Тем не менее на один чудесный миг она замерла, и я ослабил кольцо своих рук. Она тут же вырвалась с торжествующим криком и, словно танцуя, помчалась по коридору. Я бросился за ней, выкрикивая какие-то глупости. А как я уже говорил, в эти вечера за сценой царил праздник: двери уборных были широко распахнуты, и все ходили друг к другу или болтали в коридоре. И потому все махали нам вслед и рукоплескали нашей гонке. Кажется, Амброз и Эсмонд не дали Нэнси скрыться, вместе с мальчиком-посыльным они загородили ей дорогу, - я помню, мальчика звали Эдгар, он как раз принес наверх еду и вино. Нэнси снова очутилась в моих объятиях, она со смехом твердила, что я нахал, и я смеялся в ответ не помня себя от счастья; остальные тоже смеялись из солидарности, и не то Эсмонд, не то Амброз, а может, и оба вместе восклицали: "Как чудесно, что нам так весело в эти дни". И тут вдруг в одной из уборных, ближе к лестнице, раздался выстрел.
- Кто там одевается?
- Мистер Баррард, - сказал Эдгар. Он как слуга свободно входил во все уборные. - Может, мне пойти взглянуть, а?
Он побежал вперед, и мы несмело потянулись за ним. Он вошел в уборную и сразу же выбежал, белый как бумага, хотел что-то сказать, но стал давиться, и его вырвало. Я не заметил, как дядя Ник вышел из своей уборной в противоположном конце коридора, - только мимо нас прошел индийский маг, высокий, величественный, в длинном одеянии, и сказал повелительным тоном:
- Стойте. Я войду один.
Пока он находился в комнате, никто не произнес ни слова, мы все словно окаменели.
- Баррард мертв, - объявил дядя, выйдя из уборной. - Он застрелился. - Дядя закрыл за собой дверь. - Не входите. Зрелище не из приятных. Где мальчик? Впрочем, не важно. Ричард, спустись вниз и скажи режиссеру. Надо позвонить в полицию.
По пути вниз я услышал сбоку шорох и кто-то схватил меня за руку. Это была Нэнси.
- Я с вами, Дик. Сама не знаю зачем. Наверно, чтобы хоть что-то делать. Вы не против? Я не хочу слушать их разговоры. И вы ничего не говорите, молчите, прошу вас.
Маленькой ручкой она отчаянно цеплялась за меня. Со сцены до нас донесся хохот - Томми играл свой скетч. Я оставил Нэнси и побежал к режиссеру, чтобы шепотом сообщить о случившемся. На залитой светом сцене Томми Бимиш в своих немыслимых седых усах с горящими, бегающими глазами вопил: "Нематериальный? Не-ма-терь-яльный!" И в ужасе лез под диван. Когда я вернулся к Нэнси, она плакала. Я увел ее подальше от сцены, на лестницу, обнял и пытался утешить.
- Особенно плохо оттого, что я его терпеть не могла…
- Он сошел с ума, Нэнси. Я предупреждал дядю Ника. Я говорил, что бедный Баррард совсем свихнулся.
- Это видно потому, что его никто не любил. Может быть, если бы мы хоть притворялись…
- Нет, Нэнси, это что-то другое. Что-то, наверное, терзало его. (Как показало следствие, я был недалек от истины.)
- Вы мне не верите, когда я говорю, что не люблю эту жизнь. Но я не люблю ее… Не люблю…
- Знаю, знаю… - Я пробовал ее успокоить, притянул к себе и прижался щекой к ее волосам. Несколько мгновений она стояла неподвижно, потом мягко отстранилась, быстро поцеловала меня и сказала:
- Пора идти наверх. Дайте мне носовой платок. - И когда мы двинулись к лестнице, добавила: - Он, видно, слышал, как мы бегали и смеялись… И никто даже не поинтересовался, что там с ним. Но я и теперь не могу забыть, какой он был омерзительный. Я перестала с ним разговаривать давным-давно. И от этого мне почему-то особенно худо. Ох, не к добру мы начали веселиться.
- Я не верю в это, Нэнси. И, надеюсь, вы тоже.
- Я сама не знаю, во что верю, Дик. Я совсем запуталась. Если бы мне сказали, что Баррард от нас уходит, я была бы вне себя от радости. А теперь это так страшно… Ужас!
Я пропустил ее вперед, но она шла медленно, вся какая-то поникшая в своей коротенькой розовой юбочке.
- Ведь он никому не был нужен, - продолжала Нэнси, - даже этим болванам в зале… А мы все только и мечтали, чтобы он ушел, покинул нас. Он так и сделал - и вот каким способом. Может, это мы его вынудили. И теперь уж, наверно, никогда не будет так, как раньше.
Она оказалась права.
Книга вторая
1
Сразу же после описанных событий в нашей жизни произошли две перемены, и, насколько это касалось меня, обе к лучшему. Во-первых, мы переехали из Глазго в мой родной Западный Рединг (не только мой, конечно: дядя Ник тоже был отсюда родом, но, в отличие от меня, он не испытывал привязанности к этим местам и даже просто их не любил. Он говорил, что тут люди ограниченные, тупые и тщеславные, и, по-видимому, он в самом деле так думал. Но могла быть и другая причина: его постоянно узнавали те, кто помнил его еще до того, как он стал звездой варьете; они тут же спешили ему об этом сообщить, причем вдобавок кое-кто по старой памяти называл его Альбертом Эдвардом). В Западном Рединге мы играли три недели подряд - сначала в Брэдфорде, потом в Лидсе и Шеффилде, что избавило нас от утомительных воскресных путешествий на поездах. В Брэдфорде я бывал довольно часто, знал его хорошо и понимал, что, если погода не позволит писать под открытым небом, - а теперь, когда репетиции прекратились, я был свободен целыми днями, - я смогу пойти в Мемориальный зал Картрайта или в публичную библиотеку на Дарли-стрит и посмотреть там специальные номера журнала "Студио". Жили мы все рядом и в каких-нибудь десяти минутах ходьбы от "Эмпайра". Я жил через два дома от дяди Ника и Сисси, а гостиная была у меня общая с Рикарло. Тот, должно быть, уже заранее все разузнал про нашу хозяйку миссис Сагден, вдову, подходившую ему по всем статьям: и возрастом, и комплекцией, и цветом волос; правда, поначалу она производила впечатление особы весьма суровой, деловой и мало пригодной для флирта. Комнаты Нэнси, Сьюзи и Боба Хадсона выходили на ту же террасу, а Джули с Томми Бимишем (я никогда не знал, где скрывается старый Кортней) расположились тоже неподалеку. Стоял конец ноября, но утро в понедельник было ясное и погожее, хотя довольно холодное; ничто не предвещало дождя или тумана; на вершинах самых высоких холмов уже мерцал иней и поблескивал снег; я представлял себе, как сижу с этюдником где-нибудь на болотах, а рядом, совсем близко - Нэнси; мне казалось, что все идет замечательно, да так оно и было, пока не появился этот проклятый агент. Но об этом позже.
Второй переменой к лучшему был новый номер, которым заменили беднягу Баррарда. "Дженнингс и Джонсон, комический дуэт", как они назывались на афише, были американцы, недавно приехавшие в Англию. Билл Дженнингс и Хэнк Джонсон были женаты на двух сестрах, которые теперь держали магазин готового платья в Кливленде, штат Огайо, - другого родства между ними не было, однако они выглядели, говорили, вели себя совершенно одинаково и на сцене и в жизни. Им было лет около пятидесяти; широколицые, спокойные люди с настоящим чувством юмора, они всегда держались непринужденно и естественно, были покладисты, никогда не выходили из себя и самым безмятежным и дружелюбным образом плевали на всех, как это делал и дядя Ник, - он принял их сразу, хотя и с обычной своей угрюмостью. Их номер настолько же обгонял свое время, насколько номер Баррарда от него отставал. Они выступали перед нами, как и Баррард, поэтому я всегда знал, как их принимают, и номер их часто, особенно на первых представлениях, не столько веселил публику, сколько озадачивал. Мне он очень нравился. Они почти не гримировались, носили темно-синие костюмы, стоячие воротнички, скромные галстуки. Если бы не искорки, плясавшие в их глазах, они походили бы на пару страховых агентов или банковских служащих. С каменными лицами и без всякого воодушевления они запевали какую-нибудь дурацкую песенку ("Каждый вечер в отдельном кабинете - чудесная вещь любовь!"), лениво перебрасывались бессмысленными репликами, а затем, сняв котелки и вытащив из них букеты воображаемых цветов, медленно и печально начинали танцевать, как два пожилых страховых агента, внезапно потерявших рассудок. Они были мастера по части таких шуток, которые, на мой взгляд, придавали обычному мюзик-холльному блюду недостающую пряность и остроту.
Вне сцены они жили в атмосфере сигар, виски, холодного разврата (оба сразу же принялись ухлестывать за Нони Кольмар), смешных воспоминаний и несусветных небылиц.
Со мной они всегда были дружелюбны, но звали меня "сынком" и из всех участников программы одного дядю Ника считали ровней и приятелем. Он не раз бывал в Америке, выступал там в "Орфеумах", "Пантейджесах" и других театрах, часто по три и даже по четыре раза в день, и у них было много тем для разговоров. Кроме того, дядя Ник отлично играл на бильярде и в снукер, а поскольку Билл и Хэнк были большими знатоками американского пула, он целыми днями увлеченно обучал их нашим английским разновидностям этих бильярдных игр.
Появление Дженнингса и Джонсона было удачей, которую, как будет видно из дальнейшего, случай послал мне в самый нужный момент. Как бы мне ни было тяжело, их номер неизменно забавлял меня, а их дружба помогала поддерживать у дяди Ника хорошее расположение духа именно тогда, когда сам я то и дело пребывал в унынии, - это мы тоже увидим дальше. Может быть, если бы они нам не подвернулись, дядя Ник выгнал бы меня в три шеи и отправил обратно на мой конторский табурет.
В ту неделю во вторник и среду погода в Брэдфорде держалась хорошая, на вершинах холмов было очень холодно, но ясно, поэтому я клал в мешок с кистями и красками кусок пирога со свининой или с телятиной и ветчиной (в то время в Западном Рединге пекли превосходные пироги), ехал на трамвае в сторону болот и писал этюды. Приходилось торопиться, потому что я быстро замерзал; кроме того, мне было одиноко. Поэтому в среду после второго представления я подождал Нэнси и навязался ей в провожатые. Я рассказал ей, чем занимаюсь, и предложил:
- Теперь, конечно, уже холодно, но тут есть удивительно красивые места, и я хочу, чтобы вы завтра сходили со мной поглядеть на них.
- А что я буду делать, пока вы работаете? Стоять рядом и мерзнуть?
- Ладно, тогда забудем об этом, Нэнси. Там и вправду холодно, а вы не привыкли к холоду, не то что наши девушки…
- Какие девушки?
- Не важно, это мне просто пришло в голову. Я вспомнил, как я сегодня целый день хотел… Но нет-нет… простите, что я об этом заговорил.
- Боже мой, вы, оказывается, умеете хитрить, Дик. Ну хорошо, я пойду только затем, чтобы доказать, что "вашим девушкам", если они существуют, меня не превзойти. Куда мы идем и когда?
Утром мы поездом доехали до Илкли и оттуда поднялись к Ромбальдскому болоту. Был один из тех редких дней в конце ноября, когда без устали светит бледное солнце, не видно плавающих клочьев тумана, дорожки среди вереска тверды, трава белеет от инея, а огромные силуэты холмов на горизонте четко прорисованы сепией и индиго. Нэнси куталась в твидовое пальто, а на голову надела свою рыболовную шляпу, щеки и носик у нее смешно порозовели, глаза блестели, и вид был комичный и очаровательный. И снова, как и в хороводе у сэра Алека, я испытал чувство полного, ничем не омраченного счастья, только теперь, разумеется, оно длилось много дольше. Но даже желая, чтобы мы без конца шли вместе все вперед и вперед, поднимаясь в пустынный горный мир ("Я понимаю теперь, - сказала Нэнси, - что я целую вечность не дышала настоящим воздухом"), я чувствовал, как сквозь это осознанное желание смутно, откуда-то из безмерных глубин души высвечивается догадка: знай мы больше, мы могли бы идти так бесконечно. Это состояние восторга не проходило; оно не покидало нас, но мы в слепоте и неведении своем отвернулись от него.
Я очень быстро сделал несколько эскизов, - скорее даже это были просто наброски для памяти. Я спешил, чтобы Нэнси не замерзла и не рассердилась. Я сказал ей об этом, и мне тут же было резким тоном приказано не говорить того, что она и так знает. Но потом, когда я, закончив последний эскиз, торопливо складывал кисти и краски, она совершенно неожиданно - до той минуты мы еще ни разу не касались друг друга - обняла меня за шею и нежно поцеловала.
- Нет, нет, хватит, - сказала она. - Это совсем не то, что вы думаете. Просто у вас лицо такое - счастливое, детское. Вот мне и захотелось его поцеловать, так что не воображайте, пожалуйста, всякой ерунды. Ну идемте. Я замерзла.
Когда уже заметно стемнело и краски дня поблекли, мы добрались до Хоуксуорта - в то время это была всего лишь кучка низких каменных домишек. Там мы узнали, что некая миссис Уилкинсон может напоить нас чаем. После некоторых колебаний, ибо сейчас был не сезон и она не ручалась, что "сумеет это устроить", миссис Уилкинсон, похожая на румяное говорящее яблочко, все-таки напоила нас чаем - не в главной комнате, где не было огня, а на кухне, где пылал очаг, стояла деревянная скамья и таинственно поблескивала медная посуда. Нам был выдан кусок желтого мыла, и мы по очереди вымыли руки в тазу в коридорчике, вдыхая чудесный деревенский запах кур и побеленных стен; после чего выпили неимоверное количество чая, а миссис Уилкинсон, убедившись, что нам достаточно, скрылась куда-то по хозяйственным делам.
- Боже мой! Какая я обжора! - сказала Нэнси, которая была невообразимо хороша при свете лампы. - Но мне здесь ужасно нравится. Я бы хотела жить здесь каждое лето. Миссис Уилкинсон и я, и больше никого - но вы тоже можете заходить время от времени. Скажите что-нибудь, Дик. В чем дело? Вам это не доставляет удовольствия?
- Конечно, доставляет. Только я вдруг почувствовал, что мне слишком хорошо. Словно… - Но тут я замолчал. Мне не хотелось ничего говорить. Нэнси взглянула на меня, и это был миг нашей наибольшей близости и самораскрытия. Потом я вновь и вновь пытался поймать этот взгляд, но безуспешно, хотя Бог свидетель, я его не выдумал.
- Хотите еще чаю? - спросила вернувшаяся к нам миссис Уилкинсон. - Ну что ж, тогда по семь пенсов с каждого. - Когда я расплатился, она продолжала: - А вы славная парочка. И мне сдается, что вы, молодой человек, из местных, а она нет. Верно, милая?
- Верно, - сказала Нэнси и улыбнулась. - Мы оба играем в Брэдфорде эту неделю. Мы выступаем на сцене.
- На сцене? Скажите, пожалуйста, никогда бы не подумала.
- Что же мы наделали! - вскричал я, вскакивая.
- Что случилось, Дик?
- Уже почти пять, а до поезда или трамвая идти бог знает сколько. А я должен быть готов к семи часам.
- Ой-ой-ой! - Нэнси перепугалась не меньше моего. - Миссис Уилкинсон, что нам делать?
- Соседский парнишка может довезти вас на станцию в своей двуколке, правда, это будет стоить вам полкроны. Он своего не упустит. Ну что, сказать ему?
- Ой, пожалуйста. Берите свои вещи, Дик. Ну, скорей, скорей, скорей…
Удача нам сопутствовала - такой уж был день, - но я прямо умирал от беспокойства, пока мы неслись в двуколке к станции, - кажется, Менстон, - и все просил "парнишку"-кучера, который был куда старше меня, наддать ходу. И хотя в лицо нам бил холодный ветер, я был весь в поту, а Нэнси, понимая, что со мной делается, крепко сжимала мне руку. Теперь все зависело от того, скоро ли придет поезд, потому что, если он задержится, я погиб, но счастье этого дня не отвернулось от нас. Нам пришлось ждать поезда всего несколько минут. Правда, он, конечно, тащился, как черепаха, и на каждом шагу останавливался. В половине седьмого мы подъехали к Мидлэндскому вокзалу в Брэдфорде - отсюда до "Эмпайра" было около полумили. Я сказал Нэнси, у которой была еще бездна времени, что должен бежать сломя голову, и, когда она решительно заявила, что донесет мой рюкзак и этюдник, я с готовностью отдал их ей и в буквальном смысле слова побежал со всех ног. Сэм, Бен и Барни уже выходили из костюмерной, когда я влетел туда, пыхтя и обливаясь потом. Я молниеносно оделся - такая скорость удовлетворила бы самого Робертса, знаменитого трансформатора: он один играл целый скетч о Дике Терпине, совершая неправдоподобно быстрые переодевания, - и помчался вниз на сцену, где, к своему облегчению, обнаружил, что Дженнингс и Джонсон только начинают свой танец. И мне снова повезло, потому что дядя Ник, имевший обыкновение спускаться вниз заранее, на этот раз опоздал и явился даже позже меня. Но тут удача изменила мне и исчезла, даже не сказав "до свидания".
Когда после второго представления я разгримировался и, как обычно, пришел в уборную дяди Ника, я застал у него гостя. Они курили сигары и пили шампанское. Гость был пожилой, коренастый человек, разгоряченный и потный, в высоком воротничке, галстуке-бабочке в горошек и твидовом костюме. Мне он сразу не понравился.
- Джо, это мой племянник Ричард Хернкасл, - сказал дядя Ник. - Мистер Джо Бознби, мой агент.
- Отлично, отлично, отлично! - вскричал Бознби, схватив мою руку и тряся ее так, словно я только что спас его с тонущего корабля. - Примите мои поздравления, молодой человек!
- С чем?
- Я вам скажу с чем. Вы сейчас работаете с одним из умнейших и самых преуспевающих артистов сегодняшнего варьете, да, да! Я с ними со всеми имел дело, и я уж знаю. Он - чудо! Вы понимаете, что работать с ним - большая честь? - Бознби был из тех говорунов, которые задают вопросы, не давая возможности на них ответить. - Конечно, вы это понимаете.
- Он не понимает, Джо, - сухо сказал дядя Ник. - И перестань меня расхваливать.
Не могу удержаться, Ник, дружище. Какой изумительный номер! Даже лучше, чем всегда, еще лучше. Твой "Исчезающий велосипедист" меня просто уложил сегодня на обе лопатки, а я уже их видел-перевидел. А этот фокус с девушкой в ящике - лучший в своем роде. Изумительно! Ну, так на чем мы остановились, Ник?
- Погоди минутку. - Дядя Ник повернулся ко мне. - Скажи Сисси, чтоб не ждала: я ужинаю с Джо Бознби. Лучше сам проводи ее в берлогу, малыш. Кстати, мы потеряли девицу, которая, если верить Сисси, тебе приглянулась. Они все переходят - куда, Джо?
- В театр "Ройял", в Плимут, к Джимми Гловеру. Начинают репетировать на следующей неделе. Это маленькая Нэнси вас покорила, молодой человек? Я вас понимаю, умная, славная девочка. Но знаете, как у нас бывает: сегодня здесь, завтра там. Вместо Сьюзи и Нэнси я пригласил "Музыкальных Типлоу". Отличный, изящный номер, всегда пользуется успехом. Папаша с двумя дочками. И полагаю, что на этих девушек наш молодой человек глаз не проглядит, а, Ник? - И Бознби визгливо засмеялся. Мне захотелось его убить.
Когда я передал Сисси распоряжения дяди Ника, она спросила:
- Что с тобой, Дик? Я вижу: что-то случилось.
Я рассказал ей то, что узнал от Бознби.
- Сисси, - продолжал я, - посидишь тут, пока я поговорю с Нэнси?
- Ладно, Дик. Только будь я на твоем месте, я бы с ней сегодня не говорила. У тебя сейчас не то настроение. Ты ей чего-нибудь наговоришь, а после будешь жалеть. Послушай моего совета, не говори с ней сегодня.
И конечно, я ее не послушался. Разве способны мы принять разумный совет, когда мы в нем особенно нуждаемся? Никто не мог помешать мне вести себя по-идиотски. Я ждал, тупо, мрачно и угрюмо, полный гнева и горечи, и наконец поймал Нэнси, когда она возвращалась в свою уборную.