Только не с Вереной. Только не с этой женщиной.
Нелогично, не так ли? Совсем недавно я написал что-то прямо противоположное.
Глава 16
Он выскакивает из-за дорожного указателя, как лесное чудище из страшного сна. Я так испугался, что с силой нажал на тормоз, и мотор заглох. Удар! Я врезаюсь грудью в руль. Когда я наконец выпрямляюсь, он уже стоит возле меня - низкорослый калека, ужасный гном. Злой дух. И снова на его тонких губах играет мерзкая усмешка.
- Я тебя напугал? - спрашивает маленький Ганси.
- Пожалуй.
- Я за тобой шпионил.
- Что?
С явной насмешкой он пожаловался:
- Здесь все меня за идиота принимают. Я, конечно же, подслушивал, когда ты говорил по телефону. Я подслушал все, что рассказывала обо мне фрейлейн Гильденбранд. Что ты сказал этой женщине?
- Какой женщине?
- Ну той, с которой ты встречался. Шеф, надо сказать, уже вернулся. Он сказал, чтобы я заканчивал играть и шел в "Квелленгоф". Итак, что ты ей сказал?
- Послушай, ты мне начинаешь надоедать! Отвяжись, ясно? Мне надо повидаться с шефом.
- Я же говорю, меня здесь все принимают за идиота, - снова пожаловался он. - Ты сказал ей, что найдешь браслет?
- Что еще за браслет?
- Мы ускорим это дело, - ухмыляясь, говорит он. - Я тебя обманул.
- Когда?
- Ну когда спросил, не видел ли я девчонку. Я сказал, что нет. Но я видел ее. Я услышал шум, отодвинул штору и увидел ее. Как она украла браслет, я тоже видел, он так сверкал и переливался!
Мне стало жарко, я схватил его за жалкую худенькую ручонку и притянул к себе почти вплотную.
- Ой! Отпусти! Мне больно!
- Так ты ее видел!
- Я и говорю, что видел.
- Знаешь, как ее зовут?
- Ну конечно.
- Говори.
Он молчит.
- Отвечай, как ее зовут? - спрашиваю я и встряхиваю его. Тут я вдруг замечаю, что его губы вздрагивают. Я отпускаю его. Он тихонько бормочет:
- Я скажу имя, но только при одном условии.
- Условии?
- Ты должен стать моим братом, - негромко сказал он.
- Что за бред?
- Это не бред, - он сразу как-то сник. - Видишь ли, у детей здесь родителей нет. Или они не любят их. Дети чувствуют себя одинокими и ищут себе родственников сами. Сами подыскивают себе членов семьи, чтобы не чувствовать одиночества. Это началось уже давно. Ноа - брат Вольфганга. Вальтер - брат Курта. У всех есть братья и сестры. Кузены и племянники. Отцов и матерей нет, где их здесь взять. Папочками и мамочками они сыты по горло, как и я. - Теперь он говорит быстро и горячо, крепко сжимая мою руку в своих ручонках. - Своему брату или сестре можно довериться во всем. Можно даже поплакать, если вы с сестрой или братом наедине. У всех у них есть братья и сестры. А у меня нет. Я уже кого только не просил. Меня никто не любит.
- Почему? - спросил я, хотя и знал ответ.
- Я слишком противно выгляжу. Мне бы очень хотелось иметь брата. Старшего. Ты здесь самый большой, самый старший. Все лопнут от зависти. Ты будешь моим братом, если я скажу тебе, кто украл браслет?
Если я откажусь, маленький уродец может предупредить девчонку, с него станется. Тогда она спрячет браслет до того, как придут с обыском. Да и мне не совсем на руку тот факт, что я свалюсь доктору Флориану с полицией как снег на голову. Уладить дело по-хорошему намного лучше. А если малыш врет?
- Ты можешь доказать, что это она украла браслет?
- Через пять минут.
- Что?
- Я сказал, через пять минут. Если ты согласен быть моим братом. Хочешь?
Что значат пять минут?
- Сколько тебе лет, Ганси?
- Одиннадцать, - ухмыльнулся он.
- Согласен, - ответил я. - Я согласен стать твоим братом.
Он обежал вокруг машины и забрался на сиденье рядом со мной.
- Поезжай влево вверх по дороге к корпусу "Альтен Хаймат". Там живут старшие девчонки.
Весь лес пересечен дорогами. У меня возникло ощущение, что я въехал в туннель, образованный старыми деревьями. Вокруг снова раздавались голоса лесных животных. Что за вечер! Интересно, шеф уже кипит от ярости, что ему приходится так долго меня дожидаться? Маленький Ганси не сводит с меня глаз. Это выводит меня из себя. Вам знаком этот влажный детский взгляд? Полный доверия и любви? Господи, во что я опять вляпался?
- Я хорошо знаю эту девчонку, - сказал маленький калека. - Я даже видел ее раздетой. Большинство девчонок задергивают шторы, когда раздеваются, но некоторые оставляют открытыми. Тогда я подсматриваю за ними.
- Ты подбираешься к дому?
- Да. Нужно быть очень осторожным, снимать ботинки, чтобы воспитательницы не услышали. Тебе тоже надо прямо сейчас снять ботинки. Однажды я даже видел… - он замолкает и хихикает. - Об этом я расскажу как-нибудь после. На это потребуется время. Тормози здесь, иначе нас услышат.
Я ставлю машину между деревьями, в стороне от дороги, выключаю мотор и фары. Окрестности теперь освещены лишь слабым светом нарождающейся луны.
- Вообще-то это свинство - подсматривать за девчонками, - замечаю я. - Хороший парень такого не делает.
Он возражает совершенно серьезно:
- Я не хороший парень. Я не так глуп, чтобы быть хорошим. Я жестокий. Ты же сам слышал. Иди за мной.
Я иду за ним.
Он шепчет:
- Когда шеф меня выгнал, я приходил сюда. Она была в своей комнате и играла с браслетом.
- Она спит одна?
- Да. Ни одна девчонка не хочет жить вместе с ней. Ее все ненавидят.
- Почему?
- Она у всех отбивает мальчишек. Мы называем ее Распутницей. Потому что она ведет себя как кинозвезда. Нацепит на себя фальшивые побрякушки и все такое. Она помешалась на бусах, амулетах и браслетах. Всем известно, что она воровка. Но она ловко прячет то, что украла! Так ловко, что ни разу не удалось ничего найти! Может, она все еще носит браслет. Тогда нам повезло. Теперь надо молчать. И снять ботинки. Оставь их здесь, рядом с моими, - сказал Ганси. - В этом дереве я всегда оставляю свою обувь.
В одних носках мы потопали через лес в сторону виллы, все окна которой были освещены. Площадка перед домом уже опустела, родители разъехались.
Я наступил на сухую ветку, она с хрустом сломалась. Ганси резко обернулся.
- Смотри под ноги!
- Извини.
- Извини! Будь я таким косолапым, не видать мне ни одной голой груди!
Он не сказал "грудь", он сказал кое-что почище. Да, ничего себе подарочек вырастет из этого одиннадцатилетнего недомерка. Хотя кто знает, что вырастет из нас самих?
Я вдруг заволновался.
Если правда, что он говорит… если это правда…
Мы добрались до "Альтен Хаймат". Это был старый, небрежно построенный дом с эркерами, башенками и балкончиками, на которые, как казалось мне, было легко взобраться, о чем, наверно, мечтали многие поколения мальчишек. Из дома доносился гомон девчоночьих голосов, смех, журчание воды и звуки, по меньшей мере, десяти проигрывателей. Ничего не разобрать. Нам посчастливилось, что девчонки устроили такой шум!
Ганси взял меня за руку и потянул куда-то вдоль низеньких зарослей кустарника к задней части дома. Окно зашторено. Зашторено. Не зашторено! Маленький калека подтягивается на карнизе. Мой рост позволяет мне заглянуть в освещенную комнату. Кровать. Стол. Стул. Шкаф. Умывальник. Стены увешаны картинками с фотографиями кинозвезд, вырезанными из журналов. Брижит Бардо, Тони Кертис, Берт Ланкастер, О. В. Фишер, Элизабет Тейлор. Все стены обклеены этими карамельно-слащавыми картинками. На столе стоит проигрыватель. Я слышу: "Love is a many-splendored thing…" Это песня из фильма "Все прекрасное на земле". У меня есть такая пластинка.
Под эту печальную музыку девочка медленно кружится по комнате. Она одета в голубую юбку, из-под которой виднеется нижняя юбка, белую блузку и туфельки на низком каблуке. На вид ей семнадцать или восемнадцать лет. Длинные золотистые волосы цвета львиной шкуры тщательно и довольно высоко взбиты и зачесаны назад. На затылке гриву перехватывает темная заколка. Ниже заколки волосы распадаются на отдельные пряди, спадающие на плечи и спину девушки. Она раскинула руки, и, действительно, на ее правом запястье блеснул браслет. Бриллианты и изумруды сияли на свету. Девушка смотрит на украшение, как на возлюбленного, глаз с него не сводит. Вдруг она вздрагивает, и я уже думаю, что она услышала нас, и быстро нагибаюсь.
- Ничего, - шепчет Ганси, - кто-то постучал в дверь.
Он прав.
Девица кричит:
- Минутку, я переодеваюсь!
Она моментально оказывается у кровати, отодвигает ее от стены, становится на колени и медленно, осторожно вытягивает один кирпич из стенной кладки. В маленьком углублении что-то явственно блестит. Девчонка стягивает браслет Верены с руки и кладет в тайник, затем так же осторожно ставит кирпич на место. Потом снова придвигает кровать, выпрямляется и идет к двери.
- Теперь нам все известно, - шепчет Ганси.
Мы крадемся прочь от дома в сторону леса. Ганси уверенно ведет меня прямо к дереву, возле которого мы оставили свои ботинки. В то время как мы обуваемся, он говорит:
- Тебе нужно подождать до завтра.
- Я не сумасшедший. Я сейчас же вернусь.
- Ага, - Ганси смеется, - и что же ты намерен делать?
- Я верну себе эту вещь.
- Вот что я тебе скажу. Если ты начнешь с этого, то никогда больше не увидишь браслета. Дверь сейчас заперта. Тебе надо будет позвонить. Откроет воспитательница. Не догадываешься, что она сделает? Она либо сразу выставит тебя вон, либо попросит подождать и начнет звонить шефу. Пока он не придет, тебя ни за что не пустят внутрь. За то время, которое тебе на все это понадобится, Распутница так запрячет браслет, что его не найдет ни один человек.
В этом определенно что-то было.
- Завтра, - продолжал маленький калека, - завтра до обеда, когда все будут на занятиях, ты и заберешь браслет. Ты в какой класс должен идти?
- В восьмой.
- Вот и отлично. Распутница тоже. Просто скажешь, что плохо себя чувствуешь.
- И что потом?
- Помчишься сюда. Лучше всего сразу после двенадцати. До обеда все корпуса открыты и пусты. Дети в школе. Воспитатели в главном корпусе или в столовой. После двенадцати не встретишь даже уборщиц. Ты знаешь, где ее комната. Остается войти и выйти уже с браслетом!
Я раздумывал, и чем дальше, тем больше мне нравилось его предложение.
- Ты прав.
- Я всегда прав, - проговорил он, шагая рядом со мной через лес. - Но здесь все думают, что я идиот.
- Я так не думаю.
Он ищет мою руку, и я крепко жму ему ладонь, так как он теперь мой брат и, хочешь не хочешь, оказал мне услугу.
- Классная штучка, правда?
- Да. Но если ей еще сегодня удастся вынести браслет…
- Исключено. Никто не может до утра покинуть этот сарай.
- Как ее зовут?
- Геральдина Ребер.
Мы добрались до моей машины.
- Спасибо, Ганси, - поблагодарил я.
- Ерунда, это тебе спасибо, - говорит он, и в глазах его снова появились слезы. - Я всегда мечтал о брате. Теперь он у меня есть. Ты не представляешь себе, что это для меня значит.
- Все нормально, - говорю я. - Все нормально. - Теперь мне нужно от него отделаться. Я посмотрел на часы. Сейчас уже половина девятого. В одиннадцать Верена будет ждать сигнала.
- Сегодня самый счастливый день в моей жизни, - сказал Ганси. - Я нашел брата и получил лучшую кровать в нашей комнате. Раньше мне всегда приходилось спать возле двери. На сквозняке. Сейчас моя кровать стоит у окна, в углу, около центрального отопления. Разве это не здорово? Я должен благодарить за это ОАС.
- Кого?
- Да ты что, Оливер, ты же не дурак! ОАС! Французскую террористическую организацию, которая повсюду разбрасывает пластиковые бомбы.
- Да знаю я. При чем тут твоя кровать?
- При том. В прошлом году на этой кровати спал Жюль. Жюль Ренар было его имя.
- Было?
- Сегодня его отец прислал шефу письмо. Жюль играл в своей комнате в Париже. По улице проезжала машина с боевиками из ОАС. Окно Жюля было распахнуто. Они швырнули бомбу туда. Он умер на месте. А я получил его кровать. Разве это не удача? Подумай, они ведь могли бросить бомбу куда угодно. Мне пришлось бы снова спать возле двери, на сквозняке. - Он крепко пожал мне руку. - Мне надо идти, иначе будет скандал с воспитателем. Он новенький. Но надо признаться, что такое везение в один день, это просто что-то из ряда вон выходящее!
- Да, - ответил я. - Я действительно должен тебя поздравить, Ганси!
Глава 17
Вы знаете Яна Стюарта, американского кинорежиссера? Так вот, шеф выглядит точно так же! Очень высокого роста, слишком длинные ноги и руки, короткие, уже седеющие волосы, неуклюжие, размашистые движения. И поскольку он такой большой, то слегка наклоняется вперед. Возраст? Я бы сказал, самое большее пятьдесят пять.
Он говорит всегда тихо и дружелюбно, никогда не повышает голоса. Он само спокойствие. В сером фланелевом костюме он сидит за своим письменным столом и долго молча рассматривает кончики пальцев. У него умные серые глаза. Я сижу перед ним в глубоком кресле, ниже, чем он, и выдерживаю его взгляд. Заговорит же он когда-нибудь, думаю я. И это происходит. Он спрашивает:
- Ты куришь? - И быстро добавляет: - Я говорю "ты" в основном всем ученикам, даже взрослым. Разве только они сами пожелают, чтобы я говорил "вы". А как обращаться к тебе?
- Лучше на "ты".
Мы курим. Он говорит спокойно, тихо:
- Дела с тобой, Оливер, обстоят просто. Тебе двадцать один год. Трижды оставался на второй год, вылетал из пяти интернатов, я читал отчеты. Это всегда были истории с девушками. Я знаю, что никакой другой интернат в Германии не захочет тебя принять. Итак, не рассматривай нашу школу как трамвайную остановку. Это станция конечная. После нас идти больше некуда.
Я молчу, так как мне вдруг стало совсем нехорошо. Собственно говоря, я ведь хотел и отсюда вылететь - из-за своего возраста. Но теперь я познакомился с Вереной…
Шеф говорит, смеясь:
- Впрочем, я не думаю, что с тобой будут сложности.
- Но я трудный, господин доктор, это значится во всех отчетах.
Он смеется.
- А я люблю трудности. И знаешь почему? Без них скучно. А если у меня трудности, я всегда думаю: подожди-ка, за этим что-то скрывается!
Человек он, пожалуй, рафинированный.
- Мы вообще используем здесь другие методы.
- Да, я это уже заметил.
- Когда?
- Я видел конструктор, с которым вы проводите эти тесты. Фрейлейн Гильденбранд все объяснила мне.
Лицо его становится печальным, и он проводит рукой по лбу.
- Фрейлейн Гильденбранд, - говорит он растерянно, - да, это, конечно, личность. Моя давняя сотрудница. Только ее глаза… Она так плохо видит. Ты не заметил?
- Она плохо видит? По-моему, нет, мне это действительно не бросилось в глаза, господин доктор!
- Ах, Оливер! - Он вздыхает. - Это была приятная ложь. Но я не люблю вежливой лжи. Я вообще не люблю ложь. Поэтому я не спрашиваю тебя о том, что ты делал в корпусе "А", и почему так поздно пришел ко мне. Ты бы меня все равно обманул. Я задаю вопросы очень редко. Но не надо думать, что в действительности порядок вещей у нас такой же, как и во всех других интернатах. Если кто-то невыносим, его исключают. Понятно?
- Конечно, господин доктор.
- Это касается и тебя. Ясно?
- Да.
- Мой интернат дорогой. За редким исключением, все получают стипендию. У меня только дети богатых родителей. - Теперь в голосе его сквозит ирония: - Элита интернационального мира.
- Как, например, я, - сказал я с такой же иронией, - мой отец действительно относится к интернациональной элите.
- Речь не об этом. Я не воспитываю родителей, особенно ваших. Ты и другие мои воспитанники однажды примете от своих отцов принадлежащие им заводы, верфи и банки. Когда-нибудь вы будете наверху. А потом? Сколько несчастий вы можете принести из-за вашей избранности, богатства, снобизма? За это я и несу ответственность.
- За что?
- Чтобы вы не причинили зла. Или причинили его не так много. Мы все здесь: фрейлейн Гильденбранд, учителя, воспитатели и я - стараемся правильно воспитывать вас и воспрепятствовать худшему. Ведь ваши родители дают деньги, которые в первую очередь предназначены для того, чтобы мы могли сформировать ваши личности так, чтобы в будущем вы стали если не идеалом, то, во всяком случае, образцом для подражания. Поэтому я выбрасываю каждого, кто не перевоспитывается. Понял?
- Да, господин доктор.
- Скажи, почему я так поступаю.
- Вы не хотите быть виновным в том, что лет через десять или двадцать эти самые образцы для подражания окажутся фальшивыми.
Он кивает и смеется, сжимая пальцы.
- А как ты думаешь, почему я стал учителем?
- Ну вот поэтому.
- Нет.
- Тогда почему?
- Слушай меня внимательно. Когда-то у меня был учитель, которого я считал идиотом.
Кажется, передо мной человек, который, пожалуй, что-то соображает! Сначала прочитал мораль, теперь пошли анекдоты. Он не похож на тупого учителя, избивающего учеников, нет, определенно, он мне нравится.
Нравлюсь ли я ему тоже?
Я меняю тональность на дерзкую, чтобы проверить его.
- Идиот? - переспрашиваю я. - Разве это понятие вообще применимо к учителям?
- Конечно. Слушай дальше. В девять лет я был абсолютно безграмотным, и, хотя мой учитель был идиотом, все же по части грамоты он превосходил меня и частенько прикладывал ко мне руку. Ежедневно, Оливер, ежедневно! Другие дети, по крайней мере, имели передышку, но не я, меня он мучил каждый день.
- Бедный доктор Флориан.
- Подожди немного с сочувствием. Скоро по твоей щеке потекут слезы. Побои в школе - это еще не все. Дома, когда мой отец смотрел тетради, не то еще случалось. Он был очень вспыльчив, мой отец, так как у него было высокое давление.
- Мне это знакомо, - говорю я и думаю: "Еще никогда я не чувствовал себя у кого-нибудь как дома". - Мой старик такой же. Вы ведь сами знаете, что с ним случилось, господин доктор.
Он кивает.
- Приходится только удивляться, - говорю я, и это звучит не дерзко, а уважительно, - что после всего этого вы стали таким здравомыслящим человеком!
- Я с трудом брал себя в руки, - говорит он, - и, кроме того, ты не знаешь, каков я на самом деле. - Он ударяет себя в грудь. - Но все ужасное внутри, как заметил когда-то Шиллер. Да, внутри. Каждый имеет то, что хочет.
Если бы я был девочкой, я бы влюбился в шефа. Мужик что надо. Есть ли у него жена? Кольца я не вижу.
Да, каждый может иметь то, что он хочет. Хотел бы я стать когда-нибудь таким. Тихо, решительно, умно и с ощущением радости. Но все это остается лишь благими намерениями…