Янка приезжает в Варшаву и поступает в театр, который кажется ей "греческим храмом". Она уверена, что встретит здесь людей, способных думать и говорить не "о хозяйстве, домашних хлопотах и погоде", а "о прогрессе человечества, идеалах, искусстве, поэзии", - людей, которые "воплощают в себе все движущие мир идеи". Однако постепенно, присматриваясь к актерам, она начинает видеть каких-то нравственных уродов - развратных, завистливых, истеричных, с пошлыми чувствами, с отсутствием каких-либо высших жизненных принципов и интересов.
Комедиантка
Мариану Гавалевичу
Автор
I
Буковец - местечко живописное!.. Поросшие буком и сосной холмы прорезает колея домбровской железной дороги. С одной стороны от станции огромная лесистая гора, посвечивающая лысинами выветренных уступов, с другой - узкая заболоченная лощина. Кирпичное двухэтажное здание вокзала с квартирами начальника и его помощника наверху, чуть поодаль деревянный дом для телеграфиста и прочих служащих, другой точно такой же на окраине станции для смотрителя, в разных местах три будки для стрелочников, погрузочная платформа - вот и весь Буковец.
За вокзалом и перед вокзалом лес. Усеянное серыми облаками голубое полотнище неба распласталось вверху, словно широко натянутая крыша.
Солнце, поднимаясь к зениту, светит все ярче и пригревает все сильнее; бурые склоны каменистой горы с изрытой весенними потоками вершиной залиты ярким солнечным светом.
Тишина весеннего полдня. Неподвижные и безмолвные, замерли деревья. Зеленые шершавые листья буков, напоенные светом и теплом, сонно обвисли книзу.
Крик лесной птицы доносится изредка из чащи, с болот - покряхтывание водяной; в воздухе тихо позванивают комары.
Над бесконечной синей полосой рельсов со всеми ее зигзагами и поворотами висит раскаленная фиолетовая дымка.
Из кабинета начальника станции выходит приземистый, почти квадратный мужчина со светлой, как конопля, шевелюрой. Он одет, вернее - втиснут в элегантный сюртук; шляпу держит в руке; он надевает пальто, которое подает ему один из служащих.
Рядом стоит начальник станции и, поглаживая длинную с проседью бороду, дружелюбно улыбается. Он тоже коренаст, тоже крепкого сложения, лоб массивный, голубые его глаза, весело поблескивая из-под косматых бровей, говорят о решительном, сильном характере. Нос прямой, губы полные, особая манера хмурить брови и острый, пронизывающий взгляд свидетельствуют о вспыльчивости.
- До свидания, до завтра! - весело говорит блондин, протягивая собеседнику свою широкую руку.
- До свидания! Ну, поцелуемся, что ли… Завтра пьем за помолвку!
- Побаиваюсь я этого завтра…
- Смелее, дружище! Не робей. Все будет в порядке! Сейчас скажу ей обо всем… Приедешь завтра отобедать, сделаешь предложение, Янка даст согласие, через месяц свадьба… И будем соседями… Ха! Люблю тебя, пан Анджей! Всегда мечтал о таком сыне - не довелось! Ничего не поделаешь… Хоть зять будет!..
Они поцеловались, молодой человек вскочил в бричку, ожидавшую на подъездном пути, и по узенькой дорожке покатил в сторону леса. Оглянулся на хозяина, приподнял шляпу, еще более учтивый поклон послал окнам второго этажа и скрылся за деревьями. Там соскочил с брички, велел кучеру ехать домой, а сам в одиночку побрел по лесу.
Начальник, как только гость скрылся из виду, вернулся в канцелярию и занялся служебной корреспонденцией.
Он был очень доволен сватовством и обещал Гжесикевичу руку дочери, заранее уверенный в ее согласии.
Жених красавцем не был, но был человеком рассудительным и очень богатым. Леса вокруг станции и несколько соседских фольварков принадлежали его отцу.
Старик Гжесикевич как был мужиком, так мужиком и остался. Только из корчмаря превратился в предпринимателя, сколотив на вырубке леса и торговле фуражом кругленькое состояние.
Многие в округе помнили, что смолоду старик назывался просто Гжесик. Насчет перемены фамилии злословили, но не очень, потому что старик не корчил из себя барина и богатством не кичился.
Был мужиком, мужиком и остался. Сын получил хорошее образование и теперь помогал отцу. С дочерью начальника станции молодой Гжесикевич познакомился два года назад, когда та вернулась из Кельц, где училась в гимназии, и влюбился в нее без памяти. Старик этой любви не препятствовал, заявив, что если сын хочет жениться, то он, отец, согласен на это.
С девушкой Гжесикевич виделся часто, и чувство его крепло, однако заговорить о своей любви он не осмеливался. Янка держалась приветливо, была всегда рада ему, но ее удивительная откровенность и простота всякий раз останавливали готовые сорваться с языка слова признания.
Он чувствовал в ней женщину какой-то высшей расы, недоступную для "хама", как он сам себя называл нередко, но сознание своей неполноценности еще больше разжигало любовь к Янке.
Наконец он решился сказать обо всем ее отцу.
Орловский принял Гжесикевича с распростертыми объятиями и сразу же со свойственной ему решительностью заверил, что все будет в порядке. Теперь Гжесикевич полагал, что и Янка не откажет: отец, наверное, обо всем уже переговорил с нею.
- Да и почему бы этому не случиться! - старался успокоить себя Гжесикевич.
Он был молод, богат и очень любил ее.
- Через месяц свадьба! - бормотал Гжесикевич. Он был вне себя от счастья: ломая ветки, расшвыривая на ходу гнилушки, сбивая шляпки весенних грибов, он почти бежал по лесу, насвистывал что-то, улыбался, представляя себе, как новость обрадует мать, - та страстно желала этого брака.
Мать его была старая крестьянка: разбогатев, она сменила только наряды, но сохранила прежние привычки и образ мыслей. Янка представлялась ей королевой. Она лелеяла мечту о невестке - настоящей пани, шляхтянке, чьей красотой и родовитостью можно будет гордиться. Муж, его богатство, почтение, с каким кланялись ей люди в округе, - все это не давало старухе удовлетворения. Она неизменно чувствовала себя мужичкой и относилась ко всему с истинно крестьянским недоверием.
- Ендрусь! - не раз говорила она сыну. - Ендрусь, женись на Орловской. Настоящая пани! Глянет на человека - мурашки по коже пробегают со страху. Так бы ей в ноги и поклонился. И, должно, добрая - всякий раз, как в лесу встретит кого, поздоровается, поговорит, детей приласкает… Другая бы так не стала! Порода есть порода. Послала я ей раз грибов корзинку, потом, как меня повстречала, руку мне поцеловала… Да и не глупая. Углядела, что сынок-то у меня - картинка. Женись, Ендрусь! Куй железо, пока горячо!
Ендрусь смеялся в ответ, целовал матери руку и говорил, что постарается.
- Королевной у нас будет, в светлицу посадим! Не бойся, Ендрусь, не дозволю ей ручки пачкать. Сама буду ходить вокруг, прислуживать, подавать… Пусть себе только читает по-французски да на пианино играет. На то она и пани! - продолжала мать, размечтавшись о будущем своем счастье. - Старая уж я, Ендрусь, внучат бы мне… - с грустью повторяла она сыну.
Ендрусь тоже остался мужиком. Под лоском цивилизованного человека с хорошим образованием скрывалась неуемная энергия и таилась мечта жениться на шляхтянке. Чтобы изнурить себя и утихомирить бешеную жажду жизни и бурное, накопленное десятками поколений волнение здоровой крови, этот богатырь без труда закидывал на телегу шестипудовые мешки с зерном, работая как поденщик. И в то же время он грезил о Янке, сходил с ума, очарованный ее прелестью, - ему необходим был хозяин, который тиранил бы его своей слабостью.
И вот он вихрем летит по лесу, мчится по зеленым от всходов полям, торопится рассказать матери о своем счастье. Он знает, что застанет мать в ее любимой комнате с тремя рядами икон в позолоченных рамах - единственная роскошь, которую старуха себе позволяла.
Тем временем начальник станции настрочил рапорт, подписал его, отметил в журнале, вложил бумагу в конверт, надписал адрес - "Экспедитору станции Буковец" - и крикнул:
- Антоний!
На пороге появился рассыльный.
- Передай экспедитору! - приказал Орловский.
Рассыльный молча взял конверт и с самым серьезным видом переложил на стол, стоявший по другую сторону окна.
Орловский поднялся, одернул китель, снял с головы фуражку начальника с красным верхом и направился к другому столу. Надев обыкновенную фуражку с окантовкой, он с важностью распечатал свое собственное послание. Прочел и на обратной стороне набросал немногословный ответ. Снова расписался, написал на конверте "Начальнику станции" и велел отнести бумагу обратно.
Это был маньяк, над которым потешалась вся железная дорога. В Буковце не было экспедитора, и Орловский исполнял обе должности: за столом начальника - одну, за столом экспедитора - другую.
В качестве начальника станции он являлся своим собственным шефом, и не раз переживал минуты истинного, прямо-таки безумного наслаждения, когда, найдя ошибку в расчетах или обнаружив упущение по части экспедиторской службы, писал на виновника рапорт и сам себя отчитывал.
Над ним все смеялись. Орловский, не обращая на это ни малейшего внимания, действовал по-прежнему и лишь твердил в свое оправдание:
- Жизнь держится на порядке и систематичности, без этого все пойдет прахом!
Орловский закончил работу, запер шкафы, высунувшись из двери, осмотрел перрон и отправился домой. Явился он не через прихожую, а через кухню: ему нужно было знать, что, где и как делается. Заглянув в топку, от ткнул в огонь кочергой, выругал кухарку за пролитую воду и прошел в столовую.
- Где Янка?
- Панна Янина сейчас выйдет, - ответила Кренская - белокурая миловидная дама с подвижным лицом, исполняющая обязанности не то экономки, не то компаньонки в доме Орловского.
- Что на обед? - спросил хозяин инквизиторским тоном.
- То, что вы любите: жареный цыпленок под coyсом, щавелевый суп, котлетки…
- Расточительство!.. Ей-богу, расточительство! Супа и мясного блюда на второе хватило бы и королю! Честное слово, вы меня разорите!..
- Но, пан начальник… Я специально для вас велела приготовить такой обед.
- Чушь, ей-богу, чушь! Вам, женщинам, только бы лакомства, сладости да деликатесы. Одна блажь в голове!
- Вы о нас несправедливо судите. Мы, женщины, всегда экономим больше мужчин.
- Экономите, чтобы накупить потом тряпок. Знаю я эти штучки!
Кренская ничего не ответила и стала накрывать на стол.
Вошла Янка, девушка двадцати двух лет, стройная, высокая, широкая в плечах, с гордым и вместе с тем приветливым взглядом. Черты лица не очень правильные; глаза карие, крутой, пожалуй, широковатый лоб, темные густые брови, римский нос. Задумчивое выражение глаз выдавало склонность к самосозерцанию; плотно сжатые сочные, алые губы говорили о необъяснимой неприязни к чему-то. Две морщины прорезали чистый лоб. Великолепные светлые волосы с рыжеватым отливом пышной короной обрамляли маленькую головку. Щеки были золотистые, словно персик, голос удивительный - альт, переходящий порой в мужские баритональные ноты.
Девушка кивнула отцу и села по другую сторону стола.
- Был сегодня Гжесикевич, - начал Орловский, медленно разливая по тарелкам суп. Он всегда сам хозяйничал за столом.
Янка спокойно посмотрела на отца, ожидая, что будет дальше.
- Был и просил твоей руки, Яня.
- Что же вы ему сказали? - не сдержала любопытства Кренская.
- Это наше дело, - отрезал Орловский. - Наше дело. Я ответил, что согласен. Завтра он будет к обеду, вот вы и договоритесь…
- Лишнее! Раз ты, отец, дал согласие, так сам завтра и примешь его и от моего имени передашь, что я несогласна… А мне не о чем говорить с ним. Я завтра еду в Кельцы! - вспылила Янка.
- Вот как! Залез на грушу, рвал петрушку, а лук уродился, - язвительно ответил Орловский. - Не будь сумасбродкой, пойми, какой это человек, что за партия для тебя… Гжесикевич хоть и мужик, а получше иного князя… К тебе сватается, а все потому, что глуп, - не такую мог бы взять! Ты должна благодарить его. Завтра он сделает тебе предложение, через месяц будешь пани Гжесикевич.
- Не буду пани Гжесикевич! Если может взять другую - пусть берет…
- Я тебе говорю - пойдешь за Гжесикевича!
- Нет! Ни за кого не пойду. Не выйду замуж, не хочу!..
- Дура! - грубо оборвал ее отец. - Выйдешь, потому что надо есть, одеваться, жить где-то, быть кем-то… Не вечно же мне гнуть спину на работе. А когда меня не будет, тогда что?
- У меня есть приданое. Обойдусь как-нибудь без Гжесикевичей. Что же, ты браком решил обеспечить мне содержание?.. - спросила с насмешкой Янка и с вызовом посмотрела на отца.
- Конечно, черт побери! А для чего еще выходят женщины замуж?
- Выходят по любви, выходят за тех, кого любят.
- Дура! - не выдержал Орловский и принялся накладывать себе жаркое. - Любовь - это только соус; цыпленка можно съесть и без него; соус - глупость, модный предрассудок!
- Человека нельзя продавать первому встречному, у кого есть деньги на содержание!
- Дура, честное слово, дура! Все так делают, все себя продают. Любовь - чепуха, выдумка девиц из пансиона, клянусь богом! И не раздражай меня…
- Тут дело не в раздражении и не в том, глупость любовь или нет; речь идет о моем будущем, которым ты так легко распоряжаешься. Еще когда Зеленкевич делал предложение, я сказала тебе, что не собираюсь замуж.
- Зеленкевич - это только Зеленкевич, а Гжесикевич - парень что надо. Сердце золотое, умница - не зря Дубляны кончил… Сильный как бык. Такой мужик с самой норовистой лошадью справится; раз съездил батрака по морде - шесть зубов выбил. И он тебе не подходит! Идеал из идеалов, лучше не сыщешь!
- Хорош идеал, людей калечит. В цирке его только показывать!
- У тебя не все дома, как у матери. Подожди. Наденет на тебя Ендрек удила, покажет тебе… Кнута не пожалеет…
Янка порывисто поднялась, бросила на стол ложку и вышла, хлопнув дверью.
- Нечего глаза пялить, велите подавать котлеты! - обрушился Орловский на Кренскую, которая страдальчески глядела вслед Янке. Кренская подобострастно пододвинула хозяину блюдо и вздохнула:
- Не доведут до добра все эти неприятности.
- Что правда, то правда, - прошипел тот в ответ. - Поесть спокойно не дадут, вечно скандалы!..
И он пустился сетовать на упрямство Янки, на ее характер и на вечные хлопоты с ней. Кренская поддакивала ему, время от времени вспоминая кое-какие подробности, жаловалась на обиды, которые приходилось терпеть от Янки, тяжело вздыхала и все время старалась чем-нибудь угодить хозяину. Она принесла кофе и ром, сама налила и подала Орловскому, не переставая при этом кокетничать, то и дело будто невзначай касалась то его руки, то плеча, словно желая напомнить о том, что рядом женщина. У нее была своя цель.
Орловский уже не бранился и, допив кофе, сказал:
- Ей богу, только вы меня понимаете. Хорошая вы женщина…
- О, пан начальник, если б я могла выразить свои чувства, если бы… - залепетала Кренская, опустив глаза.
Орловский с чувством пожал ей руку и пошел к себе в кабинет подремать.
Кренская велела убрать со стола: оставшись одна, она взяла рукоделие и села у окна, выходившего на перрон. Она поглядывала то на лес, то на полотно дороги - всюду было пусто. Не в силах усидеть на месте, Кренская встала и бесшумно, по-кошачьи начала кружить вокруг стола, улыбаясь своим мыслям:
"Будет он моим… будет! Вот тогда я отдохну! Кончатся мои страдания!.." - думала Кренская, воображая себя супругой начальника станции.
Она уже видела себя хозяйкой. С неизъяснимым облегчением сбросит она маску добродушия, покорности, не будет больше думать об экономии. Теперь она возьмет свое, в этом она уверена. Это была единственная цель, к которой женщина настойчиво стремилась вот уже два года.
В памяти всплывали картины прошлого: несколько лет скиталась она с провинциальным театром… Потом бросила театр - удалось поймать юнца, который на ней женился. Кренская прожила с ним целых два года. Два года, о которых вспоминала с горечью. Муж был до безумия ревнив и даже бил ее, когда она пускалась в различные похождения.
Но вскоре муж умер, и Кренская снова осталась одна, в театр она больше не стремилась: ей пришлось по душе сытое благополучие мещанской жизни. Ее бросало в дрожь при одной мысли о бесконечных переездах из города в город, о постоянных лишениях. К тому же она подурнела и постарела. Кренская распродала имущество, получила вспомоществование от учреждения, где служил покойный супруг, и полгода играла роль вдовы, решив во что бы то ни стало выйти замуж вторично. Но напрасно она расставляла сети. Ее несдержанный темперамент путал все карты. Появившиеся у Кренской деньги возродили в ней актрису, легкомысленную, взбалмошную, жадную до развлечений. Вдова была еще привлекательна, и ее окружил рой поклонников; с ними она прокутила все состояние и лишилась репутации, которую сумела составить себе при помощи мужа.
Кренская ничего не умела делать, но духом не пала. Как только последний из поклонников бросил ее, со свойственной ей изворотливостью она нашла выход из положения, поместив в "Газете келецкой" объявление о том, что пожилая вдова чиновника ищет место компаньонки или управительницы в доме вдовца.
Ждать пришлось недолго. Явился Орловский, которому нужна была экономка. Янка училась еще в гимназии, а сам он не мог управиться с прислугой. Кренская прикинулась такой кроткой и тихой, и была так опечалена смертью мужа, что он, ни о чем не расспрашивая, тут же забрал ее с собой.
Орловский был вдов, получал хорошее жалованье, скопил тысяч пятнадцать. Его единственной дочери, которую он не слишком баловал своей любовью и вниманием, дома тогда не было. Сначала Кренская заигрывала со служащими станции, но вскоре разобралась в ситуации, вошла в новую роль и уже не выходила из нее, решив непременно довести дело до счастливого финала - замужества.
Орловский привык к ней. Кренская сумела стать необходимой в доме и сделала это так умело, что никому не казалась навязчивой.
Длинные зимние вечера, осеннее ненастье еще больше приблизили ее к цели: Орловский в свои пятьдесят восемь лет страдал ревматизмом; его характер был и без того невыносимым, а во время приступов болезни он становился совсем невменяемым. Кренская умела отвлечь хозяина и умиротворить с житейской ловкостью, изощренной годами театральной практики.