- Это, - говорит, - кто сказал?
- Да все говорят. Говорят, он, мол, нечистому покорился.
Смеется приказчик.
- Это, - говорит, - хорошо. Да ты порознь расскажи, что кто говорит. Васька что говорит?
Не хотелось старосте сказывать на своих, да с Василием у них давно вражда шла.
- Василий, - говорит, - пуще всех ругает.
- Да что говорит-то? Ты сказывай.
- Да и сказать страшно. Не миновать, - говорит, - ему беспокаянной смерти.
- Ай, молодец, - говорит. - Что ж он зевает-то, не убивает? Видно, руки не доходят? Ладно, - говорит, - Васька, посчитаемся мы с тобой. Ну, а Тишка-собака, тоже, я чай?
- Да все худо говорят.
- Да что говорят-то?
- Да повторять-то гнусно.
- Да что гнусно-то? Ты не робей сказывать.
- Да говорят, чтоб у него пузо лопнуло и утроба вытекла.
Обрадовался Михаил Семеныч, захохотал даже.
- Посмотрим, у кого прежде вытекет. Это кто же? Тишка?
- Да никто доброго не сказал, все ругают, все грозятся.
- Ну, а Петрушка Михеев что? что он говорит? Тоже, говняк, ругается, я чай?
- Нет, Михаил Семеныч, Петр не ругается.
- Что ж он?
- Да он из всех мужиков один ничего не говорил. И мудреный он мужик! Подивился я на него, Михаил Семеныч!
- А что?
- Да что он сделал! И все мужики дивятся.
- Да что сделал-то?
- Да уж чудно очень. Стал я подъезжать к нему. Он на косой десятине у Туркина верха пашет. Стал я подъезжать к нему, слышу - поет кто-то, выводит тонко, хорошо так, а на сохе промеж обжей что-то светится.
- Ну?
- Светится, ровно огонек. Подъехал ближе, смотрю - свечка восковая пятикопеечная приклеена к распорке и горит, и ветром не задувает. А он в новой рубахе ходит, пашет и поет стихи воскресные. И заворачивает и отряхает, а свечка не тухнет. Отряхнул он при мне, переложил палицу, завел соху, все свечка горит, не тухнет!
- А сказал что?
- Да ничего не сказал. Только увидал меня, похристосовался и запел опять.
- Что же, говорил ты с ним?
- Я не говорил, а подошли тут мужики, стали ему смеяться; вон, говорят, Михеич ввек греха не отмолит, что он на Святой пахал.
- Что ж он сказал?
- Да он только сказал: "На земле мир, в человецех благоволение!" - опять взялся за соху, тронул лошадь и запел тонким голосом, а свечка горит и не тухнет.
Перестал смеяться приказчик, поставил гитару, опустил голову и задумался.
Посидел, посидел, прогнал кухарку, старосту и пошел за занавес, лег на постель и стал вздыхать, стал стонать, ровно воз со снопами едет. Пришла к нему жена, стала его разговаривать; не дал ей ответа. Только и сказал:
- Победил он меня! Дошло теперь и до меня!
Стала его жена уговаривать:
- Да ты поезжай, отпусти их. Авось ничего! Какие дела делал, не боялся, а теперь чего ж так оробел?
- Пропал я, - говорит, - победил он меня.
Крикнула на него жена:
- Заладил одно: "Победил, победил". Поезжай, отпусти мужиков, вот и хорошо будет. Поезжай, я велю лошадь оседлать.
Привели лошадь, и уговорила приказчица мужа ехать в поле отпустить мужиков.
Сел Михаил Семеныч на лошадь и поехал в поле. Выехал в околицу, отворила ему ворота баба, въехал в деревню. Как только увидал народ приказчика, похоронились все от него, кто во двор, кто за угол, кто на огороды.
Проехал всю деревню приказчик, подъехал к другим выездным воротам. Ворота заперты, а сам с лошади отворить не может. Покликал, покликал приказчик, чтоб ему отворили, никого не докликался. Слез сам с коня, отворил ворота и стал в воротищах опять садиться. Вложил ногу в стремя, поднялся, хотел на седло перекинуться, да испугалась лошадь свиньи, шарахнулась в частокол, а человек был грузный, не попал в седло, а перевалился пузом на частокол. Один был только в частоколе кол, заостренный сверху, да и повыше других. И попади он пузом прямо на этот кол. И пропорол себе брюхо, свалился наземь.
Приехали мужики с пахоты; фыркают, нейдут лошади в ворота. Поглядели мужики - лежит навзничь Михаил Семеныч, руки раскинул, и глаза остановились, и нутро все на землю вытекло! И кровь лужей стоит, - земля не впитала.
Испугались мужики, повели лошадей задами, один Петр Михеич слез, подошел к приказчику, увидал, что помер, закрыл ему глаза, запряг телегу, взвалил с сыном мертвого в ящик и свез к барскому дому.
Узнал про все дела барин и от греха отпустил мужиков на оброк.
И поняли мужики, что не в грехе, а в добре сила Божия.
Три старца
А молясь, не говорите лишнего, как язычники: ибо они думают, что в многословии своем будут услышаны. Не уподобляйтесь им; ибо знает Отец ваш, в чем вы имеете нужду, прежде вашего прошения у Него (Матф. VI, 7–8).
Плыл на корабле архиерей из Архангельска-города в Соловецкие. На том же корабле плыли богомольцы к угодникам. Ветер был попутный, погода ясная, не качало. Богомольцы - которые лежали, которые закусывали, которые сидели кучками - беседовали друг с дружкой. Вышел и архиерей на палубу, стал ходить взад и вперед по мосту. Подошел архиерей к носу, видит, собралась кучка народа. Мужичок показывает что-то рукой в море и говорит, а народ слушает. Остановился архиерей, посмотрел, куда показывал мужичок: ничего не видно, только море на солнце блестит. Подошел поближе архиерей, стал прислушиваться. Увидал архиерея мужичок, снял шапку и замолчал. Увидал и народ архиерея, тоже сняли шапки, почтенье сделали.
- Не стесняйтесь, братцы, - сказал архиерей. - Я тоже послушать подошел, что ты, добрый человек, рассказываешь.
- Да вот про старцев нам рыбачок рассказывал, - сказал один купец посмелее.
- Что про старцев? - спросил архиерей, подошел к борту и присел на ящик. - Расскажи и мне, я послушаю. Что ты показывал?
- Да вот островок маячит, - сказал мужичок и показал вперед в правую сторону. - На этом самом островке и старцы живут, спасаются.
- Где же островок? - спросил архиерей.
- Вот по руке-то моей извольте смотреть. Вон облачко, так полевее его вниз, как полоска, виднеется.
Смотрел, смотрел архиерей, рябит вода на солнце, и не видать ему ничего без привычки.
- Не вижу, - говорит. - Так какие же тут старцы на острове живут?
- Божьи люди, - ответил крестьянин. - Давно уж я слыхал про них, да не доводилось видеть, а вот запрошлым летом сам видел.
И стал опять рассказывать рыбак, как ездил он за рыбой и как прибило его к острову этому, и сам не знал, где он. Поутру пошел ходить и набрел на земляночку и увидал у земляночки одного старца, а потом вышли и еще два, покормили и обсушили его и помогли лодку починить.
- Какие же они из себя? - спросил архиерей.
- Один махонький, сгорбленный, совсем древний, в ряске старенькой, должно, годов больше ста, седина в бороде уж зеленеть стала, а сам все улыбается и светлый, как ангел небесный. Другой ростом повыше, тоже стар, в кафтане рваном, борода широкая, седая с желтизной, а человек сильный: лодку мою перевернул как ушат, не успел я и подсобить ему, - тоже радостный. А третий высокий, борода длинная до колен и белая как лунь, а сам сумрачный, брови на глаза висят, и нагой весь, только рогожкой опоясан.
- Что ж они говорили с тобой? - спросил архиерей.
- Все больше молча делали и друг с дружкой мало говорят. А взглянет один, а другой уж понимает. Стал я высокого спрашивать, давно ли они живут тут. Нахмурился он, что-то заговорил, рассердился точно, да древний маленький сейчас его за руку взял, улыбнулся, - и затих большой. Только сказал древний "помилуй нас" и улыбнулся.
Пока говорил крестьянин, корабль еще ближе подошел к островам.
- Вот теперь вовсе видно стало, - сказал купец. - Вот извольте посмотреть, ваше преосвященство, - сказал он, показывая.
Архиерей стал смотреть. И точно увидал черную полоску - островок. Посмотрел, посмотрел архиерей и пошел прочь от носу к корме, подошел к кормчему.
- Какой это островок, - говорит, - тут виднеется?
- А так, безыменный. Их много тут.
- Что, правда, говорят, тут старцы спасаются?
- Говорят, ваше преосвященство, да не знаю, правда ли. Рыбаки, говорят, видали. Да тоже, бывает, и зря болтают.
- Я желаю пристать к острову - повидать старцев, - сказал архиерей. - Как это сделать?
- Кораблем подойти нельзя, - сказал кормчий. - На лодке можно, да надо старшого спросить.
Вызвали старшого.
- Хотелось бы мне посмотреть этих старцев, - сказал архиерей. - Нельзя ли свезти меня?
Стал старшой отговаривать.
- Можно-то можно, да много времени проведем, и, осмелюсь доложить вашему преосвященству, не стоит смотреть на них. Слыхал я от людей, что совсем глупые старики эти живут, ничего не понимают и ничего и говорить не могут, как рыбы какие морские.
- Я желаю, - сказал архиерей. - Я заплачу за труды, свезите меня.
Нечего делать, распорядились корабельщики, переладили паруса. Повернул кормчий корабль, поплыли к острову. Вынесли архиерею стул на нос. Сел он и смотрит. И народ весь собрался к носу, все на островок глядят. И у кого глаза повострее, уж видят камни на острове и землянку показывают. А один уж и трех старцев разглядел. Вынес старшой трубу, посмотрел в нее, подал архиерею. "Точно, - говорит, - вот на берегу, поправей камня большого, три человека стоят".
Посмотрел архиерей в трубу, навел куда надо; точно, стоят трое: один высокий, другой пониже, а третий вовсе маленький, стоят на берегу, за руки держатся.
Подошел старшой к архиерею.
- Здесь, ваше преосвященство, остановиться кораблю надо. Если уж угодно, так отсюда на лодке вы извольте съездить, а мы тут на якорях постоим.
Сейчас распустили трос, кинули якорь, спустили парус, - дернуло, зашаталось судно. Спустили лодку, соскочили гребцы, и стал спускаться архиерей по лесенке. Спустился архиерей, сел на лавочку в лодке, ударили гребцы в весла, поплыли к острову. Подплыли как камень кинуть; видят - стоят три старца: высокий - нагой, рогожкой опоясан, пониже - в кафтане рваном, и древненький сгорбленный - в ряске старенькой; стоят все трое, за руки держатся.
Причалили гребцы к берегу, зацепились багром. Вышел архиерей.
Поклонились ему старцы, благословил он их, поклонились они ему еще ниже. И начал им говорить архиерей:
- Слышал я, - говорит, - что вы здесь, старцы Божии, спасаетесь, за людей Христу-Богу молитесь, а я здесь, по милости Божьей, недостойный раб Христов, Его паству пасти призван; так хотел я вас, рабов Божиих, повидать и вам, если могу, поучение подать.
Молчат старцы, улыбаются, друг на дружку поглядывают.
- Скажите мне, как вы спасаетесь и как Богу служите, - сказал архиерей.
Воздохнул средний старец и посмотрел на старшего, на древнего; нахмурился высокий старец и посмотрел на старшего, на древнего. И улыбнулся старший, древний старец и сказал: "Не умеем мы, раб Божий, служить Богу, только себе служим, себя кормим".
- Как же вы Богу молитесь? - спросил архиерей.
И древний старец сказал: "Молимся мы так: трое Вас, трое нас, помилуй нас!"
И как только сказал это древний старец, подняли все три старца глаза к небу и все трое сказали: "Трое Вас, трое нас, помилуй нас!"
Усмехнулся архиерей и сказал:
- Это вы про Святую Троицу слышали, да не так вы молитесь. Полюбил я вас, старцы Божии, вижу, что хотите вы угодить Богу, да не знаете, как служить Ему. Не так надо молиться, а слушайте меня, я научу. Не от себя буду учить вас, а из Божьего Писания научу тому, как Бог повелел всем людям молиться Ему.
И начал архиерей толковать старцам, как Бог открыл Себя людям: растолковал им про Бога Отца, Бога Сына и Бога Духа Святого и сказал:
- Бог Сын сошел на землю людей спасти и так научил всех молиться. Слушайте и повторяйте за мной.
И стал архиерей говорить: "Отче наш". И повторил один старец: "Отче наш", и повторил и другой: "Отче наш", повторил и третий: "Отче наш". - "Иже еси на небесех". Повторили старцы: "Иже еси на небесех". Да запутался в словах средний старец, не так сказал; не выговорил и высокий, нагой старец: ему усы рот заросли - не мог чисто выговорить; невнятно прошамкал и древний беззубый старец.
Повторил еще раз архиерей, повторили еще раз старцы. И присел на камушек архиерей, и стали около него старцы, и смотрели ему в рот, и твердили за ним, пока он говорил им. И весь день до вечера протрудился с ними архиерей; и десять, и двадцать, и сто раз повторял одно слово, и старцы твердили за ним. И путались они, и поправлял он их, и заставлял повторять сначала.
И не оставил архиерей старцев, пока не научил их всей молитве Господней. Прочли они ее за ним и прочли сами. Прежде всех понял средний старец и сам повторил ее всю. И велел ему архиерей еще и еще раз сказать ее и еще повторить, и другие прочли всю молитву.
Уж смеркаться стало, и месяц из моря всходить стал, когда поднялся архиерей ехать на корабль. Простился архиерей с старцами, поклонились они ему все в ноги. Поднял он их и облобызал каждого, велел им молиться, как он научил их, и сел в лодку и поплыл к кораблю.
И плыл к кораблю архиерей, и все слышал, как старцы в три голоса громко твердили молитву Господню. Стали подплывать к кораблю, не слышно уж стало голоса старцев, но только видно было при месяце: стоят на берегу, на том же месте, три старца - один поменьше всех посередине, а высокий с правой, а средний с левой стороны. Подъехал архиерей к кораблю, взошел на палубу, вынули якорь, подняли паруса, надуло их ветром, сдвинуло корабль, и поплыли дальше. Прошел архиерей на корму и сел там и все смотрел на островок. Сначала видны были старцы, потом скрылись из вида, виднелся только островок, потом и островок скрылся, одно море играло на месячном свете.
Улеглись богомольцы спать, и затихло все на палубе. Но не хотелось спать архиерею, сидел он один на корме, глядел на море, туда, где скрылся островок, и думал о добрых старцах. Думал о том, как радовались они тому, что научились молитве, и благодарил Бога за то, что привел Он его помочь Божьим старцам, научить их слову Божию.
Сидит так архиерей, думает, глядит в море, в ту сторону, где островок скрылся. И рябит у него в глазах - то тут, то там свет по волнам заиграет. Вдруг видит, блестит и белеется что-то в столбе месячном: птица ли, чайка или парусок на лодке белеется. Пригляделся архиерей. "Лодка, - думает, - на парусе за нами бежит. Да скоро уж очень нас догоняет. То далеко, далеко было, а вот уж и вовсе виднеется близко. И лодка не лодка, на парус не похоже. А бежит что-то за нами и нас догоняет". И не может разобрать архиерей, что такое: лодка не лодка, птица не птица, рыба не рыба. На человека похоже, да велико очень, да нельзя человеку середь моря быть. Поднялся архиерей, подошел к кормчему:
- Погляди, - говорит, - что это? Что это, братец? Что это? - спрашивает архиерей, а уж сам видит - бегут по морю старцы, белеют и блестят их седые бороды, и, как к стоячему, к кораблю приближаются.
Оглянулся кормчий, ужаснулся, бросил руль и закричал громким голосом:
- Господи! Старцы за нами по морю, как посуху, бегут!
Услыхал народ, поднялся, бросились все к корме. Все видят: бегут старцы, рука с рукой держатся - крайние руками машут, остановиться велят. Все три по воде, как посуху, бегут и ног не передвигают.
Не успели судна остановить, как поравнялись старцы с кораблем, подошли под самый борт, подняли головы и заговорили в один голос:
- Забыли, раб Божий, забыли твое ученье! Пока твердили - помнили, перестали на час твердить, одно слово выскочило - забыли, все рассыпалось. Ничего не помним, научи опять.
Перекрестился архиерей, перегнулся к старцам и сказал:
- Доходна до Бога и ваша молитва, старцы Божии. Не мне вас учить. Молитесь за нас, грешных!
И поклонился архиерей в ноги старцам. И остановились старцы, повернулись и пошли назад по морю. И до утра видно было сиянье с той стороны, куда ушли старцы.
Как чертенок краюшку покупал
Выехал бедный мужик пахать, не завтракамши, и взял с собой из дома краюшку хлеба. Перевернул мужик соху, отвязал сволока, положил под куст; тут же положил краюшку хлеба и накрыл кафтаном. Уморилась лошадь, и проголодался мужик. Воткнул мужик соху, отпряг лошадь, пустил ее кормиться, а сам пошел к кафтану пообедать. Поднял мужик кафтан - нет краюшки; поискал, поискал, повертел кафтан, потряс - нет краюшки. Удивился мужик. "Чудное дело, - думает. - Не видал никого, а унес кто-то краюшку". А это чертенок, пока мужик пахал, утащил краюшку и сел за кустом послушать, как будет мужик ругаться и его, черта, поминать.
Потужил мужик.
- Ну, да, - говорит, - не умру с голоду! Видно, тому нужно было, кто ее унес. Пускай ест на здоровье!
И пошел мужик к колодцу, напился воды, отдохнул, поймал лошадь, запряг и стал опять пахать.
Смутился чертенок, что не навел мужика на грех, и пошел сказаться набольшему черту. Явился к набольшему и рассказал, как он у мужика краюшку унес, а мужик за место того, чтобы выругаться, сказал: "На здоровье!" Рассердился набольший дьявол.
- Коли, - говорит, - мужик в этом деле верхб над тобою взял, ты сам в этом виноват: не умел. Если, - говорит, - мужики, а за ними и бабы такую повадку возьмут, нам уж не при чем и жить станет. Нельзя этого дела так оставить! Ступай, - говорит, - опять к мужику, заслужи эту краюшку. Если ты в три года сроку не возьмешь верхб над мужиком, я тебя в святой воде выкупаю!
Испугался чертенок, побежал на землю, стал придумывать, как свою вину заслужить. Думал, думал и придумал.
Обернулся чертенок добрым человеком и пошел к бедному мужику в работники. И научил он мужика в сухое лето посеять хлеб в болоте. Послушался мужик работника, посеял в болоте. У других мужиков все солнцем сожгло, а у бедного мужика вырос хлеб густой, высокий, колосистый. Прокормился мужик до нови, и осталось еще много хлеба. На лето научил работник мужика посеять хлеб на горах. И выпало дождливое лето. У людей хлеб повалился, попрел, и зерна не налило, а у мужика на горах обломный хлеб уродился. Осталось у мужика еще больше лишнего хлеба. И не знает мужик, что с ним делать.
И научил работник мужика затереть хлеб и вино курить. Накурил мужик вина, стал сам пить и других поить. Пришел чертенок к набольшему и стал хвалиться, что заслужил краюшку. Пошел набольший посмотреть.
Пришел к мужику, видит - созвал мужик богачей, вином их угощает. Подносит хозяйка вино гостям. Только стала обходить, зацепилась за стол, пролила стакан. Рассердился мужик, разбранил жену.
- Ишь, - говорит, - чертова дура! разве это помои, что ты, косолапая, такое добро наземь льешь?
Толконул чертенок набольшего локтем: "Примечай, - говорит, - как он теперь не пожалеет краюшки".
Разбранил хозяин жену, стал сам подносить. Приходит с работы бедный мужик, незваный; поздоровался, присел, видит - люди вино пьют; захотелось и ему с устали винца выпить. Сидел-сидел, глотал-глотал слюни, - не поднес ему хозяин; только про себя пробормотал: "Разве на всех вас вина напасешься!"
Понравилось и это набольшему черту. А чертенок хвалится: "Погоди, то ли еще будет".