- Но тогда мы могли бы их только видеть и слышать, - медленно продолжал он, - мы были бы зрителями. Они не участвовали бы в событиях. А мы ведь говорили, жали друг другу руки, вместе ужинали.
- Посмотри на то, что осталось от этого ужина. Просто кошмар! Ты не находишь, что эти убогие остатки напоминают нас и наше время?
- Послушай, Бетти, - горячо сказал он, - нам нужно в этом разобраться. Предположим, ты способна проскользнуть в четвертое измерение, или как там оно называется, - и не надо придираться, я не очень силен в этой области, - и даже видеть людей, живших сто пятьдесят лет назад. Но и в этом случае ты не была бы с ними в реальности, не смогла бы общаться с ними, как это сделали мы. В противном случае, это означало бы, что два отдельных времени - тогда и сейчас - пересекаются в третьем, совершенно ином времени, если ты понимаешь, что я имею в виду.
- Нет, по правде говоря, не очень, Люк. Все это слишком сложно.
- Я знаю, именно это я и хочу сказать. Это хуже, чем те две женщины в Версале. Но что же тогда случилось с нами?
Она помолчала немного, а потом заговорила, осторожно подбирая слова:
- Вот как я это понимаю. Эти двое, сэр Эдвард Какой-то и его племянница Джулия, когда-то действительно жили здесь и были точно такими, какими мы видели их сегодня вечером. Мы пришли сюда уставшие и измотанные, к тому же непонятно было, как с нами обойдутся, а потом мы расслабились, надели эту одежду - ну, тогда и появились сэр Эдвард и Джулия. Но, - нет, пожалуйста, послушай, Люк, это очень сложно, и если ты меня перебьешь, я потеряю мысль, - но в реальности мы никогда с ними не были. Я хочу сказать, что они не жили сами по себе, отдельно от нас, как настоящие, живые люди. Они выглядели так, как когда-то выглядели на самом деле - их внешность мы не придумали, - но то, что они говорили и делали, было воплощением наших желаний: мы хотели, чтобы они так говорили и делали. Мы как будто писали пьесу, а они были ее персонажами…
- Погоди минуту, Бетти, - запротестовал он, - ты же не хочешь сказать, что Джулия…
- Да, хочу, - отрезала она. - И сэр Эдвард тоже, хотя мне ужасно грустно так говорить. Разве они не вели себя, как нам бы того хотелось? Подумай, Люк, припомни все. Мне уже тогда это показалось.
- Ты хочешь сказать, что всегда хотела видеть рядом с собой сэра Эдварда? - спросил он. Вид у Люка был озадаченный и оскорбленный.
- Подсознательно, да, - ответила она, и в ее взгляде мелькнула насмешливая искорка. - Он, должно быть, воплощал то важное, чего я действительно хотела, пусть даже не зная об этом. То же самое с Джулией, которая наверняка ничего собой не представляла, - типичная безмозглая блондинка эпохи Регентства, - но тебе казалась изумительной и волшебной. Он заставил меня почувствовать именно то, что я хотела, какой я хотела себя ощущать. Пусть не постоянно - нельзя хотеть слишком многого - но хоть иногда. И то изумительное и волшебное ощущение, которое пробуждала в тебе Джулия, шло от тебя самого, рождалось твоим же разочарованием. Разве ты не понимаешь, дорогой, - продолжала она так, как давно уже с ним не говорила, - что мы пришли сюда не только замерзшие, промокшие и усталые, но еще и в полном отчаянии? Все, что от нас оставалось - только озлобленные, опустошенные до полусмерти оболочки. И те сэр Эдвард и Джулия, которых мы встретили, - не те, что жили здесь когда-то, - были утраченными составляющими нашей сущности, которыми мы пренебрегли и о которых забыли. Мы сами написали пьесу, а потом сами в ней и сыграли. Это началось, когда мы надели эту одежду, и нам пришлось по-другому себя вести. Но тогда мы не могли быть партнерами, поэтому нам понадобились еще двое, чтобы выйти из положения.
- Что-то не сходится, - возразил он, - хотя я понимаю, что ты хочешь сказать. Сэр Эдвард принес мне одежду. Или я подумал, что он ее принес. Говорил со мной - я был все еще в ванне. Правда, тогда он о стиле не говорил - это было потом. Ты это слышала?
- Да, - живо ответила она, - и все это, я уверена, было то, о чем я, может, и не думала как следует, но что давно уже чувствовала. Понимаешь?
- Что я понимаю, - заявил он с вызывающим видом, - так это то, что какому-то щеголю эпохи Регентства хорошо рассуждать о стиле и утонченном образе жизни. У него это получается гораздо лучше, чем у меня. Но, по крайней мере, я ни у кого не сижу на шее, сам себя кормлю, и никаким детям не приходится вставать ни свет ни заря, чтобы вкалывать на прядильных фабриках и угольных шахтах ради моего благосостояния. И если именно на этом основан его стиль, пусть он им подавится. Я же буду шататься по пабам и кафешкам в грязной рубашке и засаленных штанах. А ты будешь стоять в очередях за рыбой и дешевыми билетами в кино. Но никто не скажет, что мы живем за счет страданий других. Вот мой стиль!
- Да-да, конечно, мы не стали бы жить так, - вскричала она, - но он говорил совсем о другом, о твоем стиле. Вспомни: разговаривали мы. Ты сказал мне. Я - тебе. Это был единственный способ выразить то, что где-то в глубине души мы уже чувствовали о себе и своей жизни. И, Люк, пожалуйста, не будь таким колючим, когда говоришь об этом. Если мы начнем все сначала, то получится всего-навсего бездарная инсценировка. Просто помолчи и подумай пару минут, вспомни, в каком состоянии мы сюда пришли и что ты почувствовал потом.
- Мы промокли и заблудились, - медленно произнес он, - а потом все вдруг стало иначе.
Он честно пытался вспомнить, что произошло потом, но эти воспоминания большей частью были путаны и невероятны. Люк чувствовал на себе напряженный взгляд Бетти, хотя ее глаза были невидимы, а лицо в пещерном сумраке различалось всего лишь как бледный овал.
- Если когда-нибудь о нас вспомнят, я имею в виду о нашем поколении, и попытаются вынести нам приговор, - сказал он наконец, - будущим судьям придется признать, что, несмотря на все наши пороки, мы, по крайней мере, пытались быть честными. Никакого притворства, чего бы это ни стоило - вот наш девиз. Без сомнения, мы слишком далеко зашли…
- Слишком! - воскликнула она. - Меня тошнит от этой честности, которая с удовольствием выставит любого мелким, уродливым и подлым. Притворства тоже хватает - неврастеники прикидываются задирами, уставшие и трусливые добирают развязности и сексуальной прыти джином. А эта явная лень и распущенность - мужчины не дают себе труда бриться и менять рубашки, девушки норовят пореже принимать ванну и менять нижнее белье. Да, знаю, держаться на уровне непросто - не надо меня в этом убеждать, - но если бы мы только попытались не притворяться, отпуская колкости и превращая жизнь в дешевку, если бы мы добавили в нее энергию и чувство юмора, и чуточку стиля… - И тут она умолкла.
Он подошел и взял ее за руки - руки у нее были холодные, поэтому он принялся согревать их, растирая ладонями.
- У тебя пробежали тогда мурашки по спине? - мягко спросил он. - У меня тоже. Хорошо, что сегодня ночью мы оба испытали одно и то же. Если бы это случилось только с одним из нас…
- …надежды бы не было, - торопливо закончила она. - Именно потому, что это случилось с нами обоими, у нас есть надежда. Но любовь - не просто секс, когда хочется, и общая ванна и сковородка. Все женщины это знают. За любовью нужно ухаживать, растить ее.
- Беда в том, - ответил он, - что парням зачастую надо всего лишь перепихнуться по-быстрому, без всяких там усложнений. Да, Бетти, я понимаю, что потом они зря ожидают большего, чем то, на что имеют право. Нельзя одевать отношения в лохмотья и понукать ими, а потом требовать удовлетворения вдруг возникшей тяги к блеску и славе. Но если мы перестанем этого требовать, то скоро окажемся в муравейнике…
- О, Люк, я уверена, что ты сказал тогда что-то в этом роде! - вскричала она. - Разве не помнишь?
- Помню отчасти - как обрывок сна или воспоминание о времени, которое в действительности нам не принадлежит. Ты была прекрасным, очаровательным созданием, а я - достойным парнем, в котором горела поэзия и которому не терпелось проявить ум, чтобы ты восхитилась мной. Да, - продолжал он, - я помню все это и даже больше и постараюсь никогда не забыть. И потому что я знаю, что ты тоже это помнишь, ты навсегда останешься для меня особенной женщиной, не похожей на других…
- Да… да, дорогой, - именно это я пыталась сказать…
- Не знаю, что нам со всем этим делать, и определенно не намерен решать эту загадку сегодня ночью. Но совершенно точно, что отныне и навсегда имена Бетти и Люка Госфортов не будут замешаны в том, что называется мышиной возней. А сейчас - потому что я абсолютно уверен в том, что сейчас этот дом принадлежит нам, - я должен отвести вас в постель, моя дорогая миссис Госфорт…
- В комнате, где я одевалась, есть большая кровать, - сказала Бетти и поцеловала его.
Когда они поднимались по лестнице, она сонно пробормотала:
- Мне до сих пор непонятно, откуда здесь взялись эта одежда и старуха. Они-то уж точно относятся к этому миру.
- Несомненно, - подтвердил он, - и поэтому завтрашнее утро обязательно прольет хоть какой-нибудь свет на все случившееся.
6
Утро не пролило ни на что особого света; дождь перестал, но все вокруг было залито водой, и сырость была такая, что даже солнцу приходилось пробиваться сквозь атмосферу, с одинаковым успехом напоминавшую и воздух и воду. Но утро привело к ним миссис Роджерс, носатую женщину с птичьими глазками, одну из тех, в которых невероятное добродушие и желание помочь ближнему сочетается с внешностью фурии. Она пришла из деревни по своей собственной воле: просушила их одежду, снабдила горячей водой и даже приготовила им на скорую руку завтрак. Но при этом она сохраняла недовольную мину человека, которого заставили заниматься ненавистным делом.
- Ее послало само небо, - сказал Люк, принимаясь за вареное яйцо, - но нам никогда не удастся что-нибудь из нее вытянуть.
- Нет, удастся, - заявила Бетти, обладавшая богатым опытом общения со сложным миром лондонской прислуги. - Предоставь это мне, дорогой.
- Мне так или иначе придется это сделать. Через пять минут я пойду за сигаретами и постараюсь кого-нибудь найти, кто помог бы вытащить машину из канавы. И дай этой миссис Роджерс фунт - вот, держи, пока я не забыл, - но скажи, чтобы она разделила его с той старухой, если она отыщется. Кстати, ты поняла хоть слово из того, что она бормотала себе под нос?
- Не очень, - ответила Бетти. - Но я все про нее узнаю у миссис Роджерс, вот увидишь.
Час спустя они встретились в маленьком пустом холле, и, зажигая сигарету, которую она тут же потребовала, Люк сказал:
- Я достал сумки из машины и договорился, чтобы ее вытащили и перегнали в гараж. Послал телеграмму на студию. Через десять минут подъедет такси, чтобы отвезти нас на станцию. А у тебя какие новости, женщина?
- С пылу с жару от тетушки Роджерс, дорогой. Старуха, которую мы видели вчера вечером, - миссис Грашки или что-то в этом роде, чешка. Она присматривает за домом, но живет у дочери - дверь в дверь с миссис Роджерс. К счастью для нас, вчера она работала допоздна - разбирала старые вещи. Этот дом уже несколько веков принадлежит семейству Перитон - баронетам. Нынешний баронет - сэр Лесли - состоит на дипломатической службе, поэтому всегда за границей. Ну вот, миссис Грашки, та еще чудачка, подумала, что выглядим мы ужасно, и решила, что в тех старинных вещах, которые она разбирала, мы будем смотреться намного лучше. И подобрала для нас наряды. Потом, приготовив нам ванну - ни бойлер, ни электроустановка не работают - и собрав ужин, и, возможно, понаблюдав за нами в щелку и вдоволь посмеявшись, она вдруг поняла, что зашла слишком далеко и убежала домой. Конечно же, она до костей промокла, слегла с приступом ревматизма и послала "SOS" миссис Роджерс, которая великодушно откликнулась. Я как раз говорила, - повторила Бетти для миссис Роджерс, которая вошла в холл, - что вы великодушно откликнулись на призыв о помощи миссис Грашки.
- Сделала, что смогла, - сердито отозвалась миссис Роджерс, - но если вы меня спросите, то я скажу, что у миссис Грашки не все дома - выкидывать такие шутки в ее возрасте, и это у нее не впервой. Но сэру Лесли она нравится - ему-то что, он же все по заграницам. Вот это дедушка сэра Лесли - сэр Юстас, - она указала на один из портретов. - О нем тоже сказки рассказывали.
- Дорогой, посмотри! - дрожащим голосом воскликнула Бетти. - Она подошла поближе, чтобы лучше рассмотреть сэра Юстаса. Люк стал рядом с ней и почувствовал, как ее ногти впиваются ему в руку. - Вот - видишь?
Действительно, портрет сэра Эдварда Перитона был великолепен, хотя коричневый домашний сюртук вышел не очень. Портрет мисс Джулии Перитон был меньше и не такой удачный, но каскад золотисто-рыжих кудрей выглядел восхитительно и вполне натурально, а белое платье в стиле ампир с бледно-голубой сборчатой лентой вокруг обнаженных плеч было выписано просто отлично.
- Да, - сказала миссис Роджерс с долей самодовольства и встала рядом, - здесь есть еще портреты. Я об этих Перитонах немало знаю историй.
- Я тоже, - ответил Люк.
ВАМ НАВЕРХ?
Перевод В. Болотникова
Милли внимательно поглядела вперед, помедлила, потом ее рука незаметно выскользнула из-под локтя спутника. Ничего особенного, в общем-то, впереди не было: ну, станция метро, несколько поздних пассажиров да молодой человек в синей униформе, проверявший на выходе билеты. Но в этой синей униформе был не кто иной, как мистер Джеймс Андервуд… Чего это Джимми вдруг взбрело в голову выйти на дежурство в такой поздний час да еще на место контролера, у Милли просто в голове не укладывалось, но ведь вот же он, собственной персоной! В первый момент она немного смутилась. Но потом решила, что так ему и надо, только пойдет на пользу, глядишь, уму-разуму наберется… Не может же девушка каждый вечер сидеть одна только потому, что этот самый Джимми Андервуд сперва на что-то разозлился, а потом стал мрачнее тучи. Кстати, она ведь несколько вечеров дома торчала, ждала, что он объявится, и, к примеру, извинится, и все ее раздражало и бесило; в конце концов даже мать, которая вечно ворчит, что нынешние девицы целыми днями где-то шляются и неделями дома не ночуют, посоветовала ей сходить куда-нибудь, потому что нет от нее никакого покоя.
- Уж коли ты, дочка, совсем не в себе, так пойди погуляй, может, найдешь того, кто тебя успокоить…
Мать, правда, не знала, что они с Джимми Андервудом уже кое о чем договорились, после того как несколько месяцев вместе гуляли. А Милли девушка самостоятельная. И своим с другими не делится. У них в универмаге "Борриджес" все девушки такие (слышали рекламу: "У нас в "Борриджес" вы и это купите…"?), - а девушки там как на подбор: носа не задирают, хотя в себе уверены, и держатся независимо. Если вы хоть раз заходили в "Борриджес", вы наверняка видели Милли. Она там каждый день по будням, с девяти до шести, на ней фирменная, шоколадная с золотым кантом форма, красивая, не хуже, чем в мюзик-холле; свои рабочие часы Милли проводит в небольшой кабинке, которая курсирует между подвалом и рестораном на крыше. "Ва-ам наверх?" - вопрошает она довольно надменно, как будто все лучшие люди всегда едут исключительно вниз. Впрочем, если вам нужно вниз, у нее и в этом случае надменности не убавится. Они все там такие, эти девушки из "Борриджес", а Милли просто более хорошенькая, чем остальные двенадцать шоколадно-золотистых созданий, хотя форма ее носа порой уже вызывала у нее грустные мысли: он все норовил задраться кверху и ни за что не желал опускаться вниз. Если бы они с Джимми встретились в первый раз в "Борриджес", он бы, наверное, нипочем не отважился заговорить с ней и предложить сходить с ним в кино, однако так получилось, что познакомились они на Хай-Стрит, в пригороде, там, где они оба ели и спали.
Завидев Джимми, который проверял билеты у пассажиров на выходе, Милли на минутку замешкалась, но потом поняла: надо его проучить. И снова подхватила спутника под руку, нежно взглянула на него и затараторила, а потом, когда они были уже в метре-двух от Джимми, расхохоталась без всякой причины. К сожалению, ее спутника, высокого молодого человека, служащего в музыкальном отделе их универмага, все это напугало, так что он вздрогнул и принялся торопливо шарить по карманам в поисках билетов. Милли, конечно, расстроилась, но тут же вспомнила, что одет он в нарядный вечерний костюм и что при таком освещении его сходство с самим Джоном Гилбертом и еще несколькими кинозвездами даже заметнее, чем обычно.
Джимми вовсе не показался ей таким несчастным, каким ему следовало быть - правда, его обычная широкая ухмылка куда-то пропала. Он кивнул ей, но потом отвел глаза и принялся что-то громко напевать. Хотя не мог не заметить, как у нее на губах мелькнула снисходительная улыбочка. Очутившись по другую сторону турникета, она снова взяла своего спутника под руку, взглянула на него и рассмеялась, склонив голову к самому его плечу. На выходе они на мгновение остановились, и Милли быстро взглянула назад. Так и есть: Джимми смотрел ей вслед.
Теперь следовало поставить на место этого типа из музыкального отдела. Конечно, сходить с ним раз-другой в Пале-де-данс, на танцы, еще куда ни шло; но вот если он решил, будто на этом основании с нею можно пускаться во все тяжкие, в духе Джона Гилберта, тут он ошибся. Неожиданная близость, возникшая на выходе из метро, вдруг куда-то улетучилась, так что спокойной ночи пожелал Милли у ее дверей никакой не Джон Гилберт, а растерянный молодой человек, совершенно сбитый с толку и не понимавший, что произошло…
- Так что все это, - подвела итог Милли, дав своей сестрице Дот подробный отчет обо всех событиях, - пойдет Джимми Андервуду на пользу - такое мое мнение.
Все хорошо в меру, даже самостоятельность. С кем-то все же надо делиться тем, что с тобой происходит, и у Милли этим кем-то была ее сестра, с которой она делила небольшую спальню - а если точнее, одну, причем не слишком широкую кровать.
- А какой он из себя? - спросила Дот.
- Джимми? Ты что, неужто не знаешь…
- Да нет, какой еще Джимми! - с досадой воскликнула Дот, которая несколько месяцев только про Джимми и слышала. - Тот, другой, с кем ты сегодня гуляла.
- Ах, этот! Да так себе. Какой-то мягкотелый, ни рыба ни мясо, - отмахнулась Милли, разглядывая чулок: она явно и думать забыла про молодого человека из музыкального отдела. - Вот погоди, - продолжала она, - еще увидишь, как Джимми вновь явится ко мне, несчастный, чуть живой от раскаяния.
Однажды утром, дня через три после того случая, за время которых мистер Джеймс Андервуд не подавал признаков жизни, Милли по вызову подняла лифт из подвала на первый этаж.
- Ва-ам наверх? - спросила она.
- Наверх, наверх, - услышала она знакомый голос.