Любовь только слово - Йоханнес Зиммель 13 стр.


Глава 4

Когда я начинал писать эту книгу, то решил для себя: она должна быть откровенной, абсолютно откровенной. Сейчас я подошел к тому месту, когда было бы удобнее солгать. Но было бы это лучше?

Я вылетал из пяти интернатов. Каждый раз виной тому были истории с девчонками. У меня своего рода заскок. Есть ситуации, когда я просто не могу держать себя в руках, мозги отключаются. Это с тех пор, как я овладел первой девушкой. Я был тогда просто невменяем. Признаться, я чувствовал, что не сдержусь, уже в ее комнате, чувствовал, как чувствует эпилептик близость приступа. Из комнаты я вышел именно таким. Поэтому я никогда больше не пройду мимо этого дерева.

Когда я сегодня вспоминаю об этом, возникает чувство, словно был пьян, и она тоже. Нами овладело неистовство. И все это в пяти метрах от обочины, в узком подлеске, на горячей от солнца земле. Я разорвал ее чулки, она мою рубашку, так как я не смог быстро раздеться. Мы царапали друг друга и кусали. Мы делали то, о чем я никогда на смогу написать, потому что это не может быть опубликовано. Наши головы были окровавлены от камней и колючек, на которых мы катались, борясь друг с другом. Мы не замечали этого.

И это не кончалось, это начиналось снова и снова. Еще много дней спустя ощущал я царапины от ее длинных острых ногтей на своей спине. Когда она испытывала оргазм, то закатывала глаза так, что можно было видеть белки, и она испускала крик, подобно человеку в адских муках. Она судорожно обхватывала меня, и вокруг меня все кружилось. До нее у меня была масса девушек. Но такой еще не было никогда. Ее безумие пронизывало насквозь.

Это должна быть откровенная книга. Я никогда не любил Геральдину. Но ни с какой другой женщиной я не переживал что-либо подобное, как с этой девочкой-нимфоманкой, которая вызывала у меня отвращение с первого взгляда. Я оскорблял ее в те моменты, когда красный туман опускался перед моими глазами.

Я пришел в себя, когда она, изнуренная и ослабевшая, выпала из моих рук.

Совсем тихо лежала она на земле, смотрела на меня своим блуждающим взглядом и стонала:

- Я люблю тебя. Я люблю тебя… Я люблю тебя… как никогда еще… как мне с тобой!..

Эта книга должна быть откровенной. Когда наконец все завершилось, она лежала неподвижно. Ее губы были синими. Она еще вся трепетала с ног до головы. И тогда я с ужасом подумал о том, что она сказала слабым детским голосом, смотря на меня пристальным взглядом:

- Это было первый раз в моей жизни.

Я молча сижу рядом с ней.

- Я так часто хотела испытать это. Пыталась снова и снова. С четырнадцати лет. У меня, определенно, было больше мужчин, чем у тебя женщин. И у меня никогда это не получалось.

Я стала полусумасшедшей. Я изображала чувства… я пыталась испытывать это одна. И все равно никогда не получалось… И теперь ты… Ты… Это было так прекрасно… Я люблю тебя!

Геральдина любит меня. Девушка, которую я ненавижу…

Глава 5

Четырнадцать часов десять минут.

Мы оделись. Я обязан помочь ей, ведь она еще слаба.

В пятнадцать часов я должен быть у старой башни. Верена ждет. Что же это со мной произошло такое?

- О чем ты думаешь? - спрашивает она быстро.

- О тебе, конечно, - говорю я.

И тогда она прижимается ко мне очень сильно.

- Я люблю тебя. Это было так красиво. Я думала, что умру. Так красиво. Как никогда еще. Только теперь я узнала, как это должно быть. Я никогда больше не буду от тебя убегать!

И она серьезно так думает, это видно по ней. Того же она ждала и от меня.

- Ты тоже любишь меня?

- Нет.

Не имеет смысла врать. Это она должна узнать сразу.

- Мне все равно, любишь ты меня или нет. Мы обязательно еще раз вернемся к тому, с чего начали.

- Нет!

- Ты не знаешь меня, ты не знаешь, какой я могу быть. Ты когда-нибудь полюбишь меня, обязательно! Я так счастлива, Оливер. Я никогда еще не была так счастлива. Ты увидишь, как я умею любить.

Она быстро целует меня, ласкает, а я думаю: Верена, Верена, Верена.

Глава 6

Я говорю:

- Тебе надо возвращаться в дом.

- Я не хочу.

- Тогда иди в столовую.

- Я не хочу есть.

Я тоже не хотел.

- Они будут искать нас.

- Они не найдут.

- Но я должен быть в своем корпусе.

- Еще пятнадцать минут, - говорит, просит она. В глазах ее такая преданность, что может стать дурно. После этого я становлюсь совсем добрым. - Тогда я вернусь и оставлю тебя в покое. Через пятнадцать минут?

Я киваю.

- Я ведь теперь принадлежу тебе…

Еще чего!

- …Мы оба, мы ведь теперь связаны друг с другом.

- Нет. Нет. Нет!

- …А тогда я хочу сказать тебе, что со мной случилось.

- Что это значит?

- Почему я такая… такая испорченная… И если бы ты не пришел и не спас меня…

Она произносит это слово. Как оно меня преследует. Опять "спас".

- …Тогда бы я попала в сумасшедший дом. Можно мне положить голову на твою грудь?

- Конечно.

Она сделала это, и я глажу, смеясь, ее торчащие волосы, которые выглядят так, будто она дралась с соперником, и она говорит будто во сне, поглаживая меня:

- Мне восемнадцать. А тебе?

- Двадцать один.

- Мы жили в Бреслау. Мой отец был физиком. В 1946 году нас взяли русские. Его как ученого, нас из любезности. Отец должен был на них работать. В одном исследовательском институте. Там было еще много других немецких ученых. У нас был маленький, милый домик в пригороде.

- Тогда тебе было четыре года.

- Да. И уже детский сад открылся.

- Что?

- Подожди. Русские были добры к моему отцу и моей матери, и ко мне тоже. Все! Они даже приносили нам пакеты с едой. Мне они приносили кукол и игрушки. Праздники мы отмечали вместе с соседями.

- А кто не был таким добрым?

- Дети! Я ведь говорю, мы начали ходить в детский сад, а потом, когда я пришла в школу, стало еще хуже. Хотя я свободно говорила по-русски! По-немецки я могла говорить, только дома. Мой отец был обязан отработать десять лет. И я должна была ходить в школу восемь лет. Я могу сказать тебе: это было адом.

Четырнадцать часов двадцать пять минут.

Верена. Верена. Верена.

- Дети ведь слышали, что я немка…

- Ах, так.

- Немка, ну ты понимаешь. Мы напали на их страну, и многие дети в нашей школе лишились из-за войны отцов или братьев.

- Говори о себе.

- Обо мне, да. Они меня избивали. Каждый день. Иногда так били, что я вынуждена была идти к врачу.

- Ужасно.

- Мои родители забирали меня из школы последней. Затем пришел 1956 год, срок договора, который заключили с моим отцом, истек. И притащились мы в Западный Берлин. Отец работал в институте Макса Планка. И меня снова избивали.

- Кто?

- Немецкие дети.

- Что?

- Ну это же понятно! Мой отец работал на Советский Союз десять лет. Об этом дети рассказывали дома. И какой-то отец сказал своему сыну: этот ученый выдавал секреты, он помогал СССР, возможно, он коммунист. В любом случае он предатель. На следующий день мальчишки в школе знали это. Тогда все и началось. Они теперь называли меня только "свинья-предатель". Здесь меня называют…

- Я знаю.

- Но это еще не так обидно.

- Бедная Геральдина, - говорю я.

И это даже искренне.

- Ты знаешь, я уже тогда была взрослой. И сильной. Я отбивалась, кусалась и швыряла камни. И если мне угрожала опасность и вся эта свора ополчалась против меня, у меня была прекрасная уловка, чтобы защитить себя.

- Какая уловка?

- Я кричала по-русски. Так громко, как только могла. По-русски! Что я им преподносила! Иногда даже стихи! Все равно! Если я кричала по-русски, они испытывали страх! Все! Всегда! Тогда они отставали, а мне только того и надо было!

Она поднимает голову и смеется.

- Это был великолепный трюк, правда?

- Первоклассный. А дальше?

Ее лицо мрачнеет. Она кладет голову мне на колени.

- Отец - очень крупный ученый, понимаешь? Он, например, создал в Сибири детали, которые Советский Союз встраивал в свои реактивные самолеты…

- Что за детали?

- Точно я, конечно, не знаю. В общем, он сделал так, чтобы пилот самолета, имеющего безумную скорость, мог с помощью какого-то электромагнитного устройства следить за всеми важными приборами самолета. Допустим, существует пятьдесят наиболее важных устройств. Если хоть в одном из них возникают неполадки, включается громкоговоритель, который предупреждает: внимание, это не работает.

- Здорово, - говорю я.

Я действительно думаю так.

- Но самое главное - мой отец предложил произносить предостережение женским голосом. Это мне нравится больше всего. Поскольку пилоты все мужчины, женский голос сразу настораживает, пилот не может пропустить его мимо ушей.

Я говорю:

- А теперь я могу закончить твою историю.

- Да?

- Да. Американцы сделали твоему отцу фантастическое предложение, и сегодня он работает на мысе Канаверал или где-то еще. Летом тебе разрешено посещать родителей. Верно?

Она сжимает в руках стебелек и тихо говорит:

- Верно, но только отчасти. Ты прав, американцы сделали моему отцу предложение, и мы все должны были уехать. Но мой отец улетел один.

- Как так?

- Моя мать решила с ним развестись. Она утверждала, что не может больше жить с человеком, которому помогала из года в год создавать все более страшные орудия уничтожения.

- Это позиция, - говорю я.

Четырнадцать часов тридцать минут. Верена. Верена. Верена.

- Но она лгала. Все люди лгут. Моя мать решила развестись, так как в Берлине она познакомилась с очень богатым торговцем текстилем! Мой отец этого не знал. Не знает этого и сегодня. Я шпионила за матерью и ее пассией.

- Почему ты не сказала отцу?

- А почему я должна была сказать? Мать всегда была мне ближе и дороже. Отец это знал. Поэтому он согласился, чтобы я осталась с матерью.

- Ну, все ведь хорошо закончилось.

- Очень хорошо. Едва ушел мой отец, как мать снова вышла замуж и засунула меня в интернат.

- Почему?

- Новый папаша не мог терпеть меня. При любой встрече с ним мы ссорились. Мне разрешалось только иногда приезжать в Берлин. Мать тряслась каждый раз, когда я приезжала. Но отец мой был счастлив, что я воспитывалась в Германии. Во время летних каникул я летала к нему. Он постоянно работал в космическом центре на мысе Канаверал. Теперь он строит ракеты.

- Понимаю, - говорю я.

Потом смотрю на нее. Она шепчет:

- Пятнадцать минут прошли, да?

- Прошли.

- Я уже иду. Я не реву. И не удерживаю тебя. Я не буду тебе мешать, обещаю. И не буду усложнять жизнь, и себе тоже.

- Вот и хорошо, - говорю я. Мы встаем. - Уже хорошо, Геральдина. Подожди, я приведу в порядок твои волосы. - Она прижимается ко мне и целует мои руки. - И вообще приведи в порядок все остальное, - говорю я, - иначе каждый поймет, что случилось.

Четырнадцать часов сорок минут.

- Ты должен быть в корпусе.

- В четыре история. Тогда и увидимся снова.

- Да.

- Я хотела бы быть всегда с тобой. День и ночь. Пока не умру.

- Не надо, Геральдина.

- Ты разрешишь мне еще один поцелуй?

Мы целуемся. Она печально смеется.

- У тебя кто-то есть?

- Кто?

- Не спрашивай. Женщина, которой принадлежит этот браслет.

- Нет.

- Конечно, она красива. Намного красивее, чем я. И теперь ты идешь к ней. Не лги мне. Пожалуйста, не лги!

- Да, - говорю я. - Теперь я иду к ней.

- Ты ее любишь?

- Нет.

- Опять. Но мне с этим ничего не поделать, честное слово. Буду терпеть. Так как ты первый мужчина в моей жизни. Итак, до встречи в четыре.

И она пошла, спотыкаясь на высоких каблуках. Вскоре она исчезла в кустарнике. Становится тихо. Я иду по тропинке к старой башне, которая виднеется за верхушками деревьев. В руке у меня сумка, в сумке браслет Верены.

Сделав два-три шага, я слышу шум и останавливаюсь. Кто-то затравленно мчится в чаще. Я не могу его видеть, только слышу. Наверное, я не смогу его догнать, так как шаги уже затихают. Кто-то нас подслушивал. Как долго? Что он услышал? Что увидел? Все? Кто бы это мог быть?

Глава 7

Без двух минут три.

Я очень аккуратный, поэтому я еще и умылся.

К счастью, здесь протекает маленький ручеек. Это было чудесно - умыться ледяной водой.

Без двух минут три.

И вокруг ни души.

Я сижу на ступеньке у основания обвалившейся стены, рядом с которой висит табличка: "Опасность обвала! Проход запрещен!"

Понятное дело, башня такая старая. Последний раз она обновлялась Всемилостивейшим Курфюрстом Вильгельмом IX в 1804 году - это я читаю на другой доске, которая также разрушается.

Неожиданно девочка возникает передо мной, как Красная Шапочка в лесу. В этот раз на ней красное платье и красная шляпка. Мать всегда одевала ее как маленькую куклу.

- Добрый день, дядя Мансфельд, - говорит она радостно.

- Привет, Эвелин! Откуда ты явилась?

- Я ждала тебя за этой старой башней. А мама ждет тебя наверху.

- В башне?

- Да. Тебе надо подняться.

- А если что-то обрушится…

Я смотрю на доску.

- Это не упадет. Мы с мамой должны быть очень внимательными. Ее не должны видеть одну с мужчиной. Поэтому каждый раз она берет с собой меня.

Каждый раз… Берет с собой ребенка? Как часто? Встречалась здесь со своим итальянским заказчиком? И с другими?

- Подожди, - прошу я и даю девочке то, что уже целый день ношу с собой.

Она с радостью выкрикивает:

- Марципан!

- Ты ведь любишь его? Я купил сегодня упаковку в школьном буфете за завтраком.

- Откуда ты знаешь?

- Ты сама мне сказала, вчера вечером.

- Да?

Она смотрит на меня с недоумением. Не может вспомнить. Слишком мала.

Верена обладает таким богатством, как Эвелин. Хотя и не очень здорово, что ребенок принимает участие во всем этом.

- Господин Мансфельд, вы просто прелесть. А что вы делали два часа назад?

Так как я трусливая собака и не хочу думать об этом, я быстренько перевожу на другое:

- Как поживает твой пес?

- Ассад? Хорошо, спасибо.

- Почему ты не взяла его с собой?

- Он сейчас спит.

- Ах, так. Этому, конечно, нельзя мешать.

- Нет. Кроме того, он иногда хочет побыть один. Как каждый человек.

- В этом ты права, Эвелин.

- Теперь я уйду. Поднимайся наверх. Если кто-то придет, я начну петь. Мама это уже знает.

- Вот как?

- Да! Наверху можно спрятаться.

- Мама уже была наверху с другим дядей?

- Нет, еще никогда!

- Откуда ты знаешь тогда, что наверху можно спрятаться?

- Да потому что я была наверху! С мамой! Мы часто ходим наверх. Там очень красиво, ты увидишь.

- Пока, - говорю я.

Она медлит.

- Что еще?

- Можно мне тебя поцеловать, дядя Мансфельд?

- За марципан?

- Нет.

- Тогда за что?

- Ну, потому что ты все же хочешь нам помочь.

- Ах, поэтому, - говорю я. - Конечно, ты должна меня поцеловать.

Я наклоняюсь к ней, и она обвивает своими ручонками мою шею. Меня целуют в щеку - это определенно самый юный поцелуй, который я когда-либо получал.

Потом она быстро убегает. Я вытираю щеку, вхожу в древнюю башню и поднимаюсь по винтовой лестнице, которая скрипит и хрустит, выше, выше, и от мысли, что с каждой ступенью я приближаюсь к Верене, у меня на лбу выступает пот. Это ведь рискованное дело. Подумать только, девяносто семь ступеней! Когда я наконец достиг колокольни, Верена стояла передо мной, серьезная и решительная, и ее чудесные глаза были устремлены на меня.

Сегодня на ней легкое платье с глубоким декольте, без рукавов, из белого льна, на светлом фоне разбросаны цветы. Я восхищаюсь платьем: оно так элегантно и наверняка не очень дорого.

И как оно сидит!

Я не могу долго смотреть на нее. В этом платье она выглядит еще более волнующе. Верена. Ах, Верена!

Я достаю из сумки браслет и подаю его ей. Затем подхожу к люкам башни, которые до краев наполнены инструментами, сломанной мебелью, соломенными снопами и гниющими дровами. Я смотрю сквозь коричневые, красные и золотые листья деревьев. Над всем этим солнце. Легкая голубая дымка скрывает дали.

- Здесь очень мило, - говорю я и чувствую, как она приближается ко мне.

- Я хорошо тут ориентируюсь. Я жила во Франкфурте.

Я продолжаю разговор, и мне все тяжелее делать это, так как теперь она стоит позади меня почти вплотную.

- Там, внизу, маленькая река. По ту сторону Птичья гора - гигантский обломок, который лежит суровой глыбой, а здесь, где так ярко светит солнце, между черными деревьями еще кусочек лужайки, это высокогорье, здесь я уже однажды…

- Оливер!

- Да.

Я оборачиваюсь, и все повторяется: "Диориссимо", запах майского ландыша, запах ее кожи, ее иссиня-черные волосы, глаза…

- Спасибо, - говорит она шепотом.

- Ах, - улыбаясь, говорю я. Наверное, это слишком смело, но я чуть не кричу: - Какое у вас красивое платье!

- Мой муж придет сегодня только вечером. Не хотите испытать бесконечное счастье?

- Да. Бесконечное счастье.

- Почему вы так пристально смотрите на меня?

- Вы должны мне что-то отдать.

- Что?

- Вы сами знаете, что. Давайте.

Она не шелохнулась.

- Ну! Или я заберу браслет!

Она открывает маленькую сумочку, которую прижимала к бедрам, и вынимает маленькую круглую коробочку.

Я открываю ее.

- Здесь тридцать штук, и все веронал.

Тридцать. И все веронал.

Я закрываю коробочку.

- Вы выбросите ее?

- Нет.

- Почему?

- Сохраню.

- Зачем?

- Зачем вы ее хранили?

- Оливер…

- Да.

- Вы очень…

- Что очень?

- Ничего.

Мы вдвоем стоим у люка, и сердце мое болит, и я твержу себе, что я идиот, что я должен сдерживать себя с этой Геральдиной, что Верена Лорд может оставаться спокойной, ее это не касается. Так стоим мы друг против друга, возможно, минуты три и молчим. Потом я неожиданно чувствую, как ее левая рука касается моей правой руки; я смущен, теряюсь от волнения, когда ее пальцы сплетаются с моими, и отмечаю про себя: все идет как надо. Наши руки сплетены.

- Как вы нашли браслет?

- Его украла девочка. Мне помог один мальчик, видевший, как она сделала это.

- Она милая?

- Нет.

- Каким образом вам удалось вернуть браслет?

- Девочка ходит в мой класс. Во время занятий я сбегал в корпус, где она живет, и в ее комнате обнаружил то, что искал.

- Она это уже заметила?

- Нет.

- Ваш воротник в помаде.

- Надо будет постирать рубашку, прежде чем начнутся послеобеденные занятия. Спасибо за внимание.

- А вам за браслет.

- Можем мы снова здесь встретиться?

Ответа нет.

- Я кое о чем спросил вас, мадам!

- Я слышала.

- И?

Молчание.

Назад Дальше