Этот документ, изученный нами с не меньшим тщанием, чем проявили бы законоведы, штудируя новый акт парламента, утешил нас. В конце концов, разлуке полагались пределы: она продлится не дольше трех месяцев, а возможно, будет и короче. Я с облегчением заключила, что письмо дяди, хотя и категоричное по тону, было добрым.
Наши отчаянные рыдания утихли, их сменила грусть, и мы взяли друг с друга слово часто писать. Нас уже волновали предстоящие перемены. Если "заведение" окажется действительно "прекрасным", как замечательно будет встретиться во Франции, обещавшей столько новых пейзажей, обычаев, лиц!
И вот настал четверг, вновь пробудивший печаль, но и принесший вновь просветление. Переполненные горечью и надеждой, мы с Милли выпустили друг друга из объятий у калитки в дальнем конце Уиндмиллского леса. Потом, как вы можете догадаться, были еще слова прощания, еще объятия, еще улыбки сквозь слезы. Добрая миссис Джолкс, встретившая нас там, пребывала в крайнем возбуждении; я думаю, она первый раз ехала в столицу, чем и объяснялись ее суетливость вместе с напыщенностью, ее чрезмерные опасения из-за скорости, развиваемой поездом. Конечно, мы с Милли на прощание обмолвились лишь несколькими словами.
Я видела бедную Милли - выставив голову из окна экипажа, она не переставая махала рукой - до поворота дороги, где старые липы, сплошь увитые плющом, скрыли от моих глаз и Милли, и экипаж. Тогда у меня опять полились слезы. Я обернулась к Бартраму. Рядом со мной стояла честная Мэри Куинс.
- Не расстраивайтесь так, мисс, три месяца - не срок, и не заметите, как пробегут, - сказала она с доброй улыбкой.
Я тоже улыбнулась сквозь слезы, поцеловала милое создание, и мы бок о бок вошли в калитку.
Юркий молодой человек в бумазее, который разговаривал с Красавицей в то утро, когда я впервые встретила эту юную амазонку из Уиндмиллского леса, поджидал нас, сжимая ключ в руке. Он стоял, полускрытый распахнутой калиткой: проходя мимо, я только и заметила, что худую темную щеку, пугливый глаз да острый вздернутый нос. Сторож разглядывал меня украдкой и, казалось, избегал моего взгляда, потому что быстро закрыл калитку и стал возиться с замком, а потом принялся носком тяжелого башмака сбивать росший тут же чертополох, держась к нам все время спиной.
Внезапно я припомнила его лицо. И спросила у Мэри Куинс:
- Вы видели этого молодого человека прежде, Куинс?
- Он иногда приносит дичь вашему дяде, мисс, и, кажется, помогает в саду.
- Мэри, вы знаете, как его зовут?
- Слышала, что Том, а дальше не знаю, мисс.
- Том, - позвала я, - Том, подойдите, прошу вас.
Том обернулся и не торопясь подошел. Он был учтивее других бартрамских слуг - с забавной почтительностью сдернул свою бесформенную кроличью шапку.
- Том, как ваше полное имя? Том… а дальше, любезный?
- Том Брайс, мэм.
- Не встречала ли я вас прежде, Том Брайс? - продолжала расспрашивать я, испытывая вместе с любопытством намного более тягостные чувства, потому что, несомненно, у Тома было сходство с форейтором, который так пристально разглядывал меня на дороге в охотничьем заповеднике Ноула, когда в нашем тихом поместье произошел тот возмутительный случай.
- Может, и встречали, - спокойно ответил он, опустив глаза и изучая пуговки на крагах.
- Вы умелый кучер, хорошо правите лошадьми?
- С плугом управлюсь - как и все здешние парни.
- Вы бывали в Ноуле, Том?
- Не-е, - сказал он.
- Том, вот вам полкроны.
Он не отказывался.
- Какая славная, - с поклоном проговорил он, успев придирчиво рассмотреть монету.
Я не поняла, относилось его замечание к монете или к великодушной леди.
- А теперь, Том, скажите мне, вы бывали в Ноуле?
- Может, и бывал, мэм, да все места не упомнишь, не-е, - задумчиво проговорил он, с видом правдивого человека, который напрягает память, при этом он два-три раза подбросил серебряную монету и поймал, не сводя с нее глаз.
- Том, постарайтесь припомнить и скажите правду, тогда я буду вам другом. Вы ездили форейтором при экипаже, доставившем леди и, наверное, нескольких джентльменов в пределы Ноула, где общество устроило пикник и где произошла… ссора с егерями? Постарайтесь, Том, постарайтесь… У вас, даю слово, не будет неприятностей, но я отплачу вам услугой.
Том молчал - бессмысленным взглядом он следил за монетой, вновь подброшенной вверх, а потом причмокнул губами, поймал ее, сунул в карман и сказал, не глядя на меня:
- В жизни не ездил форейтором, мэм. И чтоб такое место знал - не-е, а бывать, может, и бывал. Ноул зовется, што ли? Из Дербишира ни разочка не выбирался, только трижды - по железке - с лошадьми в Уорик на ярмарку и дважды - в Йорк.
- Вы уверены, Том?
- А еще бы, мэм!
Вновь неуклюже раскланявшись, Том оборвал разговор, свернул на одну из тропинок и принялся криком отгонять скот.
В случае с этим человеком я меньше, чем с Дадли, взялась бы утверждать, что узнала его. Даже что касается сходства Дадли с мужчиной, виденным мною у церкви Скарздейл, я день за днем теряла прежнюю уверенность, и если бы речь зашла о пари, я, пользуясь выражением джентльменов, увлекающихся спортом, не рискнула бы "поставить" на свое первоначальное мнение. Да, сомнений и раньше было предостаточно, и раньше я не могла обрести покой, но теперь новый повод для раздумий сделал мое положение еще мучительнее.
На обратном пути мы видели уложенные рядами, побелевшие, со снятой корой стволы дубов, некоторые - без ветвей, обработанные топором, возможно, уже проданные, ведь на них были выведены красной охрой крупные буквы и римские цифры. Проходя мимо, я вздохнула - не потому, что видела нечто противоправное (я действительно склонялась к мысли, что дядя Сайлас разбирался в том, что дозволено, а что нет), - но, увы, здесь лежало поверженным во прах украшение Бартрама-Хо, поместья славной старой фамилии: лесу, под сводами которого три века охотились Руфины, не подняться и за столетия.
На одном из поваленных стволов я присела отдохнуть, а Мэри Куинс бродила поблизости без всякой цели. Я сидела, удрученная, и вдруг заметила девушку - Мэг Хокс, шедшую ко мне с корзинкой в руке.
- Тс-с! - бросила она, минуя меня; она не замедлила шаг, не подняла глаз. - Молчите, не глядите - отец следит за нами. Я в другой раз скажу, что хотела.
"В другой раз". Когда же это? Может быть, на обратном пути? И поскольку она ничего не добавила и даже не остановилась, я решила немного подождать и посмотреть, что будет дальше.
Через какое-то время я увидела Дикона Хокса. Чурбан, как бедная Милли прозвала его, с топором в руке крался, прячась за деревьями.
Догадавшись, что я заметила его, он угрюмо коснулся шляпы, заворчал и поторопился пройти мимо. Он совершенно не понимал, что меня привело в эту часть Ундмиллского леса, и не скрывал своего недоумения.
Его дочь все-таки вновь появилась, но он был поблизости, и она прошла молча. В следующий раз она миновала меня, когда он невдалеке расспрашивал Мэри Куинс, и на ходу проговорила:
- Не оставайтесь с господином Дадли наедине ни за что на свете.
Этот совет меня так встревожил, что я была готова засыпать девушку вопросами, однако удержалась в надежде, что в другой раз она выскажется яснее. Но Мэг больше не произнесла ни слова, а сама я не решилась обратиться к ней, ведь старый Чурбан не спускал с нас глаз.
Предостережение заключало столько толкований, что я не один час провела в размышлениях и потеряла счет бессонным ночам. Неужели мне так никогда и не знать покоя в Бартраме-Хо?
Уже прошел срок оговоренного отсутствия Милли и моего одиночества, когда однажды дядя послал за мной.
Старуха Уайт, стоя в дверях, ворчливым голосом передала его распоряжение, а я почувствовала, что сердце у меня в груди сжалось.
Было поздно - в это время тех, кто подавлен и угнетен, особенно мучит тревога: сгустились холодные сереющие сумерки, но веселых свечей еще не зажгли и ночь, дарительница забвения, еще не ступила на землю.
Когда я вошла в дядин кабинет - хотя ставни на окнах были открыты и в прорехах темных облаков на западной стороне неба виднелись разлитые закатным солнцем бледные озерца света, - я увидела две горящие свечи: одну - на столе возле письменных принадлежностей, другую - на полке камина, перед которым сутулясь стоял дядя, худой и высокий. Его рука лежала на каминной доске, свеча, горевшая прямо над его склоненной головой, чуть серебрила его седые волосы. Он, казалось, смотрел на тлеющие угольки в камине и воистину являл собою статую, изображавшую дряхлость и распад.
- Дядя! - отважилась проговорить я, некоторое время простояв незамеченной у стола.
- А, Мод, мое дорогое дитя… мое дорогое дитя.
Взяв свечу, он повернул голову, улыбнулся мне своей страдальческой улыбкой и двинулся к столу - прежде я не замечала, чтобы дядя ходил так неуверенно… на негнущихся ногах.
- Садитесь, Мод, прошу, садитесь.
Я села на указанный им стул.
- В одиночестве и горе я вызвал вас, будто духа, и вот вы явились.
Обеими руками опираясь о стол, он склонился и смотрел на меня, не садясь. Я продолжала молчать, ожидая, пока он не соизволит объяснить, зачем послал за мной.
Наконец, выпрямившись и подняв взор неистового обожания, он воздел руки - я заметила, как порозовели кончики его пальцев в слабом смешанном свете, - и сказал:
- Нет, благодарение Создателю, я не совсем покинут. - Он вновь недолго помолчал, пристально глядя на меня, а потом забормотал - казалось, он размышлял вслух: - Мой ангел-хранитель! Мой ангел-хранитель! - И вдруг он обратился ко мне: - Мод, у вас есть сердце. Выслушайте же мольбу старого, обездоленного человека… вашего опекуна… вашего дяди… вашего просителя. Я дал себе слово, что более никогда не заговорю об этом предмете. Но я был неправ. Мною двигала гордыня… одна гордыня.
Во время последовавшей паузы я почувствовала, что побледнела, потом покраснела.
- Я очень несчастен… я доведен почти до отчаяния. Что мне остается… что остается? Фортуна обошлась со мной наихудшим образом - повергла во прах, и ее колесо прокатилось по мне, а потом светская чернь, толпа ее рабов, топтала уже раздавленного. Я брошен в шрамах, обескровленный… брошен в этом уединении. Это не моя вина, Мод, я повторяю, не моя вина. Я не испытываю раскаяния, но сожалениям моим несть числа. Люди, проезжая мимо Бартрама и видя заброшенное владение, кровлю, над которой не вьется дымок - ведь очаг остыл, - люди, я уверен, думают, что нельзя низвести гордого человека к положению более тягостному. Увы, им не вообразить и половины моих мук. Но у этого чахоточного старика, у этого эпилептика, у этой жертвы несправедливости, катастроф и заблуждений есть еще надежда - отважный, хотя и простодушный сын… последний отпрыск - по мужской линии - рода Руфинов. Мод, он потерян для меня? Его судьба, моя судьба, смею сказать, судьба Милли… мы все в ваших руках и ждем вашего приговора. Он любит вас любовью, на какую способны только юные… любовью на всю жизнь. Он любит вас безрассудно… о, самая преданная натура… Руфин… благороднейшая в Англии кровь… последний представитель рода. И я - если я теряю его - теряю все. Вы скоро увидите меня в гробу, Мод. Я обращаюсь к вам как проситель… Или встать на колени?
Его взгляд, пылавший отчаянием, остановился на мне. Его узловатые руки сжались, он всем телом подался вперед. Я почувствовала невыразимый испуг и боль.
- О дядя, дядя! - вскричала я и от волнения разрыдалась.
Я видела, что его глаза смотрели на меня с мрачной сосредоточенностью. Наверное, он догадывался о причине моего смятения, но предпочел, несмотря ни на что, давить на меня, совершенно растерянную.
- Вы понимаете, в каком я мучительном ожидании… ужасно мучительном… Вы добры, Мод, вам дорога память вашего отца, вам жаль брата вашего отца. Вы же не скажете "нет"… не приставите пистолет к его виску?
- О! Я должна… я должна… я должна сказать "нет". Дядя, пощадите меня ради всего святого! Не просите и не давите на меня. Я не могу… не могу сделать то, о чем вы просите.
- Я уступаю, Мод, уступаю, моя дорогая. Я не давлю на вас, у вас будет время подумать… самой подумать. Я не принимаю ответа сейчас… нет, никакого ответа, Мод. - Говоря это, он поднял руку, призывая меня к молчанию. - Довольно, Мод. Я был с вами, как всегда, откровенен, возможно, излишне откровенен, но мука и отчаяние ищут выхода в мольбе, побуждая обращаться даже к самым непреклонным, самым жестоким. - С этими словами дядя Сайлас вошел в спальню и закрыл дверь - не резко, но решительно. А потом оттуда будто бы донеслись рыдания.
Я поспешила в свою комнату. Я бросилась на колени и возблагодарила Господа за явленную мною твердость: я не могла поверить, что способна к ней.
После заочного возобновления притязаний моего ужасного кузена я страдала больше, чем в силах передать. Дядя прибегнул к такой тактике, что противиться домогательствам стало некой пыткой: я опасалась, что дядя покончит с собой, и каждое утро на краткий миг успокаивалась, узнавая, что с ним все по-прежнему. Впоследствии я не раз удивлялась собственной стойкости. Во время того невероятного разговора с дядей я, в полном смятении ума, была готова сдаться. Говорят, нервозные люди так бросаются с обрыва - от одного страха, что ненароком сорвутся.
Глава XVI
Объявляется Сара Матильда
Через какое-то время после описанного разговора, когда я однажды днем сидела и грустила в своей комнате у окна в обществе доброй Мэри Куинс, которая - в доме ли, на унылых прогулках - всегда находилась подле меня, я была напугана громким пронзительным женским голосом: невидимка, задыхаясь от рыданий, что-то быстро и яростно говорила, она почти кричала.
Вздрогнув, я устремила взгляд на дверь.
- Господи помилуй! - воскликнула Мэри Куинс, круглыми глазами смотревшая в ту же сторону.
- Мэри, Мэри, что это может быть?
- Уж не бьют ли кого там? Не пойму, откуда этот крик. - И Мэри в изумлении замерла с открытым ртом.
- Да!.. Да!.. Я увижу ее. Ну-ка, где она? О-о-хо-хо-хо-о-о!.. Мисс Руфин из Ноула! Мисс Руфин из Ноула. О-хо-хо-хо-о!
- Что, в конце концов, это может быть? - вскричала я в полном замешательстве и ужасе.
Теперь звуки раздавались совсем рядом, и я слышала, как наш кроткий немощный старый дворецкий, собрав все свои силы, возражал упорствовавшей женщине.
- Нет, я увижу ее, - продолжала она, разразившись потоком грязной брани в мой адрес.
Я воспылала гневом. В чем я виновата? Мне ли кого-то бояться? Как она смеет в доме моего дяди - в моем доме - смешивать мое имя с грязью?
- Ради бога, мисс, не выходите, - взмолилась бедная Куинс, - там пьянчужка какая-то!
Но я негодовала и как дурочка - впрочем, я ею и была, - распахнув дверь, громко и надменно проговорила:
- Я мисс Руфин из Ноула. Кто хотел меня видеть?
Слишком белокожая, слишком румяная молодая особа, с черными как смоль волосами, разъяренная, рыдавшая, без остановки говорившая визгливым голосом, стремительно преодолела последнюю ступеньку лестницы и резко выпустила из рук свои юбки, шагнув на площадку. За женщиной, тщетно протестуя и увещевая ее, следовал бедный старый Жужель, как прозвала его Милли.
Я взглянула на эту особу и сразу узнала в ней брюнетку из экипажа, который встретила в охотничьем заповеднике Ноула. Но в следующий миг я засомневалась, и с каждой минутой сомнения мои росли. Эта была значительно стройнее и одета была, бесспорно, как подобает леди. Вероятно, эта очень мало походила на ту. Я уже привыкла не доверять поражавшему меня сходству, уже подозревала, что оно - плод моего больного воображения.
Увидев меня, молодая особа - как мне показалось, из разряда подавальщиц или горничных, - решительно осушила глаза и с пылающим лицом категорически потребовала предъявить ей ее "законного мужа". Ее громкая, дерзкая, оскорбительная речь еще усилила мое возмущение, и я уже не помню, что ответила ей, но только она стала вести себя немного пристойнее. Она явно считала, что я хочу отнять у нее мужа или по меньшей мере он хочет жениться на мне; она сыпала словами с такой быстротой, речь ее была настолько необузданной, несообразной и неразумной, что я подумала: она не в своем уме. Впрочем, это было не так, и, дай она мне хоть минутку поразмыслить, я поняла бы смысл ее слов. Но я пребывала в полной растерянности, пока она не вытащила из кармана перепачканную газету и не указала на строки, заблаговременно дважды обведенные красными чернилами. Газета была ланкаширская, примерно полуторамесячной давности и крайне потрепанная, замаранная. Особенно мне запомнилось круглое пятно - от кофе или, может, от портера. В отмеченных строчках, приведенных ниже, упоминалось о событии не менее чем годичной давности.
"БРАКОСОЧЕТАНИЯ. Во вторник, 7 августа 18… года, в Литервигской церкви преподобным Артуром Хьюзом обвенчан Дадли Р. Руфин, эсквайр, единственный сын и наследник Сайласа Руфина, эсквайра из Бартрама-Хо, графство Дербишир, с Сарой Матильдой, второй дочерью Джона Манглза, эсквайра из Уиггана, что в нашем графстве".
Вначале я только развеселилась от этих строк, но в следующий момент почувствовала невыразимое облегчение, и, наверное, моя острая радость проявилась у меня на лице, потому что молодая особа смотрела на меня с удивлением и любопытством, когда я говорила ей:
- Это очень важно. Вам следует сейчас же увидеть мистера Сайласа Руфина. Я уверена, что он ничего не знает. Пойдемте, я провожу вас.
- Как это так - не знает! - возмущалась она, следуя за мной преисполненной самодовольства походкой и громко шелестя дешевыми шелками.
Когда мы вошли к нему, дядя Сайлас, сидевший на диване, поднял на нас глаза и закрыл "Ла Ревю де Дё Монд".
- Что сие значит? - поинтересовался он сухо.
- Эта леди имеет при себе газету, сообщающую нечто чрезвычайное касательно нашей фамилии, - ответила я.
Дядя Сайлас встал и, прищурившись, пристальным взглядом оглядел незнакомую молодую особу.
- Я полагаю, клевета в газете? - проговорил дядя, протягивая руку за ней.
- Нет, дядя, нет. Всего лишь объявление о бракосочетании, - сказала я.
- Не Моники ли? - воскликнул он, беря газету. - Фу! Вся пропахла табаком и пивом, - добавил дядя и побрызгал на газету одеколоном.
Он поднес газету к глазам со смесью любопытства и омерзения, вновь повторив свое "Фу!".
Пока дядя читал объявление, лицо его, сначала побледневшее, сделалось иссиня-серым, как свинец. Подняв глаза от газеты, он несколько секунд изучал молодую особу, которая, казалось, была немного испугана его странным видом.
- А вы, я полагаю, молодая леди, Сара Матильда, née Манглз, упомянутая в сей заметке? - поинтересовался он тоном, который можно было бы счесть презрительным, если бы не явственная дрожь в голосе.
Сара Матильда подтвердила.