Миссис Деннант застыла со сливочником в руке; Шелтон впился внимательным взглядом в ее лицо: в нем, как всегда, было что-то заячье и вместе с тем что-то высокомерное. К счастью, она ничего не заподозрила! Шелтон почувствовал странное разочарование.
- Это мосье Ферран: он обучал Тоддлса французскому. Добсон, подайте мне чашку профессора.
- Надеюсь, я еще увижу его? - проворковал знаток искусств. - Он очень интересно говорил 6 молодых немецких рабочих. Оказывается, они кочуют с места на место, чтобы выучиться ремеслу. А кто он по национальности, смею спросить?
Мистер Деннант, к которому он обратился с этим вопросом, поднял брови и сказал:
- Спросите об этом Шелтона.
- Фламандец.
- Очень интересный народ. Надеюсь, я еще увижу его.
- Нет, не увидите, - внезапно заявила Тея. - Он уехал.
Шелтон понял, что только благовоспитанность помешала им всем добавить: "И слава богу!"
- Уехал? Неужели? Вот уж…
- Да, весьма неожиданно, - сказал мистер Деннант.
- А знаешь, Алджи, - зажурчала миссис Деннант, - это письмо, которое он оставил, совершенно очаровательно. Бедный молодой человек, должно быть, потратил на него не меньше часа.
- Мама! - воскликнула Антония.
А Шелтон почувствовал, как кровь прилила к его щекам. Он внезапно вспомнил, что Антония знает французский гораздо лучше матери.
- У него, по-видимому, была необыкновенная жизнь, - заметил профессор.
- Да, - эхом отозвался мистер Деннант, - у него была необыкновенная жизнь. Если хотите знать подробности, спросите нашего друга Шелтона; это очень романтично. А тем временем, милейший, не выпьете ли еще чашечку?
Профессор, человек рассеянный, но не лишенный коварства, попробовал продолжить разговор. Повернув в сторону Шелтона свои укрытые за стеклами глаза, он промурлыкал:
- Ну-с, мистер Шелтон, слово, видимо, за вами.
- Мне нечего сказать, - проговорил Шелтон, не поднимая глаз.
- М-м… В таком, случае это скучно, - заметил профессор.
- А вот когда он бродил голодный по Парижу, - разве это не трогательная история, милый Дик?
- Шелтон взглянул на Антонию, - лицо ее было непроницаемо. "Будь оно проклято, ваше самодовольство!" - подумал он, глядя на ученого мужа.
- Нет ничего более увлекательного, чем голод, - сказал тот. Рассказывайте же, мистер Шелтон.
- Я не умею рассказывать, - отрезал Шелтон. - Никогда не умел.
В эту минуту Шелтона очень мало беспокоил Ферран, его присутствие или отсутствие, да и вся его история: он смотрел на Антонию, и на сердце у него становилось все тяжелее.
ГЛАВА XXX
ОТЩЕПЕНКА
Утро было пасмурное и душное; парило. Антония занималась музыкой, и в комнате, где сидел Шелтон, тщетно пытаясь увлечься книгой, слышно было, как девушка с яростью разыгрывает гаммы, отчего на душе у него становилось еще сумрачнее. Он не видел ее до второго завтрака, да и тогда она снова села рядом с профессором. Она была бледна и болтала со своим соседом, пожалуй, слишком оживленно; на Шелтона она по-прежнему не глядела. Он чувствовал себя очень несчастным. После завтрака большинство гостей разошлось, а остальные принялись судачить о соседях.
- Тут живут еще Фолиоты, - сказала миссис Деннант, - но к ним никто не ездит.
- Ах, Фолиоты! - протянул знаток искусств. - Фолиоты… это те самые… м-м… которые… да, конечно!
- Это, право, пренеприятно! Она так мило выглядит на лошади. Ко многим людям с худшим прошлым все же ездят гости, - продолжала миссис Деннант, затрагивая скользкую тему с той откровенной уверенностью, которую могут позволить себе известные люди при известных обстоятельствах, - но пригласить их к себе все равно невозможно - вдруг придут еще гости?
- Разумеется, - согласился с ней знаток искусств. - Я когда-то был знаком с Фолиотом. Ужасно жаль! Говорят, эта женщина была очень красива.
- О нет! - воскликнула миссис Деннант. - Я бы сказала, скорее интересна, чем красива.
Шелтон, немного знавший даму, о которой шла речь, заметил, что о ней говорят так, словно ее уже не существует. Он не глядел в сторону Антонии: хотя его немного смущало, что этот разговор возник в ее присутствии, он боялся убедиться, что она сидит и слушает со своим обычным, безмятежным выражением лица, точно Фолиоты не люди, а существа совсем иной породы.
На самом же деле в глазах ее притаилось любопытство, в еле заметной улыбке читался нетерпеливый вопрос, пальцы непроизвольно катали хлебные шарики. Вдруг она зевнула и, пробормотав извинение, поднялась из-за стола. Шелтон догнал ее у двери.
- Куда вы?
- Гулять.
- А мне можно с вами?
Она покачала головой.
- Я возьму с собой Тоддлса.
Шелтон открыл перед ней дверь и вернулся к столу.
- М-да, - говорил знаток искусств, потягивая херес, - боюсь, что для молодого Фолиота теперь все кончено.
- Как жаль! - вздохнула миссис Деннант, и на ее добром лице отразилось искреннее огорчение. - Ведь я знала его еще мальчиком. Конечно, он сделал большую ошибку, что привез ее сюда. Положение их тем более двусмысленно, что они даже не могут пожениться. Да, по-моему, он сделал большую ошибку.
- Неужели вы считаете, что это имеет какое-то значение? - спросил знаток искусств. - Даже если бы этот… как его… дал ей развод, я, право, знаете ли, не думаю, чтобы…
- Ну, что вы, конечно, это имеет значение! Очень многие со временем сочли бы возможным посмотреть на это сквозь пальцы. Но сейчас положение у них просто безнадежное, совершенно безнадежное. Да и окружающие чувствуют себя неловко, встречая их вместе. Тэлфорды и Баттерадки, например, - кстати, они обедают у нас сегодня, - живут рядом с ними.
- Вы когда-нибудь встречали ее раньше, до… м-м… до перемены в ее судьбе? - спросил знаток искусств; неожиданно он улыбнулся, обнажив зубы, и сразу стал похож на козла.
- Да, я видела ее однажды у Брэнксомов. Мне тогда она показалась очень милой.
- Бедняга! - сказал профессор. - Мне говорили, что он как раз собирался завести псовую охоту, когда это случилось.
- К тому же у него дивная охота. В свое время Алджи довольно часто охотился у него, а теперь, говорят, к нему ездит только его брат. Право, это так грустно! А вы знали его, Дик?
- Фолиота? - рассеянно переспросил Шелтон. - Нет, я с ним не знаком. Ее я встречал раз или два на скачках.
В окно он увидел Антонию - она стояла у крыльца, в алом берете, помахивая хлыстом. Шелтон поднялся с притворно равнодушным видом. В эту минуту к девушке вприпрыжку подбежал Тоддлс. Они взялись за руки и пошли куда-то. Антония видела Шелтона в окне, но даже не бросила ему дружеского взгляда, и Шелтон почувствовал себя еще более несчастным. Он вышел из дому и пошел по аллее. Над головой нависла сплошная серая пелена; вязы стояли, поникнув, одетые тяжелой темно-зеленой листвой; осина и та перестала шелестеть и дрожать, и даже грачи умолкли. Казалось, некая мрачная сила свинцовой тяжестью легла на грудь природы. Шелтон стал медленно прогуливаться взад и вперед по аллее; гордость не позволяла ему следовать за Антонией. Под конец он сел на старую каменную скамью, стоявшую у дороги. Он долго сидел так, не шевелясь, глядя на вязы и спрашивая себя: в чем он поступил неправильно и как ему поступить теперь? Ему почему-то было страшно. Охватившее его чувство одиночества было таким острым, таким реальным, что, несмотря на удушливую жару, его пронизала дрожь. Он просидел так, должно быть, с час, совсем один, и за это время никто не проходил по дороге. Затем послышался топот копыт, и в ту же минуту с противоположной стороны раздался звук приближающегося автомобиля. Первой показалась всадница на сером, арабском; скакуне, прекрасном животном с горделиво поднятой головой и пышным хвостом. Молодая женщина с трудом сдерживала лошадь, так как гудение автомобиля с каждой секундой становилось все слышнее. Шелтон встал; автомобиль промчался мимо; лошадь шарахнулась в ворота, ведущие в имение, и сбросила наездницу, ударив ее о столб. Шелтон кинулся на помощь, но, когда он подбежал к воротам, молодая женщина уже была на ногах и держала за повод рвавшуюся от нее лошадь.
- Вы не ушиблись? - еще издали крикнул Шелтон, с трудом переводя дух, и, подбежав, тоже схватил лошадь под уздцы. - Ох, уж эти автомобили!
- Не знаю, - ответила она. - Пожалуйста, отпустите уздечку: моя лошадь не подпускает к себе чужих.
Шелтон повиновался и стал смотреть, как молодая женщина успокаивает лошадь. Наездница была довольно высокая, в серой амазонке и серой шляпе; и вдруг Шелтон признал в ней миссис Фолиот, о которой они говорили за завтраком.
- Ну вот, теперь лошадь будет стоять смирно, - сказала она. Пожалуйста, подержите ее минуту.
Она передала ему поводья и прислонилась к решетке ворот. Она была очень бледна.
- Надеюсь, вы не сильно ушиблись? - сказал Шелтон. - Он стоял совсем рядом с ней и отлично мог разглядеть ее лицо - необычное, немного плоское, загадочное лицо с широкими скулами, дышащее страстью и огнем, несмотря на безжизненную бледность. Ее крепко сжатые, чуть улыбающиеся губы были бледны; светлыми были и серые, глубоко сидящие глаза с зеленоватыми искорками, и очень светлыми - пепельные волосы, выбившиеся из-под серой шляпы.
- С-спасибо! - сказала она. - Сейчас мне станет лучше. Мне очень жаль, что я причинила вам беспокойство.
Она прикусила губу, потом улыбнулась.
- Я убежден, что вы ушиблись. Разрешите, я сбегаю… - запинаясь, пробормотал Шелтон. - Я мигом приведу кого-нибудь на помощь.
- На помощь? - повторяла она с каким-то деревянным смешком. - О нет, благодарю вас!
Она отошла от ворот и, перейдя дорогу, остановилась у лошади, которую держал Шелтон. Чтобы скрыть свое смущение, Шелтон стал смотреть на ноги лошади и вдруг заметил, что она не наступает на одну ногу. Он ощупал ее.
- Боюсь, что ваша лошадь повредила себе колено: оно распухло.
Она снова улыбнулась.
- Ну, значит, мы оба калеки.
- Она будет хромать, когда остынет. Не хотите ли оставить ее здесь, в конюшне? А вас, по-моему, нужно отвезти домой в экипаже.
- Нет, благодарю вас. Если я в состоянии ехать на ней, то она довезет меня. Помогите мне сесть в седло.
Голос ее звучал так, словно она была чем-то обижена. Осмотрев ногу лошади, Шелтон поднялся с колен и увидел Антонию и Тоддлса, остановившихся немного поодаль. Возвращаясь с прогулки, они вышли на дорогу через калитку в изгороди.
Тоддлс тотчас же подбежал к Шелтону.
- Мы все видели, - прошептал он. - Здорово она трахнулась! Могу я чем-нибудь помочь?
- Подержи поводья, - сказал Шелтон и перевел взгляд с одной женщины на другую.
Бывают минуты, когда выражение чьего-то лица до боли ясно запечатлевается в памяти. Для Шелтона эта была как раз такая минута. Лица двух женщин, стоявших совсем рядом, одно - под алой, другое - под серой шляпой, являли собой необычайный, разительный контраст. Антония раскраснелась, глаза ее стали совсем синими: тень испуга и сомнения скользнула по ее лицу, оставив на нем след недоуменного вопроса.
- Быть может, вы пройдете к нам и отдохнете? Мы могли бы отправить вас домой в коляске, - сказала она.
Дама, которую называли миссис Фолиот, держась рукой за седло и кусая губы, улыбалась загадочной улыбкой, и так случилось, что лицо ее запомнилось Шелтону - ее пепельные волосы, ее бледность и пристальный, полный презрения взгляд.
- О нет, благодарю вас! Вы очень любезны.
И тотчас застенчиво-дружелюбное, неуверенное выражение исчезло с лица Антонии, уступив место холодной враждебности. Она посмотрела на них обоих долгим ледяным взглядом и, повернувшись, пошла прочь. Рассмеявшись коротким резким смехом, миссис Фолиот приподняла ногу, и Шелтон помог ей сесть в седло. Он услышал, как она охнула от боли, когда он подсаживал ее, но, взглянув на нее, увидел, что она улыбается.
- Во всяком случае разрешите мне проводить вас, - поспешил предложить он. - Я хочу быть уверен, что вы доберетесь благополучно.
Она покачала головой.
- До нас всего две мили. Я не фарфоровая, не разобьюсь.
- Тогда мне просто придется идти следом за вами. Она пожала плечами и, посмотрев на него в упор, спросила:
- Может быть, мальчик согласится проводить меня?
Тоддлс отпустил уздечку.
- Ну, еще бы! Конечно! - воскликнул он.
- Это, по-моему, наилучший выход из положения. Благодарю вас, вы были очень, очень любезны.
Она кивнула Шелтону, еще раз улыбнулась своей загадочной улыбкой и, тронув хлыстом арабского скакуна, поехала шагом под охраной Тоддлса, который шел рядом с лошадью.
Шелтон подошел к Антонии, стоявшей под вязами. Внезапно струя горячего воздуха пахнула им в лицо, словно предостережение, посланное тяжелыми, темными тучами; вдали глухо зарокотал гром.
- Будет гроза, - сказал Шелтон.
Антония молча кивнула. Она побледнела, но выражение ее лица по-прежнему было холодное и обиженное.
- У меня разболелась голова, - сказала она. - Я пойду домой и прилягу.
Шелтон хотел сказать что-то, но промолчал, смиряясь перед неизбежным, как смирились перед надвигающейся грозой притихшие птицы и поля.
Он долго смотрел вслед Антонии, потом снова сел на скамью. Тишина, казалось, стала еще более глубокой; даже цветы перестали испускать аромат, одурманенные духотой.
Большой дом позади Шелтона, казалось, опустел, уснул. Оттуда не доносилось ни смеха, ни музыки, ни звона колокольчика, - дом словно оцепенел от жары. И в этой тишине Шелтон еще острее почувствовал свое одиночество. Надо же было случиться несчастью с этой женщиной! Словно само провидение подстроило все так, чтобы еще больше отдалить его от Антонии! И почему это мир не состоит из одних только безгрешных людей?
Шелтон встал и начал ходить взад и вперед по аллее, снедаемый страшной тоской.
"Нет больше сил терпеть, - подумал он. - Пойду пройдусь, ничего, если и вымокну".
Выйдя из аллеи, он столкнулся с Тоддлсом, который возвращался домой в наилучшем настроении.
- Я проводил ее до самого дома! - радостно крикнул он Шелтону. - Вот молодчина! Завтра она будет здорово хромать. И лошадка тоже. Ну и жарища!
Раз Тоддлс уже вернулся, подумал Шелтон, значит, он целый час просидел тут на скамье, - а ему казалось, что прошло всего десять минут; это открытие испугало его. Оно словно раскрыло ему глаза на всю глубину его страданий и опасений. Он вышел из ворот и быстро зашагал по дороге, глядя себе под ноги и весь обливаясь потом.
ГЛАВА XXXI
ГРОЗА
Шел восьмой час, когда Шелтон вернулся с прогулки; несколько тяжелых капель упало на листья вязов, но гроза еще не начиналась. В тяжелом молчании мир едва дышал, придавленный свинцовыми небесами.
Быстрая ходьба по жаре помогла Шелтону побороть уныние. Он чувствовал себя как человек, готовящийся к встрече с возлюбленной после длительной размолвки. Он принял ванну и теперь стоял перед зеркалом, поправляя галстук и улыбаясь собственному отражению. Все его страхи, сомнения и горести казались ему сейчас дурным сном; будь все это явью, разве не было бы ему сейчас во много раз хуже?
В тот вечер у Деннантов был званый обед, и когда Шелтон вошел в зал, там уже собралось много гостей. Все говорили о надвигающейся грозе. Антония еще не спускалась, и Шелтон остановился у рояля, ожидая ее появления. Вокруг него были румяные лица, безукоризненные манишки, белые плечи и только что завитые волосы. Кто-то дал ему ярко-красную гвоздику, и в ту минуту, когда он поднес ее к косу, в комнату вошла Антония, - она слегка задыхалась, словно бегом бежала вниз по лестнице. Бледность ее исчезла, рука то и дело поднималась к горлу. Казалось, жаркое дыхание приближающейся грозы зажгло в ней внутренний огонь, который испепелял ее под белым платьем; она прошла мимо, едва не задев Шелтона, и от ее близости у него закружилась голова.
Никогда еще она не казалась ему такой прекрасной.
Теперь Шелтон никогда уж больше не сможет вдыхать аромат ананасов и дынь без странного волнения. С того места, где он сидел за обедом, ему не было видно Антонию, но среди шума голосов, звона бокалов и серебра, среди восклицаний, звуков и запахов пиршества он не переставал думать о том, как подойдет к ней и скажет, что в целом мире для него важна только ее любовь. И он пил ледяное золотистое шампанское, как воду.
Стояла нестерпимая жара, и окна были распахнуты настежь; за окнами лежал сад, окутанный густою мягкой тьмой, в которой вырисовывались черные, как смоль, силуэты деревьев. Воздух был неподвижен, ни малейшее дуновение не колебало пламени свечей в канделябрах, только две большие бабочки, испугавшись душной мглы за окном, влетели в комнату и теперь кружились вокруг огней, над головами обедающих. Одна из них, опалив крылышки, упала на блюдо с фруктами и была тотчас извлечена оттуда, а другая, увертываясь от салфеток и словно насмехаясь над усилиями лакеев, продолжала бесшумно описывать над столом неровные круги, пока Шелтон не встал и не поймал ее. Он подошел к двери на балкон и выпустил бабочку в темноту; воздух, пахнувший ему в лицо, был тяжел и душен. По знаку мистера Деннанта задернули тюлевые занавески, висевшие на окнах, и словно в благодарность за эту защиту, за эту прозрачную стену, отделившую их от грозных сил природы, гости оживленно заговорили. Это был один из тех вечеров, какие наступают летом после безоблачной погоды, страшный вечер, когда удушающую жару и молчание нарушает лишь отдаленный рокот, раздающийся где-то низко, над самой землей, словно то ворчат и негодуют все мрачные силы мира, - один из тех вечеров, когда все живое задыхается и угрожающие раскаты бывают так жутки, что кажется оправданной человеческая трусость. Наконец дамы встали и удалились. Круглый обеденный стол розового дерева, без скатерти, украшенный цветами и серебром, напоминал осенний пруд, темная, маслянистая поверхность которого, освещенная лучами заходящего солнца, пестрит багряными и золотыми листьями; над столом низко нависло облако табачного дыма, словно туман над водой после заката. Между Шелтоном и его соседом завязался разговор об английском характере.
- Мы, англичане, разучились жить, - сказал Шелтон. - Удовольствия для нас - утраченное искусство. Мы не пьем, мы стыдимся любви, а что до красоты, то мы перестали ее замечать. Вместо этого у нас есть деньги; но что пользы в деньгах, когда мы не умеем их тратить? - Раззадоренный улыбкой соседа, он добавил: - Что же касается умственной деятельности, то мы слишком ммого думаем о том, что думают наши соседи, и потому уж вовсе ни о чем не думаем! Вам никогда не приходилось наблюдать за иностранцем, который слушает англичанина? У нас вошло в привычку смотреть на иностранцев сверху вниз, но наше презрение к ним ничто по сравнению с тем презрением, какое они питают к нам. И они абсолютно правы! К тому же мы лишены вкуса! Что толку в богатстве, когда не умеешь им пользоваться?
- Это оригинально, - сказал его сосед. - И, пожалуй, здесь есть известная доля истины… Вы обратили внимаете, недавно в газете писали о старике Хорнблауэре? Он оставил после себя портвейн тысяча восемьсот двадцатого года, который оценили по гинее за бутылку. А когда тот, кто купил этот портвейн, стал откупоривать его, бедняга обнаружил, что в одиннадцати бутылках из двенадцати оно совсем потеряло букет. Ха-ха-ха!.. А вот это вино - неплохое, ничего не скажешь, - И он допил свой бокал.