- Мы едва ли назовем это болезнью, мисс Руфин. Я рассматриваю это как отравление, он… надеюсь, вы меня понимаете, - проговорил доктор, заметив мое потрясение, - он принял слишком большую дозу опия. Видите ли, он постоянно принимает опий: настойку, опий с водой и - что всего опаснее - опий в пилюлях. Я знал людей, потреблявших опий умеренно, знал потреблявших неумеренно, но все они следили за дозой, к чему я пытался призвать и вашего дядю. Привычка, конечно, сложилась, ее не искоренить, но он пренебрегает дозированием - он доверяет своему глазу и чувству, а значит, - мне незачем говорить вам это, мисс Руфин, - отдает себя на волю случая. Опий же, как вам, несомненно, известно, яд в строгом смысле слова, яд, привычка к которому позволяет вам принимать его довольно много без фатальных последствий, отчего он, однако, не перестает быть ядом; принимать же яд таким способом значит - едва ли мне нужно говорить вам это - играть со смертью. Ваш дядя уже был у роковой черты и на время отказался от своего обыкновения брать опий наугад, но потом вернулся к прежнему. Он выживет - разумеется, есть вероятность, - но когда-нибудь собственная рука его подведет. Надеюсь, в этот раз опасность минует. Я очень рад - не говоря о выпавшей мне чести познакомиться с вами, мисс Руфин, - что вы и ваша кузина вернулись, поскольку слугам, как бы ни были они усердны, боюсь, недостает понятливости. Имея в виду повторение симптомов - что, впрочем, маловероятно, - я проясню вам, если позволите, их природу и лучший способ действий в подобных обстоятельствах.
И он тем же напыщенным слогом прочел нам краткую лекцию, а потом попросил меня или Милли до своего возвращения в два-три часа утра оставаться в комнате с пациентом: повторение коматозного состояния "было бы дурным знаком".
Разумеется, мы с Милли сделали, как нам было сказано. Мы сидели у камина и едва решались говорить шепотом. Дядя Сайлас, вызывавший новые и ужасные подозрения у меня, лежал тихо, недвижимо, будто уже мертвый.
Он хотел отравиться?
Если он видел свое положение столь безнадежным, как описывала леди Ноуллз, в этой моей робкой догадке, наверное, крылась доля истины. Странные и дикие теории, как мне говорили, примешивались к его религии.
Время от времени появлялись признаки жизни: от простертого на кровати тела, закутанного в простыни, исходил стон, слышался шелест губ. Молитва?.. Что это было? Кто мог сказать, какие мысли проносились в его голове под белой повязкой?
Заглядывая к нему, я увидела полотенце, пропитанное водой с уксусом и обернутое вокруг головы; закрытые глаза и мраморные сомкнутые губы; вытянутое тело, худое и длинное, в белой сорочке, напоминало тело покойника, "убранного" для положения во гроб; тонкая забинтованная рука лежала поверх прикрывавшей тело простыни.
С этим образом смерти перед глазами мы продолжали бдение, пока бедняжку Милли совсем не сморил сон; тогда старая Уайт предложила занять ее место.
Хотя я недолюбливала скверную старуху в высоком чепце, я знала, что она, по крайней мере, не заснет подле меня. И в час ночи кузину Милли сменила старуха Уайт.
- Мистера Дадли Руфина нет дома? - шепотом спросила я у нее.
- Уехал минувшей ночью в Клопертон, мисс, поглядеть на поединки, там нынче утром будут выступать силачи.
- За ним не посылали?
- А чего за ним посылать.
- Почему же нет?
- Он не променяет спорт на такое вот, я знаю, - проговорила старуха с безобразной ухмылкой.
- Когда он должен вернуться?
- Приедет, когда деньги потребуются.
Мы замолчали, и у меня опять возникла мысль о самоубийстве дяди, я опять задумалась о несчастном старике, который как раз в эту минуту что-то со вздохом прошептал.
В течение следующего часа он лежал совсем тихо, и старая Уайт сказала, что спустится вниз за свечами. Наши почти выгорели.
- В передней комнате есть свеча, - проговорила я, пугаясь, что останусь одна со страдальцем.
- Как бы не так, мисс! Я не смею зажигать при нем никакую свечу, а только восковую, - с издевкой прошептала старуха.
- Если расшевелить огонь и подложить угля, будет светло.
- При нем нужны свечи, - упрямо проговорила старушенция и, неуверенно ступая, ворча что-то под нос, покинула комнату.
Я слышала, как она взяла со столика в кабинете свою свечку и вышла, закрыв за собой дверь.
И вот я осталась в обществе этого таинственного человека, которого невыразимо боялась, в два часа ночи в огромном старинном доме Бартрама.
Я не сводила глаз с огня в камине, низкого и неяркого. Поднявшись на ноги и держась за каминную доску, я попробовала думать о чем-нибудь веселом. Но тщетна была попытка устоять против… ветра, против течения. И поток мыслей унес меня в сумрачные пределы.
Дядя Сайлас затих. Я гнала мысли о бесчисленных темных комнатах и галереях, отделявших меня от других живых людей в этом доме. И с притворным спокойствием ждала возвращения старой Уайт.
Над каминной доской висело зеркало. В иных обстоятельствах в минуты одиночества оно развлекло бы меня, но тогда я не отваживалась поднять взгляд на зеркало. На каминной доске лежала Библия, небольшая и объемистая; я пристроила книгу обложкой к зеркалу и принялась читать ее, сосредоточившись как могла. Переворачивая страницы, я наткнулась на несколько заложенных между ними странных с виду бумаг. Одна была с печатным текстом, с именами и датами, вписанными от руки в пробелах; этот листок, в четверть ярда длиной, был скорее широкой бумажной лентой. Другие были просто какими-то обрывками: внизу каждого клочка стояла нацарапанная чудовищным почерком моего кузена подпись "Дадли Руфин". В то время, когда я складывала их и возвращала на прежнее место, мне почудилось, будто что-то задвигалось у меня за спиной, там, где стояла кровать. Я не слышала ни звука, но невольно посмотрела в зеркало, и тут же мой взгляд оказался прикованным к происходившему.
Дядя Сайлас, закутанный в длинный белый утренний халат, соскользнул с края кровати и, сделав два-три быстрых бесшумных шага, остановился позади меня с улыбкой страшной, как оскал смерти. Невероятно высокий и худой, он стоял, почти касаясь меня, - с белой повязкой, пересекавшей его чело, с безжизненно повисшей вдоль тела забинтованной рукой, - но внезапно другой, тонкой, длинной, через мое плечо дотянулся до Библии и прошептал у меня над головой:
- Змий соблазнил ее, и она вкусила.
Мгновение он молчал, а потом прокрался к дальнему окну и замер, казалось, созерцая ночной пейзаж.
Я закоченела, но он, очевидно, не чувствовал холода. С той же жуткой улыбкой он несколько минут смотрел в окно, потом присел на кровать и затих, повернув ко мне лицо - маску страдания.
Мне показалось, прошел час, прежде чем старая Уайт вернулась, и ни один любовник не радовался так своей возлюбленной, как я - этой сморщенной старухе.
Не сомневайтесь - я ни на минуту не продлила свое ночное бдение. Моему дяде явно не грозила опасность вновь погрузиться в летаргию. Со мной же случилась истерика, как только я добралась до нашей комнаты, и я долго рыдала, а честная Мэри Куинс не отходила от меня ни на шаг.
Стоило мне закрыть глаза, и перед моим внутренним взором появлялось лицо дяди Сайласа - такое, каким я увидела его в зеркале. Я вновь была во власти колдовских чар Бартрама.
Утром доктор объявил нам с Милли, что дядя вне опасности, хотя и очень слаб. А днем, на прогулке, мы опять встретились с ним, когда он шагал в сторону Уиндмиллского леса.
- Я - к той бедной девушке, - поздоровавшись, проговорил он и указал своей гладкой тростью в направлении леса. - Хок, или Хокс, кажется.
- Красавица больна! - вскричала Милли.
- Хокс. Она у меня в благотворительном списке. Да, - сказал доктор, заглядывая в маленькую записную книжечку, - вот: "Хокс".
- А что с ней?
- Приступ ревматизма.
- Можно заразиться?
- Ни в коей мере. Ничуть не больше, чем, скажем, переломом ноги, мисс Руфин. - И он вежливо рассмеялся.
Как только доктор скрылся из виду, мы с Милли решили отправиться к домику Хоксов и разузнать подробнее о состоянии Красавицы. Боюсь, нами двигало не столько милосердие и особое участие к больной, сколько желание придать смысл нашей прогулке.
Одолев скалистый склон, на котором тут и там группами росли деревья, мы достигли домишки с остроконечной крышей, стоявшего посреди ужасно запущенного дворика. На пороге мы нашли только ревматичную старуху, которая, приставив к уху ладонь, внимательно слушала наши вопросы о здоровье Мэг, но и только, что в конце концов вынудило нас перейти на крик, а тогда она сообщила очень громким голосом, что давно ничего не слышит, потому что совершенно глухая. И учтиво добавила:
- Вот хозяин придет, может, он вам чё и ответит.
Дверь в комнатенку, позади той, в которую мы зашли, была приоткрыта, и мы разглядели угол, отведенный больной, услышали ее стоны и голос доктора.
- Мы расспросим его, Милли, когда он выйдет. Давай подождем здесь.
И мы задержались на каменной плите у входа. Жалобные стоны страдалицы взволновали меня, мы исполнились сочувствия к больной девушке.
- Чурбан идет, ей-богу! - воскликнула Милли.
И действительно невдалеке показались потрепанный красный мундир, злое смуглое лицо и черные как сажа космы старого Хокса. Опираясь на палку, мельник ковылял ухабистой дорожкой через двор. Хокс резко приподнял шляпу, приветствуя меня, но совсем не обрадовался тому, что увидел нас у своего порога: с мрачным видом он сдвинул широкополую фетровую шляпу набок и заскреб в голове.
- Ваша дочь, боюсь, серьезно больна, - проговорила я.
- Ой, наказание она мое, как и ее мать, - сказал Чурбан.
- Надеюсь, ей, бедняжке, удобно в ее комнате?
- Удобно, удобно, тут я ручаюсь. Устроена получше меня. Мэг там одна, Дикон туда не суется.
- Когда она заболела?
- А в тот день, как кобылу подковали, - в субботу. Я просил работников, да разве их, черт возьми, допросишься! И каково мне теперь? У Сайласа хлеб завсегда был не легкий, а теперь и подавно - когда она расхворалась. Я этак долго не протяну. Нет, дудки! Ежели с ней так-то, я просто сбегу! Поглядим, как работничкам это понравится!
- Доктор за помощь ничего не возьмет, - сказала я.
- И не даст ничё. Господь с ним! Ха-ха-ха! Ничё с него не получишь, как вон с той глухой мошенницы, што обходится мне в три шестипенсовика кажную неделю, а сама и одного не стоит. Как вон с Мэг - все, чё может, выжимает, раз хворая. Дурачат меня и думают, я не разберусь. Еще поглядим!
Он говорил и дробил плитку табака на каменном подоконнике.
- Работник - все одно, што коняга: не заботься об нем - не сможет работать. Раз ему-то ничё нет… - С этими словами, уже набив трубку, он довольно грубо ткнул своей палкой глухую женщину, спиной к нам суетившуюся у порога, и показал, что ему надо огня. - Ему - нет, и с него - нет… как вот отсюда нет дыма… - он поднял в руке трубку, - без табачку и огня. Нет как нет.
- Может быть, я смогу чем-то помочь, - задумчиво проговорила я.
- Может… - согласился Хокс.
Тут он получил от старой глухой женщины горящий скатанный обрывок оберточной бумаги, коснулся шляпы - в знак уважения ко мне - и двинулся прочь, на ходу зажигая трубку и пуская клубы белого дыма, будто салютующий корабль, отходящий от пристани.
Оказывается, он явился не справиться о здоровье дочери, а всего лишь для того, чтобы разжечь трубку.
В этот момент вышел доктор.
- Мы ждем, чтобы узнать, как ваша пациентка сегодня, - сказала я.
- Очень плохо, и за ней, боюсь, здесь нет никакого ухода. Если бы у бедной девушки была возможность, ей следовало бы немедленно отправиться в больницу.
- Эта старая женщина совсем глуха, а отец - такой грубый и эгоистичный человек. Может, вы порекомендуете какую-нибудь сиделку, которая будет при ней, пока ей не станет лучше? Я с радостью оплачу сиделку и все, что, по-вашему, полезно несчастной больной.
Дело сразу же решилось. Доктор Джолкс был добр, как большинство представителей медицинского сословия, и взял на себя обязательство прислать сиделку из Фелтрама, а с ней - кое-какие вещи для удобства больной. Он подозвал Дикона к воротам и, наверное, сообщил ему о нашей договоренности. А мы с Милли поторопились к комнатенке бедной девушки и, постучав в дверь, спросили:
- Можно войти?
Ответа не последовало. Истолковав, по обыкновению, молчание как разрешение, мы вошли. Мы увидели девушку и поняли, что она очень страдает. Поправили ее постель, задернули занавеску на окне; но это были пустяки по сравнению с тем, что ей требовалось. Она не отвечала на наши вопросы. Не благодарила нас. Я бы подумала, что она не замечает нашего присутствия, не обрати я внимание на то, что ее черные запавшие глаза раз-другой остановились на моем лице - угрюмый взгляд выдавал ее удивление и любопытство.
Девушка была очень больна, и мы каждый день навещали ее. Иногда она отвечала на наши вопросы, иногда - нет. Она казалась задумчивой, настороженной и неприветливой; а поскольку люди любят благодарность, я порой спрашивала себя, откуда наше терпение - творить добро, на которое не откликаются. Такой прием особенно раздражал Милли, в конце концов она возроптала и отказалась впредь сопровождать меня к постели бедной Красавицы.
- Мне кажется, Мэг, милая, - сказала я однажды, стоя у ее постели (девушка уже поправлялась и быстро, как это бывает в молодости, набиралась сил), - вы должны поблагодарить мисс Милли.
- Не буду благодарить ее, - проронила упрямая Красавица.
- Ну что ж, Мэг, я только хотела просить вас об этом, потому что мне кажется, вам следовало бы…
При этих словах она осторожно взяла меня за кончик пальца и притянула к себе; я и опомниться не успела, как она стала покрывать мою руку горячими поцелуями. Рука сделалась мокрой от ее слез.
Я пыталась высвободиться, но она яростно противилась и продолжала плакать.
- Вы хотите что-то сказать, бедная моя Мэг? - спросила я.
- He-а, мисс, - всхлипнула она; и все целовала мою руку. И вдруг быстро заговорила: - Не буду благодарить Милли, потому что это вы - не-a, не она, у нее и мысли такой не водилось… не-a, это вы, мисс… Я вчера ревела так ревела: вспоминала те яблоки и как вы подкатили их к моим ногам, с ласковым словом, - ну тогда, когда отец стукнул меня по голове палкой. Вы ко мне с добром - а я такая дрянная. Вы б меня лучше побили, мисс… Вы добрее ко мне, чем отец или мать, добрее, чем все, кого ни возьми. Я согласна умереть за вас, мисс, потому что на вас даже глядеть недостойна.
Я изумилась. Расплакалась. Я была готова обнять бедную Мэг.
Я ничего не знала о ней. Не узнала и впоследствии. Она говорила с таким самоуничижением, обращаясь ко мне! Не от внушаемого религией смирения души, но от любви и благоговения передо мной, тем более поражавшими, что она была гордячкой. Она все простила бы мне, кроме малейшего сомнения в ее преданности или мысли, что она способна как-то обидеть, обмануть меня.
Я уже не молода теперь. Мне ведомы печали и с ними - все, что влечет за собой богатство, по сути, неизмеримое; но обращенный в прошлое взгляд теплеет, задерживаясь на нескольких ярких и чистых огнях, освещающих темный поток моей жизни - темный, если бы не они; а исходит свет не от великолепия роскоши, но от двух-трех проявлений доброты, которые могут вспомниться и в жизни самой бедной, простой и рядом с которыми для меня, в тихие часы перебирающей в памяти прошлое, все фальшивые радости тускнеют и исчезают, ведь тот свет не погасит ни время, ни расстояние, потому что питает его любовь, а значит, он - свет небесный.
Глава X
О влюбленных
Примерно тогда нам неожиданно нанес приятнейший визит лорд Илбури. Он явился засвидетельствовать свое почтение, полагая, что мой дядя Сайлас уже достаточно оправился после болезни и может принимать посетителей.
- Я, наверное, взбегу наверх, повидаю прежде его, если он меня примет, а потом у меня будет пространное послание от сестры Мэри к вам и к мисс Миллисент. Но сначала мне следует покончить с делом - вы согласны? Через несколько минут я вернусь.
Между тем в гостиную вошел наш дряхлый дворецкий и объявил, что дядя Сайлас будет рад увидеть гостя. Гость отправился наверх, но вы и представить себе не можете, какой уютной и веселой сделалась наша гостиная с его пальто и тростью - залогом того, что он вернется.
- Как ты считаешь, Милли, он заговорит о лесе, о котором упоминала кузина Моника? Только бы промолчал!
- Да, - отозвалась Милли. - Лучше бы он сначала с нами немножко посидел, потому что если заговорит, то отец выставит его за дверь и мы уже никогда его не увидим.
- Верно, моя дорогая Милли. А он такой славный, такой добрый.
- И ты ему страшно нравишься.
- Я уверена, мы обе ему одинаково нравимся, Милли. Он уделял тебе много внимания в Элверстоне и часто просил петь те две чудесные ланкаширские баллады, - сказала я. - Но когда ты у окна упражнялась в теологических дискуссиях со столпом Церкви, с преподобным Сприггом Биддлпеном…
- Брось, Мод! Как я могла молчать, если он гонял меня по Ветхому и Новому Завету, по катехизису? Мне он просто противен, правду тебе говорю, а вы с кузиной Моникой такие глупые! И что б ты там ни сочиняла, лорду ты очень нравишься, ты и сама это знаешь, девчонка!
- Ничего я не знаю, и ты, девчонка, не выдумывай. А вообще мне все равно, кому я нравлюсь, кому - нет, только бы близкие меня любили. Я дарю тебе лорда, если хочешь.
Мы болтали в таком тоне, когда он вернулся в комнату, - немного раньше, чем мы ожидали.
Милли, которая, как вы, должно быть, помните, только вступила на путь исправления своих привычек и еще сохранила кое-какие, приставшие дербиширской коровнице, украдкой щипнула меня за руку при его появлении.
- Я только отказывалась от ее подарка, - проговорила эта ужасная Милли, отвечая на вопросительный взгляд лорда Илбури, - потому что прекрасно знаю: она его не отдаст.
В результате я покраснела… нет, стала совершенно пунцовой. Говорят, мне это к лицу, - надеюсь, что так, ведь краснела я часто, и природа, наверное, позаботилась меня вознаградить.
- Что и выставляет вас обеих в самом привлекательном свете, - сказал лорд Илбури с невинным видом. - Не решу только, чем больше восхищаться: великодушием предлагающей стороны или же - отказывающейся.
- Ну, это была любезность, если бы вы только знали!.. Сказать ему? - обратилась Милли сперва к лорду, потом ко мне.
Я остановила ее по-настоящему сердитым взглядом и сухо произнесла:
- Незачем… Но я думаю, что кузина Милли, при всем своем благоразумии, наговорила вздора, какого и двадцать девушек не сочинят.
- Вздор в двадцать девичьих сил! О, это комплимент. Я очень уважаю вздор, я ему очень обязан и убежден, что если бы запретили всякую чепуху, жизнь на земле стала бы невыносимой.
- Благодарю, лорд Илбури, - проговорила Милли, которая привыкла держаться непринужденно в его обществе за время нашего продолжительного визита в Элверстон. - А мисс Мод вот что скажу: будет такой дерзкой - приму ее подарок, и что тогда мы от нее услышим?
- Не знаю, но сейчас я хотела бы узнать, как вы, лорд Илбури, нашли моего дядю. Мы с Милли не видели его после болезни.