По правде говоря, он в ней решительно ничего не смыслил. Но на этот счет, как и на счет чего угодно, у него имелся целый склад готовых идей и фраз, и, пока расставлялись карточные столы, живопись оказалась отличным предлогом для того, чтобы уединиться с девушкой и поговорить с ней, разглядывая старинную роспись потолка и несколько картин кисти знаменитых мастеров, висевших на прекрасно сохранившихся панелях эпохи Людовика XIII. Из них двоих подлинно художественным вкусом отличалась Розали. Она выросла в среде культурной, с хорошим вкусом, и какая-нибудь прекрасная картина, редкое произведение скульптуры вызывали в ней особое трепетное чувство, которого она и выразить не могла как следует из-за своей природной сдержанности и отвращения к нарочитым восторгам светских господ и дам, только мешающим проявиться подлинному восхищению. Но при взгляде со стороны на беседу Розали и Нумы, при виде красноречивой самоуверенности, с которой разглагольствовал адвокат, его широких профессиональных жестов и сосредоточенно-внимательного личика Розали можно было подумать, что это специалист и знаток поучает робкую ученицу.
- Мама! Можно зайти в твою комнату?.. Я хочу показать господину Руместану панно с изображением охоты.
За столом, где играли в вист, мать бросила исподтишка вопросительный взгляд на того, с кем она всегда говорила тоном покорной преданности и к кому обращалась "господин Ле Кенуа". После того как советник слегка кивнул в знак того, что считает это вполне приличным, она тоже дала согласие. Розали и Руместан прошли по коридору, уставленному с обеих сторон книжными шкафами, и очутились в спальне родителей, не менее старинной и величественной, чем гостиная. Над маленькой дверью, покрытой тонкой резьбой, находилось панно с изображением охоты.
- Ничего не видно, - сказала девушка.
Она ваяла с одного из карточных столов канделябр с двумя свечами и, вытянув руку, отчего высоко поднялась ее грудь, осветила панно, на котором написана была Диана с полумесяцем во лбу, окруженная нимфами - охотницами среди райского пейзажа. Но этот жест канефоры, двойным пламенем озарявший ее гладко причесанную головку и ясные глаза, ее надменная улыбка, застывший порыв стройной девичьей фигуры делали Розали больше Дианой, чем сама богиня., Руместан смотрел на нее и, весь во власти этой целомудренной прелести, этой подлинно юной чистоты, забывал, кто она, что он тут делает, забывал свои тщеславные и корыстные мечты. Его охватило безумное желание сжать в объятиях эту гибкую талию, поцеловать легкие пряди волос, одурманивавших его своим тонким благоуханием, унести эту прелестную девушку-ребенка, чтобы она стала очарованием и счастьем всей его жизни. И чутье подсказывало Нуме, что, решись он на это, она поддалась бы, что она уже принадлежит, всецело принадлежит ему, побежденная, завоеванная в первый же день. Огненный ветер Юга! Перед тобой не устоит ничто.
III. ИЗНАНКА ВЕЛИКОГО ЧЕЛОВЕКА (ПРОДОЛЖЕНИЕ)
Если были когда-нибудь два человеческих существа, не созданных для совместной жизни, так это они. Во всем решительно являлись они полной противоположностью друг другу: по своим склонностям, по воспитанию, по темпераменту, по крови. Это были воплощения Юга и Севера без малейшей надежды на какое бы то ни было слияние. Взаимная страсть живет подобными контрастами, подсмеивается, если на них обращают ее внимание, ибо считает, что ей все нипочем. Но когда входит в свои права повседневность, когда наступает однообразная смена дней и ночей под одной крышей, чад влюбленного опьянения рассеивается, молодожены узнают и начинают судить друг друга.
В этой новой семье пробуждение произошло не сразу, по крайней мере для Розали. Обычно она разбиралась во всем проницательно и разумно, по отношению же к Нуме долгое время была слепа, не понимая, насколько она выше его. Бурные порывы южан проходят быстро именно вследствие своей бурности. Кроме того, южанин настолько убежден в более низком уровне женщины, что, женившись и будучи уверен в своем семейном благополучии, он свыкается с ним, как господин, как паша, принимает любовь как выражение должной преданности и считает, что с его стороны вполне достаточно, если он позволяет любить себя: по правде говоря, любовь отнимает время, а Нума был теперь очень занят из-за нового образа жизни, на который вынуждали его женитьба, богатство и видное положение в судебном ведомстве его тестя Ле Кенуа.
Сто тысяч франков, полученные от тетушки Порталь, пошли на уплату долга Мальмюсу, на обстановку, на возможность покончить с унылым, беспросветным существованием холостяка. Сладостным показался Нуме переход от потертого бархата диванчика, где он рядом со "старожилкой для всех" уписывал свой скромный завтрак, к столовой на улице Скриба, где он, как хозяин дома, сидел напротив своей элегантной парижаночки за роскошными зваными обедами, которые он давал видным людям из судейского и артистического мира. Провансалец любил широкую жизнь, вкусную и дорогую еду, но особенно любил он наслаждаться ею у себя, с комфортом, с той мерой беззастенчивости, которая разрешает курить сигары и рассказывать соленые историйки. Розали на все согласилась, применилась к жизни открытым домом, к тому, что каждый вечер у них за столом собиралось человек десять - пятнадцать гостей и притом мужчин: среди черных фраков светлым пятном выделялся ее наряд до того момента, когда подавался кофе, открывались коробки с гаванскими сигарами и она удалялась, предоставив мужчинам по-холостяцки закончить трапезу политическими спорами и густым хохотом, покрывавшим иные весьма скоромные речи.
Одни домашние ховяйки знают, что значит ставить каждый день такую декорацию, какие возникают сложности и трудности за кулисами. Розали, не жалуясь, выпутывалась, как могла, старалась все упорядочить: великий человек вовлекал ее в свой суматошный водоворот и время от времени среди громовых раскатов улыбался своей женушке. Она жалела только о том, что он не принадлежит ей одной. Даже за завтраком, за ранним завтраком адвоката, торопящегося в суд, с ними за столом всегда сидел приятель, без которого не мог обойтись общительный южанин: ему нужно было, чтобы рядом с ним всегда находился собеседник, чьи реплики выбивали из него целый фонтан мыслей, на чью руку он мог с удобством опереться, кому он поручал донести до вала суда свой тяжелый портфель.
С каким удовольствием провожала бы она его на тот берег Сены, какое счастье для нее было бы в дождливые дни приезжать за ним в их карете, ждать, пока он выйдет из суда, н возвращаться домой вдвоем, крепко прижавшись друг к другу за запотевшими радужными стеклами дверец! Но она не решалась попросить его об этом; она была уверена, что у него всегда наготове благовидный предлог, чтобы отказать ей, - какое-нибудь заранее условленное свидание в вестибюле суда с одним ив трехсот друзей-приятелей, о которых сын Юга говорил с умилением:
"Он меня обожает… Пойдет за меня в огонь и в воду…" Это было его понимание дружбы. Впрочем, он не был особенно разборчив. По легкости своей натуры, готовой поддаться любому капризу, он бросался на шею первому встречному и так же быстро забывал его. Каждую неделю - новое увлечение, новое имя, не сходящее с его уст, которое Розали старательно выписывала перед каждым званым обедом на разрисованной карточке меню. Потом внезапно оно исчезало, словно личность этого господина была столь же непрочна и так же легко воспламенялась, как пестрый рисунок на обеденной карточке.
Среди этих скоропреходящих друзей один стоял непоколебимо, но это был не столько друг, сколько привычка, укоренившаяся с детства, ибо Руместан и Бомпар родились на одной и той же улице. Он втерся к ним на правах члена семьи, и молодой женщине в первые же дни брачной жизни пришлось мириться с тем, что у них в доме на самом почетном месте, как старинное кресло или шкаф, оказался этот тощий субъект с внешностью паликара, с большим орлиным носом, с глазами, словно агатовые бусы, со светло-коричневой кожей, похожей на тисненую кожу кордовской выделки, в маленьких морщинках, какие бывают у балаганных актеров и клоунов, вынужденных вечно корчить гримасы. Но Бомпар никогда не играл на сцене. Очень недолго он пел в хоре итальянской оперы, там-то Нума его и подцепил. Кроме этой детали, ничего определенного о его жизни сказать было невозможно: все в ней было зыбко и расплывчато. Чего только он не изведал, чем только не занимался, где только не побывал! Стоило упомянуть при нем о каком-нибудь знаменитом человеке, о всем известном событии, как он тотчас же заявлял: "Мы с ним приятели", - или: "Это при мне и было… Я только что оттуда". И тут же о доказательство этих слов рассказывалась какая-нибудь история.
Однако, сопоставляя его рассказы, можно было обнаружить поразительные вещи: в одном и том же году Бомпар командовал ротой польских и черкесских дезертиров при осаде Севастополя, дирижировал хоровой капеллой голландского короля и состоял в близких отношениях с королевской сестрой, за что полгода отсидел в гаагской крепости, что не мешало ему одновременно путешествовать по Сахаре и, в частности, проехать от Лагуата до Гадамеса… Обо всем этом повествовалось с сильнейшим провансальским акцентом, но на торжественный лад, почти без жестов, однако с обилием каких - то механических гримас, которые так же утомляли зрение, как мелькание стекляшек в калейдоскопе.
Настоящее Бомпара было столь же неясно и таинственно, как и прошлое. Где он жил? На что? Он то разглагольствовал о крупных делах, связанных с асфальтированием части Парижа новым экономическим способом, то с увлечением переходил на открытое им новое и безошибочное средство против филоксеры: он дожидается только письма из министерства, чтобы получить премию в сто тысяч франков и рассчитаться наконец в молочной, где он питался и где почти свел с ума хозяев, развертывая перед ними экстравагантные миражи своих надежд.
Руместан носился с этим неистовым южанином, как с любимой игрушкой. Он всюду таскал его за собой, на потеху себе и другим, пришпоривал, подогревал его, нарочно вызывал на всевозможные дурашливые выходки. Когда Нума останавливался на бульваре поговорить с кем-нибудь, Бомпар размеренным шагом отходил в сторону, словно для того, чтобы раскурить потухшую сигару. Его можно было встретить на всех похоронах, на всех театральных премьерах, где он с видом очень занятого человека спрашивал всех и каждого: "Вы не видели Руместана?" В конце концов он стал не менее заметной фигурой, чем его приятель. В Париже довольно часто встречаются такие обязательные спутники знаменитостей, каждая знаменитость таскает за собой какого-нибудь Бомпара, который ходит за нею, как тень, и даже приобретает нечто вроде своей собственной индивидуальности. Правда, Руместанов Бомпар и без того ею обладал. Но Розали терпеть не могла этого "статиста, который неизменно присутствовал в ее счастливой семейной жизни, вечно становился между нею и мужем, заполняя своей особой редкие мгновения, когда они могли бы побыть вдвоем. Друзья вели между собой разговор на родном наречии, которого она не понимала, смеялись местным непереводимым шуткам. Но что особенно раздражало ее, так это его потребность врать, его выдумки, которым она на первых порах верила, настолько всякий обман был чужд ее прямой и откровенной натуре, чье главное очарование состояло в полной гармонии между словом и мыслью, гармонии, властно звучавшей в ее уверенных интонациях и кристальной звонкости ее голоса.
- Не нравится он мне… Это же враль… - говорила она с глубоким возмущением, но это только забавляло Руместана, и он начинал защищать приятеля:
- Да нет же, он не враль!.. Он человек с богатым воображением, сновидец наяву, рассказывающий свои сны… У меня на родине полным-полно таких людей… Это от тамошнего солнца, это звучит даже в нашем акценте… Вспомни тетушку Порталь… Да и я сам, если бы не держал себя в узде, на каждом шагу…
Тут ее ручка с возмущением затыкала ему рот:
- Молчи, молчи!.. Я бы тебя не любила, если бы ты и впрямь был таким вот южанином.
А он именно таким и был. И ей еще предстояло увидеть, как, несмотря на парижскую внешность, на сдерживающий светский лоск, вылезает на свет божий этот ужасный Юг - отсталый, грубый, лишенный всякой логики. Первый раз это случилось из-за религии: тут, как, впрочем, и во всем остальном, Нума оставался верен своим провинциальным традициям. Он был типичный провансалец-католик, который почти не соблюдает обрядов, ходит в церковь за своей женой к концу мессы и стоит где-нибудь в уголке подле чаши со святой водой, созерцая все окружающее с видом превосходства, на манер папаши, присутствующего в детской на представлении китайских теней. Такой католик исповедуется только во время холерной эпидемии, но тем не менее пошел бы на виселицу или на муки аа эту веру, которой он в себе не чувствует и которая никак не сдерживает его страстей и порывов.
Женился он, зная, что Розали одного с ним вероисповедания; священник из церкви св. Павла расточал им хвалы сообразно количеству свечей, ковров и цветов, положенному для перворазрядной свадьбы. Большего, по его мнению, и не требовалось.
Все женщины, которых он знал, - его мать, его двоюродные сестры, тетушка Порталь, герцогиня де Сан - Доннино - были ревностные католички. Поэтому Руместан был крайне удивлен, заметив через несколько месяцев после свадьбы, что Розали не ходит в церковь.
- Ты не ходишь на исповедь? - спросил он.
- Нет, друг мой… - ответила она спокойно. - Да, впрочем, и ты тоже, как я замечаю.
- Ну, я - это совсем другое дело.
- Почему?
Ее глаза смотрели на него с таким искренним, с таким лучистым удивлением, словно она и понятия не имела, насколько, будучи женщиной, она умственно ниже мужчины. Он не нашелся, что возразить, и выслушал ее объяснения. О, она отнюдь не была свободомыслящей и не придерживалась независимости во взглядах! Она воспитывалась в хорошем парижском пансионе для девиц, где духовником был священник из церкви св. Лаврентия; лет до семнадцати, до окончания пансиона, и даже потом, дома, в течение нескольких месяцев она аккуратно посещала церковь вместе с матерью, благочестивой, как все южанки. Но вот в один прекрасный день что-то в ней словно разбилось, и она заявила родителям, что исповедальня внушает ей непреодолимое отвращение. Мать попыталась бороться с тем, что казалось ей простым капризом, но тут вмешался г-н Ле Кенуа:
- Оставь, оставь… Со мной в ее возрасте было то же самое.
С этого момента единственным советчиком и духовником Розали стала ее юная совесть. Впрочем, она была парижанка, светская женщина и никогда не подчеркивала независимости во взглядах, - она считала, что это дурной тон. Если Нума пожелает ходить в церковь, она будет ходить вместе с ним, как ходила долгое время вместе с матерью, но она не согласна лгать и ломать комедию, изображая веру в обряды, которой у нее больше нет.
Он слушал ее, ошеломленный, приходя в ужас от всего, что она говорила, от ее решительного утверждения своей внутренней морали: его представлениям южанина о зависимости женщины от мужчины был нанесен удар.
- Ты, значит, и в бога не веришь? - произнес он с адвокатской напыщенностью, торжественно указу я пальцем на лепной потолок.
- Как же можно в него не верить? - вырвалось у нее в ответ, вырвалось так непосредственно, так искренне, что одно это стоило целого исповедания веры.
Тогда Руместан заговорил о свете, о приличиях, о том, что монархические убеждения неразрывно связаны с религиозными. Все дамы их круга соблюдают обряды - герцогиня, г-жа д'Эскарбес, они приглашают духовника на обеды, на вечера. Если узнают про нее, это произведет самое неприятное впечатление. Тут он осекся, поняв, что запутался, и спор на этом замер. Потом два - три воскресенья подряд Нума торжественно водил жену к обедне; Розали доставляла большое удовольствие эта прогулка под руку с мужем. Но это скоро надоело ему, он стал ссылаться на занятость и прекратил всякие проявления благочестия.
Это первое недоразумение не смутило счастья юной четы. Словно стараясь заслужить прощение, молодая женщина стала к мужу еще внимательней; она умело и всегда с ласковой улыбкой подчинялась его желаниям. Может быть) она была уже не так слепа, как в первые дни, и смутно предчувствовала то, в чем не решалась себе признаться, но, несмотря ни на что, была счастлива, ибо хотела быть счастливой, ибо еще пребывала в том блаженном состоянии, в каком после свадьбы находятся молодые женщины, впервые познавшие, что такое брак для их женской жизни, и еще не освободившиеся от своих девичьих грез, от своей девичьей неуверенности - этих обрывков белого тюля со свадебного платья. Но пробуждение неизбежно должно было наступить. Для нее оно оказалось ужасным и внезапным.
В один из летних дней - летом они вместе с ее родными жили в имении Ле Кенуа, в Орсе, - когда отец и муж по обыкновению уехали утром в Париж, Роаали заметила, что ей не хватает одного образчика в наборе вещей для грудного младенца, а она как раз занималась шитьем этих вещиц. Да, уже приданое для новорожденного! Такой набор можно купить готовым, и притом отличный. Но настоящие матери, в которых рано пробуждается материнский инстинкт, любят сами кроить, шить и, постепенно наполняя картонку детскими вещами, воображать, будто они тем самым ускоряют появление ребенка на свет, будто каждый стежок приближает вожделенное событие. Розали ни за что на свете не согласилась бы лишиться этой радости, не допустила бы, чтобы кто-то другой приложил руку к огромной работе, за которую она засела уже пять месяцев назад, когда окончательно удостоверилась в том, что ее ожидает счастье. В Орсе, на скамейке, где она работала под развесистым американским кленом, разбросаны были чепчики, которые примерялись на сжатый кулак, крошечные фланелевые платьица, лифчики и рубашечки с прямыми рукавами, и все это словно предугадывало живые, еще неловкие движения детской головки, ручек, ножек… И как раз одного образчика и не хватало.
- Пошли горничную, - говорила ей мать.
- Горничную, вот еще!.. Да разве она сумеет?.. Нет, нет, я сама поеду… Куплю все, что нужно, еще до полудня… А потом заеду домой, свалюсь Нуме как снег на голову и съем половину его завтрака.
Мысль об этом холостяцком завтраке вдвоем с мужем в их наполовину нежилой квартире на улице Скриба, где портьеры были сняты, мебель стояла в чехлах, забавляла ее, как неожиданное приключение. Роаали закончила свои дела, и сейчас, поднимаясь по оголенной на лето лестнице их парижского дома, она даже посмеивалась про себя и, осторожно всовывая ключ в замок, чтобы прийти совсем неожиданно, думала: "Я немножко запоздала… Он уже позавтракал".
И действительно, в столовой оставались объедки маленького изысканного завтрака на два прибора; за столом расположился лакей в клетчатой домашней куртке, он доедал и допивал остатки. Сперва она заметила только, что опоздала и что завтрак вдвоем уже не состоится. Вольно же ей было задерживаться в магазине, переходить от прилавка к прилавку, разглядывать все эти красивые вышитые кружевные тряпочки!
- Барин уже ушел?