…
Его звали Маду, как и отца, прославленного воина Ракк-Маду-Гезо, одного из наиболее могучих владык в странах золота и слоновой кости, которому Франция, Голландия, Англия присылали дары из-за моря.
У его отца были большие пушки, тысячи солдат, вооруженных ружьями, стрелами, стада боевых слонов, музыканты, жрецы, танцовщицы, четыре полка амазонок и двести жен. Его громадный дворец был украшен железом копий, узором из раковин и отрубленными человеческими головами, которые прикрепляли на фасаде после битвы или жертвоприношений. Маду вырос в этом дворце, куда отовсюду вливалось солнце, нагревая каменные плиты и разостланные циновки. Тетя Керика, предводительница амазонок, опекала его и, когда он еще был совсем малышом, уже брала с собой в дальние походы.
До чего же красива тетя Керика! Высокая и сильная, как мужчина, в синей тунике, с ожерельем из стеклянных бус на голых руках и ногах, с луком за спиною, с развевающимися и колышущимися конскими хвостами у пояса! А на голове у нее, в густых, как шерсть, волосах, два небольших рога антилопы сходятся в виде полумесяца, как будто чернокожие воительницы сохранили традиции Дианы, белолицей охотницы!
И какой меткий глаз, какая твердая рука! Она одним махом вырывала клык у слона, отрубала голову воину из племени Ашанти! Но хоть и грозна бывала порою Керика, а со своим любимцем Маду она всегда обращалась ласково, дарила ему ожерелья из янтаря и кораллов, шелковые набедренные повязки, расшитые золотом, и тьму раковин, которые заменяли монеты в их стране. Она даже подарила ему небольшой карабин из золоченой бронзы: Керика сама получила его от английской королевы, но он был для нее слишком легок. Маду стрелял из карабина, когда тетя брала его с собою на охоту в бескрайние леса, где деревья оплетены лианами.
Деревья там росли так густо, у них были такие широкие листья, что солнце не проникало сквозь эти зеленые своды, где звуки отдавались гулко, точно в храме. Но здесь все-таки было светло, и громадные цветы, спелые плоды, птицы яркой окраски, перья которых свисали с высоких ветвей до самой земли, - все блестело, все искрилось, переливалось, как драгоценные камни.
В гуще лиан раздавалось жужжание, шум крыльев, шелест. С виду безобидные змеи покачивали своими плоскими головами, но из их пасти высовывались жала, черные обезьяны перемахивали с одного высокого дерева на другое, а большие таинственные лесные озера, в которые никогда не гляделось небо, были разбросаны, точно зеркала, в этом громадном лесу. Отражаясь в них, он как бы уходил под землю, вбирая в себя густую зелень, среди которой порхали птицы с ярким опереньем…
Джек не выдержал и прервал рассказ.
- Воображаю, как это красиво! - воскликнул он.
- Да, сильно красиво, - подтвердил негритенок, который, пожалуй, все несколько преувеличивал, ибо видел свою страну сквозь магический кристалл разлуки, детских воспоминаний и стремления приукрашивать, присущего народам, рожденным с солнцем в крови.
- Да, сильно красиво!..
Пришпоренный вниманием нового товарища, он продолжал свое повествование.
Ночь преображала леса.