- Ничем не могу помочь, сейчас начинаем.
- Пойте, дорогая! Я обожаю ваш голос! - уговаривал Николетту поклонник, целуя ей руки.
- Директор!
- Что, мое сопрано?
Директорша указала на Янку, стоявшую возле кулис.
- Начинающая, - ответил он на взгляд жены.
- Берешь?
- Пожалуй, в хор… От сестер из Праги пришлось избавиться, вечно скандалят.
- Не слишком хороша собой! - определила Цабинская.
- Но лицо сценическое. И голос приятный, хотя весьма необычный.
Янка не пропустила ни слова из этого разговора. Она слышала и другое: как все хвалили директоршу, а потом зло издевались над ней. С недоумением смотрела она на происходящее и никак не могла понять, что все это значит…
- Со сцены! Со сцены!
Все ушли за кулисы, а на сцену дружно высыпала толпа хористок.
В хоре было, наверно, женщин пятнадцать. Худые лица ярко накрашены. Несмотря на то, что почти все были молодые, их уже иссушила лихорадка театральной жизни. Блондинки, брюнетки, миниатюрные, рослые, тощие, полные - пестрая смесь из разных слоев общества. Были там лица мадонн с вызывающим взглядом и расплющенные, круглые, и невыразительные физиономии девиц из простонародья. Только две черты были у них общие - модный покрой платья да выражение беззаботности и цинизма в глазах, какое приобретается только в театре.
Начали петь.
- Хальт! Все сначала! - проревел дирижер с огромными бакенбардами на массивном красном лице.
Хористки отошли назад, затем очень нескладно пытались повторить все сначала, затянув что-то на мотив канкана, но стук дирижерской палочки о пюпитр снова остановил их.
- Хальт! Сначала! Быдло! - рычал дирижер, размахивая палочкой.
Хор репетировал довольно долго.
Актеры разбрелись по залу, одни зевали от скуки, а те, кто должен был участвовать в вечернем представлении, беззаботно расхаживали за кулисами, ожидая своей очереди репетировать. В мужском гардеробе Вицек чистил ботинки режиссеру и торопливо докладывал о своем визите на Хожую.
- Ответ есть?
- Вот! - Он подал Топольскому продолговатый розовый конверт.
- Вицек! Если сболтнешь кому слово, знай, оболтус, тебе это даром не пройдет!
- Ясное дело! Дама то же самое сказала, только с рублем в придачу.
- Морис! - резко позвала Майковская, появившись в дверях гардероба.
- Подожди… Не идти же в одном начищенном ботинке.
- Почему прислуга не почистила?
- Прислуга-то, собственно, у тебя, меня она и слушать не хочет.
- Тогда возьми другую.
- Ладно, но только для себя.
- Николетта, на сцену!
- Эй, там, позовите! - крикнул со сцены Цабинский в зал.
- Скорей, Морис, сейчас начнется потеха!
- Николетта, на сцену! - кричали из зала.
- Сейчас! Иду…
С бутербродом в зубах и коробкой конфет под мышкой Николетта бежала так, что гудел пол.
- Черт побери… репетиция… ждем… - недовольно ворчал дирижер. В театре его называли Хальт.
- Не одну меня ждете.
- Только вас и ждем, и, имейте в виду, мы не любезничать пришли сюда… Начинайте!
- Я еще ничего не знаю! Пусть поет Качковская… Это ее партия!
- Вы получили роль? Да? О чем же еще говорить! Начинайте!
- Директор, может быть, после?.. Я теперь…
- Начинайте! - гневно рявкнул Хальт и стукнул по пюпитру.
- А вы попробуйте. Это партия для вашего голоса… Я сама просила директора дать ее вам, - с дружелюбной улыбкой подбадривала Цабинская.
Николетта слушала, переводя взгляд с одного на другого, но лица у всех были неподвижны, и только из кресел нежно улыбался поклонник.
Хальт взмахнул палочкой, вступил оркестр, суфлер подал первые слова. Николетта, известная тем, что никогда не могла выучить роль, споткнулась на первой же фразе и запела невероятно фальшиво.
Начали второй раз; теперь пошло лучше, но Хальт умышленно сбился с такта, и Николетта дала неслыханного петуха.
На сцене раздался дружный хохот.
- Корова музыкальная!
- В балет с таким голосом!
- Пригодится кур созывать, когда станет помещицей.
Николетта, чуть не плача, подошла к Цабинскому.
- Я говорила, что не могу сейчас петь… Не было времени даже заглянуть в роль.
- Ага, значит, не можете? Дайте сюда роль! Петь будет Качковская…
- Я буду петь, но не теперь… Не хочу позориться!
- Кружить голову поклонникам есть время, строить козни, морочить голову прессе, разъезжать по Марцелинам - на это тоже есть время! - шипела Цабинская.
- А ты, директорша, занимайся лучше своими хахалями да детьми и меня не трогай!
- Директор! Меня оскорбляет эта, эта…
- Дайте роль… Не можете петь сольной партии, идите в хор.
- Ну нет! Раз так, я спою ее! Плевать мне на ваши интриги!
- Это ты о ком? - взвизгнула Цабинская, срываясь с места.
- Да хотя бы о тебе.
- Вы больше не состоите в труппе! - заявил директор.
- А, подыхайте вы все тут! - Николетта бросила роль Цабинскому в лицо. - Давно известно, что в вашем театре нет места порядочной женщине!
- Вон отсюда, подлая авантюристка!
- Чихала я на тебя, старая жаба! Хватит с меня вашего вертепа!
- Иди! Иди! Примут тебя в веселый дом!
- Она пойдет в гувернантки к помещику, - съязвила Майковская.
- Подожду, пока директорша откроет заведение… со своими дочками!
Цабинская кинулась к Николетте, но тут же остановилась и разразилась плачем.
- Боже мой! Мои дети! Ясь! Мои дети…
И она зашаталась, задохнувшись от истерической злобы.
- Диванчик направо… Там удобней падать в обморок! - посоветовал кто-то из зала.
На лицах актеров замелькали улыбочки, ни один не упустил случая сказать что-нибудь язвительное.
- Пепа! Жена! Успокойся… Ради бога, вечно этот балаган.
- Значит, это я его устроила?
- Я не говорю про тебя… Но и ты бы могла успокоиться… Ничего с тобой не случилось!
- Так вот ты какой муж, вот какой отец! Вот какой директор! - кричала женщина, словно безумная. - Меня оскорбляет эта… уличная девка, а ты молчишь?.. Срывают спектакли, а ты молчишь?!
- Никому не платишь - и тоже молчишь, - подал голос кто-то из-за кулис.
- Держись, Цабинский!
- Продержись, мученик, час и попадешь прямо в рай!
- Простите, - спрашивал поклонник Николетты одного из актеров, ухватившись за пуговицу его пиджака, - простите! Это уже "Нитуш" играют или что-нибудь новое?..
- Прежде всего это пуговица, которую вы открутили! - отвечал актер, отбирая у растерявшегося господина пуговицу. - А там, милостивый государь, первый акт мелодрамы "За кулисами", ежедневные представления, огромный успех у публики!..
Сцена опустела. Оркестр настраивал инструменты, Хальт отправился выпить пива, актеры разбрелись по саду. Цабинский, схватившись за голову, как шальной, бегал по сцене, разыгрывая гнев и горечь: его жена, все еще не успокоившись, потихоньку всхлипывала.
- Что за люди! Что за люди! Сколько скандалов! - причитал директор.
Янка, напуганная грубостью разыгравшихся сцен, забилась в угол, не зная, что теперь делать. С директором, как она понимала, говорить сейчас невозможно.
"Артисты! Театр!" - думала девушка, охваченная чувством глубокого разочарования.
Ей было горько и стыдно.
"Грызутся, как… как…" - безуспешно пыталась она найти подходящее сравнение и продолжала стоять в растерянности.
Она старалась убедить себя в том, что все эти улыбки, слова, взгляды, все, что она видела здесь, - неправда. Ей казалось, что каждый играет какую-то роль, каждый притворяется перед другим. Она чувствовала это, но по своей простоте никак не могла понять, для чего это делается. В действительности же никто не играл, все были лишь сами собою, то есть актерами.
После недолгого перерыва репетиции возобновились - с Качковской в главной роли. Майковская была в отличном настроении: она навсегда избавилась от одной из соперниц по сцене, да еще через нее допекла и другую, самую ненавистную - Цабинскую.
Директор после ухода жены, потирая от удовольствия руки, кивнул Топольскому, и они отправились в буфет выпить. Цабинский наверняка выиграл, порвав с Николеттой.
Станиславский, самый старший в труппе, ходил по гардеробу, вне себя от возмущения. Рядом на стуле, поджав ноги, сидела Мировская. Обращаясь к ней, Станиславский не переставал возмущаться:
- Склоки и склоки… Откуда быть успеху!
Мировская поддакивала с грустной улыбкой, продолжая вязать на спицах платок из гаруса.
После репетиции Янка решительно подошла к Цабинскому.
- Пан директор… - начала она.
- А, это вы? Беру вас. Приходите перед спектаклем, побеседуем. Сейчас нет времени…
- Большое спасибо! - обрадовалась Янка.
- У вас есть какой-нибудь голос?
- Голос?
- Я спрашиваю, вы поете?
- Дома пела немного… А сценического голоса, наверное, нет… Впрочем, я…
- Приходите, только пораньше, тогда попробуем… Я скажу дирижеру…
III
Стоял чудесный, теплый день.
В Лазенки пришла весна. Цвели розы, резкий запах распространял по парку жасмин. Было так хорошо и тихо, что Янка просидела несколько часов у пруда, забыв обо всем на свете.
Лебеди, расправив крылья, как белые облачка, плыли по голубой глади воды; мраморные статуи богов сверкали белизной, их благородные линии и тишина парка, пронизанного солнцем, - все создавало впечатление античной красоты…
Вокруг разлилась молодая, пушистая зелень, словно изумрудное море, напоенное золотом солнца.
Красные цветы каштанов бесшумно опадали на землю, в воду, на газоны и, как искорки, мигали в тени деревьев.
Городской шум, пробиваясь сквозь заросли, наплывал сюда приглушенным эхом.
Порой ветер шелестел в ветвях, рябил атласную поверхность воды и уносился, оставляя за собой еще более глубокую тишину.
Янка пришла в парк прямо из театра. Она искала привычного одиночества, городская сутолока мешала думать, мешала унять биение сердца, растревоженного радостью, а радость была немалой. Янка поступила в театр. Кроме того, она хотела избавиться от неприятного чувства, вызванного ссорой на репетиции.
Все, что она увидела, беспокоило, порождало тупую боль разочарования, похожего на сомнение. Что-то неопределенное и мрачное пугало ее.
Желая не думать об этом, она снова и снова повторяла:
- Я в театре! Я в театре!..
Словно еще сама должна была уверовать в сбывшиеся наконец мечты многих лет; то, что было только мечтой, стало теперь явью… Ее "завтра" будет непохожим на "вчера", между ними встанет неизмеримая пропасть.
"Как это будет?" - спрашивала себя Янка.
Она представляла себе своих будущих товарищей. Инстинктивно Янка чувствовала, что в них она не найдет ничего, кроме зависти и лицемерия, не найдет ни заботливых рук, ни верного сердца и останется одинокой, как прежде.
Но вот сомнения снова отодвинулись, Янка вдруг почувствовала в себе силу, талант, и тогда возвратилась уверенность: нужно выступить на сцене только раз, сыграть любую роль, чтобы добиться успеха и идти вперед!
Но куда? К какой цели? Янка не знала, куда ей следует идти и к чему стремиться, ее страстная натура требовала одного: двигаться вперед, в бесконечность…
Девушка мысленно уже выбирала роль, с которой хотела бы выступить в первый раз.
Было так хорошо сидеть и мечтать, что под конец Янка уже ни о чем не думала, только наслаждалась чистым, душистым воздухом, любовалась нежными красками неба и зелени. Она слышала в себе пульс буйной, неудержимо возрождающейся природы и ощущала растительное счастье жизни, незаметное и вместе с тем могучее. Казалось, мраморные фигуры богов и молодые побеги ивы, желая ей добра, напутствовали, шептали ободряющие слова, что-то сулили.
Янка ощущала в себе весну, порывы юной, кипучей жизни и все те неистребимые, бессмертные силы духа, которые проходят через века и поколения, сквозь страдания и насмешки.
Ее вернул к действительности скрип гравия. Молодой человек подошел, снял шляпу, сел тут же, на соседней скамейке, и Янка обратила внимание на его высокий белый лоб, резко очерченные брови и светлые глаза. Незнакомец, поудобнее устроившись на скамейке, принялся читать книжку.
Девушка наблюдала смену выражений на его подвижном бледном лице: он то сдвигал брови, то поднимал светлые глаза, погружаясь в глубокое раздумье; на его губах порой играла усмешка.
Проходя мимо, Янка бросила взгляд на книжку: Мюссе. Стихотворения.
Юноша, подняв глаза на Янку, вскочил с места, она отвернулась, чтобы скрыть улыбку, но долго еще чувствовала на себе его взгляд, а когда наконец решилась обернуться, молодой человек уже сидел и читал, уткнувшись головой в ладони.
Янка в удивлении остановилась перед сатиром; казалось, будто он пляшет в клетке из зеленых веток сирени.
Она не могла оторвать глаз от язвительного лица, смеявшегося каждым своим мускулом. Вся его поза выражала необузданное веселье.
Густые почерневшие кудри, вьющиеся, как цветы гиацинта, будто подпрыгивали в танце, а согнутые козлиные ноги, злорадная гримаса - все порождало необъяснимый страх.
Казалось, сатир смеется над солнцем, которое золотит и оживляет его каменное тело, смеется над бурлящей вокруг весной, над самим собой и над миром, смеется и издевается, презирая все и признавая лишь бесшабашное веселье.
Девушка пошла дальше, но ей все еще чудилось, будто в зарослях мелькает перекошенное, насмешливое лицо и слышится тихий, леденящий душу смех.
Янка нахмурилась, на ее впечатлительную натуру эта встреча подействовала гнетуще, каменные, безжалостные губы сдавили сердце!
Не медля более ни минуты, девушка побежала в гостиницу, где посоветовали ей остановиться попутчицы. Гостиница была дешевая, вдали от центра; в ней останавливались в основном мелкие чиновники и провинциальные актеры.
Янке дали комнатушку на четвертом этаже. Из окна виднелись кривые улочки и красные крыши Старого Мяста.
После Лазенок с их яркой зеленью и солнцем, этот пейзаж показался Янке таким непривлекательным, что она тут же опустила штору и принялась распаковывать вещи.
До сих пор у нее не было времени подумать об отце. Город, который она видела впервые, вокзальная суета, усталость от дороги, ссора с отцом, поступление в театр, репетиция, Лазенки, ожидание спектакля - все это так поглотило внимание, что она почти забыла о доме.
Янка одевалась долго и старательно - ей хотелось выглядеть как можно лучше.
Когда юная дебютантка явилась в театр, лампы были уже зажжены и начала собираться публика. Девушка направилась прямо за кулисы. Рабочие устанавливали декорации; из актеров никого еще не было. В уборных ярко горел газ. Костюмер готовил для актеров пестрые костюмы, парикмахер, посвистывая, расчесывал парик с длинной светлой косой. В дамском гардеробе пожилая женщина, стоя под газовым рожком, что-то шила.
Осмелев оттого, что никто на нее не обращает ни малейшего внимания, Янка обошла каждый закоулок, ко всему присматриваясь.
Каменные стены за огромными полотнищами декораций, грязные, с отбитой штукатуркой, покрытые скользкой влагой, выглядели отвратительно. Грязь была повсюду - на полу, на предметах бутафории, на ободранной мебели, на декорациях, производивших вблизи впечатление жалких лохмотьев. Разносившийся по сцене запах клея, грима, паленого волоса вызывал неприятные ощущения.
Раньше на спектаклях Янка видела роскошные замки, покои опереточных королей, ослепительные пейзажи; вблизи все это оказалось бездарной мазней, которая могла удовлетворить лишь грубые вкусы и только издали. В реквизиторской она обнаружила бумажные короны; бархатные плащи оказались дешевым вельветом, атлас - китайкой, горностай - разрисованным ситцем, золото - фольгой, доспехи были картонными, мечи и кинжалы - деревянными.
Обман! Обман! Обман! С презрением разглядывала она это фальшивое великолепие. Янка обозревала свое будущее королевство, как бы желая понять, что оно собою представляет, чем живет? С первых же шагов она столкнулась с бахвальством, шишурой, комедией и ложью, но это ничуть не обескуражило Янку: за внешними проявлениями она увидела нечто несравненно более высокое - искусство.
Пустая еще сцена была слабо освещена. Янка прошлась по ней несколько раз стремительной поступью героини, затем легким, воздушным шагом девочки-подростка. Потом ей захотелось изобразить смерть, проклятие, разрушение - выражение лица внезапно изменилось, глаза загорелись огнем Эвменид, пламенем бурь, тревоги, любви, они полыхали, точно звезды в весеннюю ночь. Янка не обращала внимания на рабочих, сновавших взад и вперед по сцене. Ее охватил священный огонь искусства; дрожь, знакомая всем настоящим артистам, пронизывала насквозь. Она предалась этому единственному блаженству высших душ, блаженству, которое дается экстазом, воображением или пережитыми волнениями.
- Вот так же мой Олесь… так же, - долетело едва слышно со стороны артистических уборных.
Янка остановилась в замешательстве, потом подошла ближе. Там стояла старуха, невысокого роста, с худым лицом и хмурым взглядом.
- Поступили к нам? - спросила она резко и пристально посмотрела на Янку круглыми, совиными глазами.
- Не совсем… Еще должен проверить дирижер, пан Цабинский обещал перед началом спектакля!
- А-а! Этот пьянчужка…
Янка взглянула на женщину, удивленная ее резкостью.
- Хотите непременно в театр?
- В театр? Еще бы! Ради этого я и приехала сюда.
- Откуда?
- Из дома, - ответила Янка, но уже каким-то приглушенным голосом и не так уверенно.
- А, совсем свеженькая! Ну, ну! Это любопытно!..
- Почему? Что же любопытного, если человек любит театр и хочет туда попасть?
- Все так говорят, а сами бегут из дома либо от чего-то… либо ради чего-то….
В голосе женщины Янке слышалось что-то недружелюбное и даже злое. Янка ничего не ответила ей, но все же решилась спросить:
- Не знаете, скоро будет дирижер?
- Не знаю! - буркнула старуха и скрылась.
Янка снова осталась одна; пришлось уйти за кулисы, потому что по сцене растягивали огромное навощенное полотно. Девушка рассеянно смотрела на рабочих. Потом снова появилась старуха и уже более ласково обратилась к Янке:
- Вот что я вам посоветую. Надо задобрить дирижера…
- Если бы знать, как это сделать?
- Деньги у вас есть?
- Есть, но…
- Если послушаете, научу.
- Я рада любому совету; у меня ведь здесь никого нет, люди новые, и я не всегда знаю, как поступить. Помогите, очень прошу вас!
- Нужно его немножко подпоить, тогда экзамен пройдет как по маслу.