Глава 4
Когда я начинал писать эту книгу, то решил для себя: она должна быть откровенной, абсолютно откровенной. Сейчас я подошел к тому месту, когда было бы удобнее солгать. Но было бы это лучше?
Я вылетал из пяти интернатов. Каждый раз виной тому были истории с девчонками. У меня своего рода заскок. Есть ситуации, когда я просто не могу держать себя в руках, мозги отключаются. Это с тех пор, как я овладел первой девушкой. Я был тогда просто невменяем. Признаться, я чувствовал, что не сдержусь, уже в ее комнате, чувствовал, как чувствует эпилептик близость приступа. Из комнаты я вышел именно таким. Поэтому я никогда больше не пройду мимо этого дерева.
Когда я сегодня вспоминаю об этом, возникает чувство, словно был пьян, и она тоже. Нами овладело неистовство. И все это в пяти метрах от обочины, в узком подлеске, на горячей от солнца земле. Я разорвал ее чулки, она мою рубашку, так как я не смог быстро раздеться. Мы царапали друг друга и кусали. Мы делали то, о чем я никогда на смогу написать, потому что это не может быть опубликовано. Наши головы были окровавлены от камней и колючек, на которых мы катались, борясь друг с другом. Мы не замечали этого.
И это не кончалось, это начиналось снова и снова. Еще много дней спустя ощущал я царапины от ее длинных острых ногтей на своей спине. Когда она испытывала оргазм, то закатывала глаза так, что можно было видеть белки, и она испускала крик, подобно человеку в адских муках. Она судорожно обхватывала меня, и вокруг меня все кружилось. До нее у меня была масса девушек. Но такой еще не было никогда. Ее безумие пронизывало насквозь.
Это должна быть откровенная книга. Я никогда не любил Геральдину. Но ни с какой другой женщиной я не переживал что-либо подобное, как с этой девочкой-нимфоманкой, которая вызывала у меня отвращение с первого взгляда. Я оскорблял ее в те моменты, когда красный туман опускался перед моими глазами.
Я пришел в себя, когда она, изнуренная и ослабевшая, выпала из моих рук.
Совсем тихо лежала она на земле, смотрела на меня своим блуждающим взглядом и стонала:
- Я люблю тебя. Я люблю тебя… Я люблю тебя… как никогда еще… как мне с тобой!..
Эта книга должна быть откровенной. Когда наконец все завершилось, она лежала неподвижно. Ее губы были синими. Она еще вся трепетала с ног до головы. И тогда я с ужасом подумал о том, что она сказала слабым детским голосом, смотря на меня пристальным взглядом:
- Это было первый раз в моей жизни.
Я молча сижу рядом с ней.
- Я так часто хотела испытать это. Пыталась снова и снова. С четырнадцати лет. У меня, определенно, было больше мужчин, чем у тебя женщин. И у меня никогда это не получалось.
Я стала полусумасшедшей. Я изображала чувства… я пыталась испытывать это одна. И все равно никогда не получалось… И теперь ты… Ты… Это было так прекрасно… Я люблю тебя!
Геральдина любит меня. Девушка, которую я ненавижу…
Глава 5
Четырнадцать часов десять минут.
Мы оделись. Я обязан помочь ей, ведь она еще слаба.
В пятнадцать часов я должен быть у старой башни. Верена ждет. Что же это со мной произошло такое?
- О чем ты думаешь? - спрашивает она быстро.
- О тебе, конечно, - говорю я.
И тогда она прижимается ко мне очень сильно.
- Я люблю тебя. Это было так красиво. Я думала, что умру. Так красиво. Как никогда еще. Только теперь я узнала, как это должно быть. Я никогда больше не буду от тебя убегать!
И она серьезно так думает, это видно по ней. Того же она ждала и от меня.
- Ты тоже любишь меня?
- Нет.
Не имеет смысла врать. Это она должна узнать сразу.
- Мне все равно, любишь ты меня или нет. Мы обязательно еще раз вернемся к тому, с чего начали.
- Нет!
- Ты не знаешь меня, ты не знаешь, какой я могу быть. Ты когда-нибудь полюбишь меня, обязательно! Я так счастлива, Оливер. Я никогда еще не была так счастлива. Ты увидишь, как я умею любить.
Она быстро целует меня, ласкает, а я думаю: Верена, Верена, Верена.
Глава 6
Я говорю:
- Тебе надо возвращаться в дом.
- Я не хочу.
- Тогда иди в столовую.
- Я не хочу есть.
Я тоже не хотел.
- Они будут искать нас.
- Они не найдут.
- Но я должен быть в своем корпусе.
- Еще пятнадцать минут, - говорит, просит она. В глазах ее такая преданность, что может стать дурно. После этого я становлюсь совсем добрым. - Тогда я вернусь и оставлю тебя в покое. Через пятнадцать минут?
Я киваю.
- Я ведь теперь принадлежу тебе…
Еще чего!
- …Мы оба, мы ведь теперь связаны друг с другом.
- Нет. Нет. Нет!
- …А тогда я хочу сказать тебе, что со мной случилось.
- Что это значит?
- Почему я такая… такая испорченная… И если бы ты не пришел и не спас меня…
Она произносит это слово. Как оно меня преследует. Опять "спас".
- …Тогда бы я попала в сумасшедший дом. Можно мне положить голову на твою грудь?
- Конечно.
Она сделала это, и я глажу, смеясь, ее торчащие волосы, которые выглядят так, будто она дралась с соперником, и она говорит будто во сне, поглаживая меня:
- Мне восемнадцать. А тебе?
- Двадцать один.
- Мы жили в Бреслау. Мой отец был физиком. В 1946 году нас взяли русские. Его как ученого, нас из любезности. Отец должен был на них работать. В одном исследовательском институте. Там было еще много других немецких ученых. У нас был маленький, милый домик в пригороде.
- Тогда тебе было четыре года.
- Да. И уже детский сад открылся.
- Что?
- Подожди. Русские были добры к моему отцу и моей матери, и ко мне тоже. Все! Они даже приносили нам пакеты с едой. Мне они приносили кукол и игрушки. Праздники мы отмечали вместе с соседями.
- А кто не был таким добрым?
- Дети! Я ведь говорю, мы начали ходить в детский сад, а потом, когда я пришла в школу, стало еще хуже. Хотя я свободно говорила по-русски! По-немецки я могла говорить, только дома. Мой отец был обязан отработать десять лет. И я должна была ходить в школу восемь лет. Я могу сказать тебе: это было адом.
Четырнадцать часов двадцать пять минут.
Верена. Верена. Верена.
- Дети ведь слышали, что я немка…
- Ах, так.
- Немка, ну ты понимаешь. Мы напали на их страну, и многие дети в нашей школе лишились из-за войны отцов или братьев.
- Говори о себе.
- Обо мне, да. Они меня избивали. Каждый день. Иногда так били, что я вынуждена была идти к врачу.
- Ужасно.
- Мои родители забирали меня из школы последней. Затем пришел 1956 год, срок договора, который заключили с моим отцом, истек. И притащились мы в Западный Берлин. Отец работал в институте Макса Планка. И меня снова избивали.
- Кто?
- Немецкие дети.
- Что?
- Ну это же понятно! Мой отец работал на Советский Союз десять лет. Об этом дети рассказывали дома. И какой-то отец сказал своему сыну: этот ученый выдавал секреты, он помогал СССР, возможно, он коммунист. В любом случае он предатель. На следующий день мальчишки в школе знали это. Тогда все и началось. Они теперь называли меня только "свинья-предатель". Здесь меня называют…
- Я знаю.
- Но это еще не так обидно.
- Бедная Геральдина, - говорю я.
И это даже искренне.
- Ты знаешь, я уже тогда была взрослой. И сильной. Я отбивалась, кусалась и швыряла камни. И если мне угрожала опасность и вся эта свора ополчалась против меня, у меня была прекрасная уловка, чтобы защитить себя.
- Какая уловка?
- Я кричала по-русски. Так громко, как только могла. По-русски! Что я им преподносила! Иногда даже стихи! Все равно! Если я кричала по-русски, они испытывали страх! Все! Всегда! Тогда они отставали, а мне только того и надо было!
Она поднимает голову и смеется.
- Это был великолепный трюк, правда?
- Первоклассный. А дальше?
Ее лицо мрачнеет. Она кладет голову мне на колени.
- Отец - очень крупный ученый, понимаешь? Он, например, создал в Сибири детали, которые Советский Союз встраивал в свои реактивные самолеты…
- Что за детали?
- Точно я, конечно, не знаю. В общем, он сделал так, чтобы пилот самолета, имеющего безумную скорость, мог с помощью какого-то электромагнитного устройства следить за всеми важными приборами самолета. Допустим, существует пятьдесят наиболее важных устройств. Если хоть в одном из них возникают неполадки, включается громкоговоритель, который предупреждает: внимание, это не работает.
- Здорово, - говорю я.
Я действительно думаю так.
- Но самое главное - мой отец предложил произносить предостережение женским голосом. Это мне нравится больше всего. Поскольку пилоты все мужчины, женский голос сразу настораживает, пилот не может пропустить его мимо ушей.
Я говорю:
- А теперь я могу закончить твою историю.
- Да?
- Да. Американцы сделали твоему отцу фантастическое предложение, и сегодня он работает на мысе Канаверал или где-то еще. Летом тебе разрешено посещать родителей. Верно?
Она сжимает в руках стебелек и тихо говорит:
- Верно, но только отчасти. Ты прав, американцы сделали моему отцу предложение, и мы все должны были уехать. Но мой отец улетел один.
- Как так?
- Моя мать решила с ним развестись. Она утверждала, что не может больше жить с человеком, которому помогала из года в год создавать все более страшные орудия уничтожения.
- Это позиция, - говорю я.
Четырнадцать часов тридцать минут. Верена. Верена. Верена.
- Но она лгала. Все люди лгут. Моя мать решила развестись, так как в Берлине она познакомилась с очень богатым торговцем текстилем! Мой отец этого не знал. Не знает этого и сегодня. Я шпионила за матерью и ее пассией.
- Почему ты не сказала отцу?
- А почему я должна была сказать? Мать всегда была мне ближе и дороже. Отец это знал. Поэтому он согласился, чтобы я осталась с матерью.
- Ну, все ведь хорошо закончилось.
- Очень хорошо. Едва ушел мой отец, как мать снова вышла замуж и засунула меня в интернат.
- Почему?
- Новый папаша не мог терпеть меня. При любой встрече с ним мы ссорились. Мне разрешалось только иногда приезжать в Берлин. Мать тряслась каждый раз, когда я приезжала. Но отец мой был счастлив, что я воспитывалась в Германии. Во время летних каникул я летала к нему. Он постоянно работал в космическом центре на мысе Канаверал. Теперь он строит ракеты.
- Понимаю, - говорю я.
Потом смотрю на нее. Она шепчет:
- Пятнадцать минут прошли, да?
- Прошли.
- Я уже иду. Я не реву. И не удерживаю тебя. Я не буду тебе мешать, обещаю. И не буду усложнять жизнь, и себе тоже.
- Вот и хорошо, - говорю я. Мы встаем. - Уже хорошо, Геральдина. Подожди, я приведу в порядок твои волосы. - Она прижимается ко мне и целует мои руки. - И вообще приведи в порядок все остальное, - говорю я, - иначе каждый поймет, что случилось.
Четырнадцать часов сорок минут.
- Ты должен быть в корпусе.
- В четыре история. Тогда и увидимся снова.
- Да.
- Я хотела бы быть всегда с тобой. День и ночь. Пока не умру.
- Не надо, Геральдина.
- Ты разрешишь мне еще один поцелуй?
Мы целуемся. Она печально смеется.
- У тебя кто-то есть?
- Кто?
- Не спрашивай. Женщина, которой принадлежит этот браслет.
- Нет.
- Конечно, она красива. Намного красивее, чем я. И теперь ты идешь к ней. Не лги мне. Пожалуйста, не лги!
- Да, - говорю я. - Теперь я иду к ней.
- Ты ее любишь?
- Нет.
- Опять. Но мне с этим ничего не поделать, честное слово. Буду терпеть. Так как ты первый мужчина в моей жизни. Итак, до встречи в четыре.
И она пошла, спотыкаясь на высоких каблуках. Вскоре она исчезла в кустарнике. Становится тихо. Я иду по тропинке к старой башне, которая виднеется за верхушками деревьев. В руке у меня сумка, в сумке браслет Верены.
Сделав два-три шага, я слышу шум и останавливаюсь. Кто-то затравленно мчится в чаще. Я не могу его видеть, только слышу. Наверное, я не смогу его догнать, так как шаги уже затихают. Кто-то нас подслушивал. Как долго? Что он услышал? Что увидел? Все? Кто бы это мог быть?
Глава 7
Без двух минут три.
Я очень аккуратный, поэтому я еще и умылся.
К счастью, здесь протекает маленький ручеек. Это было чудесно - умыться ледяной водой.
Без двух минут три.
И вокруг ни души.
Я сижу на ступеньке у основания обвалившейся стены, рядом с которой висит табличка: "Опасность обвала! Проход запрещен!"
Понятное дело, башня такая старая. Последний раз она обновлялась Всемилостивейшим Курфюрстом Вильгельмом IX в 1804 году - это я читаю на другой доске, которая также разрушается.
Неожиданно девочка возникает передо мной, как Красная Шапочка в лесу. В этот раз на ней красное платье и красная шляпка. Мать всегда одевала ее как маленькую куклу.
- Добрый день, дядя Мансфельд, - говорит она радостно.
- Привет, Эвелин! Откуда ты явилась?
- Я ждала тебя за этой старой башней. А мама ждет тебя наверху.
- В башне?
- Да. Тебе надо подняться.
- А если что-то обрушится…
Я смотрю на доску.
- Это не упадет. Мы с мамой должны быть очень внимательными. Ее не должны видеть одну с мужчиной. Поэтому каждый раз она берет с собой меня.
Каждый раз… Берет с собой ребенка? Как часто? Встречалась здесь со своим итальянским заказчиком? И с другими?
- Подожди, - прошу я и даю девочке то, что уже целый день ношу с собой.
Она с радостью выкрикивает:
- Марципан!
- Ты ведь любишь его? Я купил сегодня упаковку в школьном буфете за завтраком.
- Откуда ты знаешь?
- Ты сама мне сказала, вчера вечером.
- Да?
Она смотрит на меня с недоумением. Не может вспомнить. Слишком мала.
Верена обладает таким богатством, как Эвелин. Хотя и не очень здорово, что ребенок принимает участие во всем этом.
- Господин Мансфельд, вы просто прелесть. А что вы делали два часа назад?
Так как я трусливая собака и не хочу думать об этом, я быстренько перевожу на другое:
- Как поживает твой пес?
- Ассад? Хорошо, спасибо.
- Почему ты не взяла его с собой?
- Он сейчас спит.
- Ах, так. Этому, конечно, нельзя мешать.
- Нет. Кроме того, он иногда хочет побыть один. Как каждый человек.
- В этом ты права, Эвелин.
- Теперь я уйду. Поднимайся наверх. Если кто-то придет, я начну петь. Мама это уже знает.
- Вот как?
- Да! Наверху можно спрятаться.
- Мама уже была наверху с другим дядей?
- Нет, еще никогда!
- Откуда ты знаешь тогда, что наверху можно спрятаться?
- Да потому что я была наверху! С мамой! Мы часто ходим наверх. Там очень красиво, ты увидишь.
- Пока, - говорю я.
Она медлит.
- Что еще?
- Можно мне тебя поцеловать, дядя Мансфельд?
- За марципан?
- Нет.
- Тогда за что?
- Ну, потому что ты все же хочешь нам помочь.
- Ах, поэтому, - говорю я. - Конечно, ты должна меня поцеловать.
Я наклоняюсь к ней, и она обвивает своими ручонками мою шею. Меня целуют в щеку - это определенно самый юный поцелуй, который я когда-либо получал.
Потом она быстро убегает. Я вытираю щеку, вхожу в древнюю башню и поднимаюсь по винтовой лестнице, которая скрипит и хрустит, выше, выше, и от мысли, что с каждой ступенью я приближаюсь к Верене, у меня на лбу выступает пот. Это ведь рискованное дело. Подумать только, девяносто семь ступеней! Когда я наконец достиг колокольни, Верена стояла передо мной, серьезная и решительная, и ее чудесные глаза были устремлены на меня.
Сегодня на ней легкое платье с глубоким декольте, без рукавов, из белого льна, на светлом фоне разбросаны цветы. Я восхищаюсь платьем: оно так элегантно и наверняка не очень дорого.
И как оно сидит!
Я не могу долго смотреть на нее. В этом платье она выглядит еще более волнующе. Верена. Ах, Верена!
Я достаю из сумки браслет и подаю его ей. Затем подхожу к люкам башни, которые до краев наполнены инструментами, сломанной мебелью, соломенными снопами и гниющими дровами. Я смотрю сквозь коричневые, красные и золотые листья деревьев. Над всем этим солнце. Легкая голубая дымка скрывает дали.
- Здесь очень мило, - говорю я и чувствую, как она приближается ко мне.
- Я хорошо тут ориентируюсь. Я жила во Франкфурте.
Я продолжаю разговор, и мне все тяжелее делать это, так как теперь она стоит позади меня почти вплотную.
- Там, внизу, маленькая река. По ту сторону Птичья гора - гигантский обломок, который лежит суровой глыбой, а здесь, где так ярко светит солнце, между черными деревьями еще кусочек лужайки, это высокогорье, здесь я уже однажды…
- Оливер!
- Да.
Я оборачиваюсь, и все повторяется: "Диориссимо", запах майского ландыша, запах ее кожи, ее иссиня-черные волосы, глаза…
- Спасибо, - говорит она шепотом.
- Ах, - улыбаясь, говорю я. Наверное, это слишком смело, но я чуть не кричу: - Какое у вас красивое платье!
- Мой муж придет сегодня только вечером. Не хотите испытать бесконечное счастье?
- Да. Бесконечное счастье.
- Почему вы так пристально смотрите на меня?
- Вы должны мне что-то отдать.
- Что?
- Вы сами знаете, что. Давайте.
Она не шелохнулась.
- Ну! Или я заберу браслет!
Она открывает маленькую сумочку, которую прижимала к бедрам, и вынимает маленькую круглую коробочку.
Я открываю ее.
- Здесь тридцать штук, и все веронал.
Тридцать. И все веронал.
Я закрываю коробочку.
- Вы выбросите ее?
- Нет.
- Почему?
- Сохраню.
- Зачем?
- Зачем вы ее хранили?
- Оливер…
- Да.
- Вы очень…
- Что очень?
- Ничего.
Мы вдвоем стоим у люка, и сердце мое болит, и я твержу себе, что я идиот, что я должен сдерживать себя с этой Геральдиной, что Верена Лорд может оставаться спокойной, ее это не касается. Так стоим мы друг против друга, возможно, минуты три и молчим. Потом я неожиданно чувствую, как ее левая рука касается моей правой руки; я смущен, теряюсь от волнения, когда ее пальцы сплетаются с моими, и отмечаю про себя: все идет как надо. Наши руки сплетены.
- Как вы нашли браслет?
- Его украла девочка. Мне помог один мальчик, видевший, как она сделала это.
- Она милая?
- Нет.
- Каким образом вам удалось вернуть браслет?
- Девочка ходит в мой класс. Во время занятий я сбегал в корпус, где она живет, и в ее комнате обнаружил то, что искал.
- Она это уже заметила?
- Нет.
- Ваш воротник в помаде.
- Надо будет постирать рубашку, прежде чем начнутся послеобеденные занятия. Спасибо за внимание.
- А вам за браслет.
- Можем мы снова здесь встретиться?
Ответа нет.
- Я кое о чем спросил вас, мадам!
- Я слышала.
- И?
Молчание.