- Почему они не стреляли? - раздается третий, совсем еще тонкий голос мальчика, он говорит на очень странном английском.
- Потому что они были хорошими людьми, - отвечает второй голос.
- Вздор. Все люди свиньи. - Этот голос я знаю. Это маленький Ганси.
Итак, здесь, в туалете, они сидят вчетвером и несут чушь.
- Они не стреляли, потому что, стреляя в бедных людей, выглядели бы еще более злыми. Наверное, тогда уже были фотографы.
- Много фотографов, - подсказывает итальянец. - А те, кто только и ждал того, чтобы карабинеры стали стрелять, или избивать женщин, или что-то еще, они выглядели, как звери!
- И что делали карабинеры? - спрашивает юноша с очень странным, тонким голосом.
- Они окружали баррикады и ни одного человека не впускали и не выпускали.
- Что, морили голодом? - спрашивает Ганси, мой названный брат.
- Да. Только все это было обычным делом. Наши родители отодвигали люки подвалов, и мы убегали, чтобы достать хлеб, колбасу и сыр. Карабинеры хватали парочку из нас, но не всех. Если ты маленький, можно быстро убежать.
- А потом?
- Потом мы шли покупать.
- У вас все же были деньги?
- Мужчины из киножурнала и с телевидения давали нам деньги.
- Ясно, - сказал Ганси, - хорошие люди! Но при этом они делали парочку милых снимков.
- Иногда кто-то из нас попрошайничал, - сообщает итальянец. - Я, например. А потом мы возвращались и кидали еду через головы карабинеров в окна, где были наши родители.
- Наверное, не добрасывали? - спрашивает кто-то с высокомерным акцентом.
- Да, несколько раз, к сожалению. Но чаще всего попадали.
Я снова стучу в дверь. После этого раздается крик этого наглого щенка Ганси:
- Занято, читать умеешь?
- Умею, - говорю я, - но если здесь занято так долго, я попытаюсь все же войти.
- Ну-ну, - сказал Ганси, - я ведь знаю твой голос. Не будь таким злым, Оливер, у нас здесь как раз WC-пикник, мы дымим. Спустись, внизу тоже есть туалет.
- Вы уже должны спать. Я обязан присматривать за вами. Я обещал шефу.
- Еще пять минут, ладно? - говорит Ганси.
Одновременно отодвигается задвижка, и я вижу в кабинке четверых мальчиков. Двое сидят на унитазах, один на полу. Ганси, который открыл, стоит.
- Это мой брат, - сказал он гордо остальным, которые все, как и он, курили. Окошко оставлено открытым. Четверо уже в пижамах. Ганси показывает на курчавую черную голову: - Это Джузеппе, - говорит он по-английски. Потом показывает на маленького негра, сидящего на унитазе: - Это Али. - Он показывает на мальчика очень хрупкого телосложения и с очень нежным лицом. - А это Рашид. Персидский принц.
- How do you do, sir, - произносит принц.
Это он говорит с очень странным акцентом.
- О'кей, - отвечаю я.
- Я должен разговаривать с ними по-английски, - объясняет Ганси, - они все еще не научились говорить по-немецки.
- Ах, вот так?
Но Ганси не прошибешь никакой иронией.
Маленький негр, на котором широкая золотая цепь с большим крестом, смотрит на меня и зло произносит:
- Now get the hell out of here and leave us alone!
Он, пожалуй, сумасшедший, думаю я, и у меня возникает желание дать ему пощечину.
- Грязный белый, - говорит он.
Я делаю шаг вперед, но Ганси быстро встает между нами.
- Он так не думает, - кричит он. - Правда! Дома у него все иначе, чем здесь. Я объясню это тебе завтра. Спустись вниз!
- Ради тебя, - говорю я. - Но через пять минут вы должны быть в кровати, поняли?
- Честное слово, - заверяет Ганси.
Я закрываю дверь, которая тут же запирается на засов, громко удаляюсь на пару шагов, затем возвращаюсь обратно, так как хочу подслушать, о чем они будут говорить дальше.
Голос Ганси:
- Это мой брат, понимаете? Кто скажет против него хоть слово, получит по морде.
Голос маленького негра с золотой цепью:
- Okay, okay. Forget about him.
- Что было дальше, Джузеппе?
- Несколько дней прошло хорошо. Мы спали в помещении; днем снова покупали хлеб, колбасу и сыр и забрасывали нашим родителям; а люди из кинохроники и с телевидения снимали нас: как мы убегали от карабинеров, или как кое-кто из нас был схвачен, или как мы швыряли еду.
- И?..
- На третий день у них было уже достаточно снимков, и они ушли. И мы не получали больше денег. Затем, через три дня, вышли из укрытия наши родители, добровольно, от голода.
- Я ведь говорил, все люди - свиньи, - декларировал Ганси.
Принц вежливо осведомился:
- И как ты только попал в интернат, Джузеппе, это ведь немалых денег стоит?
- Мне повезло, понимаете? Я стал лучшим в классе. Мой отец получил девять месяцев.
- Девять месяцев? За обычную историю?
Голос Джузеппе звучит стыдливо:
- Не только за это. У него были еще кое-какие грехи. Теперь за это он должен отсидеть срок.
- Какие такие грехи?
- Он был одним из участников забастовки.
- Твой отец - коммунист? - спросил отвратительный негр.
- Да, коммунист. Но он не мой настоящий отец! - быстро прокричал Джузеппе. - Он мой приемный отец. Я его приемный сын.
- Что это значит? - спросил тонким нервным голосом принц.
- Это ребенок, у которого нет родителей и которого берут чужие люди, - объясняет мой брат.
- Но каждый ребенок должен иметь родителей, - настаивает принц.
Из курилки я слышу голос Ганси:
- Бывает и так: матери оставляют ребенка лежащим где-нибудь.
- Так было с тобой, Джузеппе?
Он говорит, совсем смутившись:
- Да, меня тоже подбросили. Просто положили перед церковью.
- Подкидыш, - сердится негр. - Это уже подлость!
- Успокойся, - мужественно сказал маленький Джузеппе. - Твои родители должны были тебя забрать, потому что ты сам пришел. А мои родители могут меня разыскать!
- Расскажи до конца, - просит маленький принц. - Как ты смог оказаться здесь?
- Шеф прочитал историю в газете и написал в школу моему директору, что он хочет взять к себе в интернат лучшего ученика бесплатно, если он захочет. Ну я-то еще как хотел, уж можете мне поверить!
- Мерзнешь ты так же, как и я? - спросил маленький принц.
- Да. Это единственное, что мне не нравится. Во всем остальном здесь просто великолепно. У меня собственная кровать. Впервые в жизни!
Глава 21
Когда я вернулся в свою комнату с нижнего этажа, Ноа и Вольфганг уже лежали в кроватях. Еще звучала музыка Чайковского, но очень тихо, и горели только две настольные лампы. Поднявшись, я смог убедиться, что малыши завершили свой пикник в туалете. Дом медленно затихал. Я нашел балкон в конце коридора, с которого в лунном свете видна смотровая башня и за ней большая белая вилла перед черным лесом. Дом Верены.
Двадцать два тридцать.
Через полчаса я пойду на балкон. Карманный фонарь при мне: возвращаясь, я взял его в машине.
Ноа Гольдмунд все еще читает "Таймс". Вольфганг Гартунг читает "Трефовый король дал так много". Оба курят.
- А как обстоят дела с этим? - спрашиваю я, в то же время начиная раздеваться. - Курить здесь разрешается или нет?
- Нам разрешено. Маленьким - нет.
- Ах, так. Ради этого устроен пикник в туалете.
- Это делают все, - сказал Ноа. Он смеется. - Девочки даже надевают при этом перчатки. Потому что воспитательница может понюхать руки. Во всех домах маленькие имеют какую-нибудь чепуху, которую можно разбрызгать и лишить кого-нибудь обоняния.
- Они разбрызгивают даже туалетную воду, - сказал Вольфганг. - В мире нет уборной, в которой бы так хорошо пахло, как у нас.
- Они всегда после этого полощут горло с "Вадемекум", - говорит Ноа, выглядывая из-за "Таймс". - Охотнее всего они запираются вдвоем, так как у всех есть секреты. Но более чем впятером они не приходят.
Я рассказываю о том, что подслушал, когда умывался.
- Я однажды тоже подслушал двух девчонок, - говорит Ноа. - В школе. Они обсуждали "Унесенных ветром". Именно это они обе должны были прочитать. Одна страшно плакала, слышно было даже в коридоре, она все время всхлипывала: "Ты правда считаешь, что они еще поженятся? Ты действительно так думаешь?" Другая утешала ее: "Конечно. Абсолютно точно! Уверена". - "Боже мой, - сказала вторая, которая плакала, - надеюсь, надеюсь!"
Мы смеемся.
- Слушай-ка, - говорит юноша, родители которого были отравлены газом, своему другу, отец которого приказывал этих родителей травить и был за это повешен. - Это неблагородно!
- Благородно - слово знакомо мне из Салема.
- Высший класс, - говорит Вольфганг. - И мы слушаем, как играет пластинка.
- Переверни пластинку, Оливер, а потом отправляйся на боковую.
С этим я вполне согласен. Я переворачиваю пластинку и опускаю иглу. Оба в своих кроватях смеются надо мной.
- Почему вы смеетесь? - спрашиваю я.
- Просто так, - говорит Вольфганг.
- Потому что тебе было скверно сегодня вечером, - сказал Ноа.
- Мне не было скверно.
- Всем новеньким мы в первый же вечер делаем гадости.
- Мне нет. Я уже прижился, так и знайте.
- Это немудрено, если достаточно часто менять место жительства, - считает Ноа.
- Твой отец, похоже, тот еще фрукт, - говорит Вольфганг.
- Перестань, - прошу я, - иначе меня вырвет. - Затем я обращаюсь к ним обоим с вопросом: - В туалете сидели маленький негр и принц, его зовут Рашид, я думаю.
Ноа откладывает "Таймс" и ухмыляется.
- Его полное имя Рашид Джемал Эд-Дин Руни Бендер Шапур Исфахани. - Он уселся на кровати и, пока я чищу зубы, читает наставления: - Я бы его тотчас интернировал, как только он прибыл.
- А как он прибыл? - спрашивает Вольфганг.
- На такси. Самолетом. Из Каира. У него там родственники.
- Что за родственники?
- У него дядя в Каире. Фамилия юного принца принадлежит к прославленнейшим и древнейшим в его стране. Я проверял у Брокгауза. Все, что он говорит, правда.
- А что он говорит?
- Его древний предок, Исмаил, основал династию Сафавидов и тем самым Новую Персидскую империю. Это был, господа, 1501 год после Рождества Христова.
Теперь я натягиваю пижаму.
- Он придерживается шиитского направления в исламе - что было всегда - и оставляет своему сыну сильную империю. Он и его потомки, все эти господа покоряют новые земли, но они покровительствуют также, как это красиво обозначено у Брокгауза, торговле и высоким искусствам и создают немыслимо богатые резиденции. В последующем столетии славный род выделится самым почетным, патриотичным и исторически судьбоносным образом. Конец передаче.
Ноа разрешает себе снова упасть на кровать.
- А когда маленький Рашид придет сюда? - спрашиваю я.
- Отец Рашида, кажется, находится в оппозиции шаху. Я слышал, что две тысячи студентов и офицеров предпринимали попытку путча, а путчи всегда плохо кончаются. Результат? Шах приказал посадить в тюрьму отца Рашида, а мать сидит под домашним арестом. Ребенка провожали за границу друзья. Наверное, семья имела средства в Германии, поэтому Рашид и причалил к этому берегу. Теперь он ждет, что шах будет свергнут. Иначе он не может возвратиться домой. Вы должны были слышать, что он говорил о шахе, когда приехал!
Неожиданно до нас доносится сильный рев.
- Что это? - вскакивает Вольфганг.
- Мне все равно, - заявляет Ноа. - Наверное, дурачат нового воспитателя.
- Я обещал шефу заботиться о детях, - говорю я.
- Мы оба тоже обещали, - говорит Ноа. - Но среди ночи?
- Пойду посмотрю.
- О'кей, - одобрил Ноа.
Я быстро надеваю домашние туфли, при этом смотрю на часы (двадцать два часа сорок пять минут, у меня еще минут пятнадцать), затем накидываю халат. Крик доносится с первого этажа. Сбегаю вниз по лестнице. Дверь открыта. В комнате вижу бледного, дрожащего господина Гертериха, моего ухмыляющегося, визжащего брата Ганси, маленького негритенка и принца Рашида.
Рашид держит в руках маленький коврик и плачет. Двое других юнцов танцуют вокруг него. Господин Гертерих кричит таким голосом, словно он сам себе уже не принадлежит:
- Успокойтесь! Я прошу абсолютной тишины!
- Так дело не пойдет, - говорю я, - хватайте калеку и трясите его так, чтобы он летал взад и вперед. - Затем привлекаю его вплотную к себе и тихо говорю: - Цыц!
После этого он умолкает.
- Это делают так, - говорю я господину Гертериху. У меня такое чувство, что удалось одержать большую победу. Лучше вряд ли получилось бы.
Глава 22
- Итак, что здесь произошло?
(Весь разговор ведется по-английски. Но на таком английском!)
- Рашид хочет помолиться.
- Это так смешно?
Негр и Ганси переглядываются.
- Смейтесь же, если вы находите это смешным, вы, идиоты! - говорю я и чувствую, как признателен мне господин Гертерих за то, что я произношу слова, которые должен был сказать он. - Ну давайте, смейтесь, если вы такие смелые!
Они, конечно, не смеются, так как я поднял руку и смотрю на них, а самому тоже хочется смеяться.
Маленький негр говорит:
- Рашид - язычник. Поэтому мы смеялись.
- Как тебя зовут?
- Ты ведь знаешь! Али. Я сын короля Фахарудишеджемала Первого.
- Чей ты сын?
Воспитатель тихо на немецком обращается ко мне:
- Он сын одного из могущественных представителей побережья Какао. Там, откуда он прибыл, очень-очень богатые люди держат для своих детей только белых слуг, белых водителей и белых учителей. Это считается признаком огромного богатства. Отец Али знал это. Поэтому у мальчика повышенное самомнение.
- Теперь я знаю, почему тамошние господа нуждаются в помощи, - говорю я. - Чего они хотят? Белый для Али - это обычный сор, он так воспитан. Мы должны постепенно привести его в порядок. И лучше побыстрее. А ты не язычник? - спрашиваю я амбициозного негра.
- Я христианин, - отвечает он гордо.
- Ага. А Рашид - язычник, потому что у него другая религия, не такая, как у тебя.
- Есть только одна религия. Моя.
- Существует много религий. А тебе я удивляюсь, Ганси, я считал тебя умнее.
- Это ведь было так комично, с ковриком, - сказал мой брат и рассмеялся.
Теперь мы говорим по очереди, то по-немецки, то по-английски.
Маленький принц с оливковой кожей, стройным телом, черными глазами, большими и печальными, длинными темными шелковистыми ресницами отвечает, защищаясь:
- Я спрашиваю, где здесь восток. Я должен произнести свою вечернюю суру. На коврике. При этом должен кланяться на восток.
- У меня есть наручные часы с компасом, - говорю я. - Мы устанавливаем, где восток. Точно там, где находится окно. - Так, - заявляю я господину Гертериху, потому что именно он, а не я должен поднять свой авторитет, я помог ему достаточно, - теперь говорите вы!
Нет, этот воспитатель у нас не задержится! Он, должно быть, жил в совсем плохих условиях… Даже сейчас, когда я все расставил по своим местам, он говорит неуверенно и запинаясь:
- Рашид, клади коврик напротив окна и читай свою ночную молитву.
- Это сура, это не молитва, - отвечает маленький принц и смотрит на меня взглядом, полным благодарности.
- Читай свою суру, - бормочет смущенный господин Гертерих.
Я решил помочь ему еще раз:
- Да, - предлагаю я, - произноси ее громко, Рашид. На своем языке. Мы все будем слушать. Никто тебе мешать не будет. И если господин Гертерих или я - все равно когда, утром или вечером, - хотя бы раз услышим, что тебя донимают, эти сорванцы узнают что почем.
Маленький принц приводит в порядок коврик, становится на колени, касается головой пола и что-то говорит на своем родном языке.
Глава 23
После этого он поднимается, маленький Рашид, скручивает молитвенный коврик и вползает в свою кроватку. Али и Ганси делают то же самое.
- Спокойной ночи, - желает господин Гертерих.
- Good night, gentlemen, - говорю я.
Никто не отвечает, только Рашид улыбается, и я замечаю, что Ганси видит эту улыбку. Неожиданно он тоже рассмеялся, эта ужасная черепушка, и мне теперь вообще непонятно, что я здесь за пять минут сотворил. Пора уже закрывать рот и мне, и господину Гертериху, этому бедняге!
Он идет сейчас со мной по коридору, подает мне потную холодную руку и заикается:
- Я благодарю вас, Оливер… я… я… Понимаете, сегодня мой первый день… Я просто болен от волнения… Так много детей. Маленькие, и все точно взбесились… Я боюсь, да, я признаюсь в этом, у меня ужасный страх… и если бы вы не помогли мне…
- Ваша душа должна покрыться мозолью, господин Гертерих. Иначе эти юнцы покончат с вами.
- Мозоль, мозоль, - бормочет он печально. - Легко сказать…
Потом он кивает мне и, шаркая по коридору, спускается вниз, в свою комнату. Может быть, этому мужику и не стоит помогать.
Двадцать два часа пятьдесят пять минут.
Наверху, на балконе второго этажа, прохладно, но не холодно. Луна за домом, потому балкон в тени. Там старая смотровая башня. Там дом Верены.
Ровно двадцать три.
Я достаю из пальто карманный фонарь и освещаю им дальнюю виллу. Я трижды мигаю, считаю до пяти. Затем снова мигаю.
В окне большого белого дома вспыхивает на мгновение яркий, очень яркий свет. Верена поняла меня.
Мысленно я уже все взвесил. До полудня школа. Потом я принесу браслет. Между двумя и четырьмя мы будем свободны, затем снова занятия до шести. Итак, Верена может встретить меня самое раннее в половине третьего. Можно даже сказать, в три. Никогда не знаешь, что произойдет.
Я мигаю фонарем пятнадцать раз. Пятнадцать раз светят обратно из виллы. На всякий случай мигаю еще пятнадцать раз.
Снова приходит ее сигнал: "Поняла!"
Теперь можно идти спать. Но я почему-то не иду, а стою на балконе и смотрю на большой белый дом в лесу. Почему?
Впервые я был так опечален, как никогда еще в своей жизни, я был даже мрачен. Я всегда со всей страстью стремлюсь к тому, что совершенно нереально.
Я слышу в доме крики детей. Это меня не пугает. Я знаю, они кричат в спальне, стонут в подушки, и мучаются, и плачут, потому что видят дурные сны.
Некоторые сидят на подоконнике и смотрят в ночь, как и я. Это особый мир - интернат. Возможно, вас не интересует, что это за мир. Меня, конечно, это очень интересует, поскольку это мой мир, в котором я живу. Поэтому я возвращаюсь мыслями к истории, которую рассказала мне фрейлейн Гильденбранд, когда я провожал ее домой, историю о детях, живущих в этом интернате.