Капа чувствовала себя нервно. Впечатления этого дня мешались, двоились. Из-за старичка с белой бородой выглядывал временами высокий сухощавый человек с безразлично ласковыми голубыми глазами. А старичок, неизвестно откуда взявшийся, сидел в креслице, будто полжизни здесь просидел, и говорил так, будто она ему не первая встречная, а внучка. Ни противиться, ни рассердиться на него никак нельзя было - он какой-то неуловимый и неуязвимый - станешь возражать, он начнет покручивать серебряные пряди в бороде да улыбаться... И Капа ничего ему не сказала насчет угловатостей своих. Он же, помолчав, сам перешел на другое.
- Михаила Михайлыча я давно разыскиваю. Перебравшись сюда из Югославии, намереваюсь вновь восстановить знакомство. Я его еще с России знаю... Он к нам в Пустынь в бытность полковым командиром не раз приезжал. Имение находилось по соседству. А там, знаете ли, когда началась война, то, слышно, сначала бригадой командовал, потом дивизией... а затем даже целый корпус получил. Лицо, разумеется, значительное, и дальше пошел бы, но тут революция... Да-а, много натерпелся, сердечный... и телом едва спасся. А видный собою был.
- Он и теперь видный.
- И слава Богу. Да уж теперь-то таким, как ранее был, не будет. Оно, может, и к лучшему. Мне недавно епископ один говорил: "Я прежде - в России, то есть до революции - цельный дом занимал, одиннадцать комнат, в карете ездил, в шелковой рясе ходил и все это мне казалось естественным, обычным. Как же, мол, архиерей да не в карете... А теперь пешим порядком, или в метро в ихнем, во втором классе с рабочими... да что же, говорит, здесь настоящее мое место и есть, именно во втором классе с тружениками, а не с нарядными дамами, поклонницами архиереев. И по совести, я себя в теперешней моей каморке ближе к Богу чувствую, чем в прежнем архиерейском подворье". Так что жизнь, знаете ли, весьма людей меняет. Как бы уж там видный ни был из себя Михаил Ми-хайлыч, все же таки не то, чем когда корпусом командовал.
При других обстоятельствах Капа тотчас же вступила бы в спор. Для чего это нужно унижать лучших наших людей? Жить так жить,- но тогда надо бороться, а не поддаваться судьбе - и многое в подобном роде. Но сейчас ничего не сказала. Мельхиседек же во время слов своих не раз взглядывал на Рафу. Тот слушал почтительно и вежливо, но мало понимал. Слова Мельхиседека казались ему приятной песнью на иностранном языке. И когда Рафа отвернулся к окну, Мельхиседек встал, очень быстро, проворно, не совсем даже по возрасту - и, протянув руку к столу, взял бумажку.
- Ну, что ты там изобразил?
Рафа сконфуженно бросился было к нему, но Мельхиседек уже прочел и засмеялся.
- Melchisedeck, nom etrange,- произнес он вслух с тульским выговором.- Jamais entendu [Мельхиседек, имя странное. Никогда не слышал (фр.).]. Спросить у генерала.
Мельхиседек продолжал улыбаться. Теперь и Капа не могла не усмехнуться. Ее положительно заражала хорошая погода на лице гостя.
Рафа как бы оправдывался.
- Я не понимаю этого имени, и никогда раньше его не слыхал...
- Имя редкое,- ответил гость.- Ты, милый человек, не удивляйся, что не слышал. Редкое имя и высокое... Трудно даже его носить. Таинственное. Царь Салимский, священник Бога Всевышнего. Вот как!
Мельхиседек опять сел, взял Рафу за руку и худенькой своей рукой принялся гладить его ладонь. Лицо его стало очень серьезным.
- Библии-то, небось, и не видал никогда? И святого Евангелия... Кому учить, кому учить,- проговорил как бы в раздумье.- Мы, старшие, виноваты.
Рафа стоял перед ним с чувством некоей вины и грусти, но не страха. Этот старичок с веерообразной бородой нисколько его не пугал. И захотелось показать себя с лучшей стороны.
- Я знаю, чем архиерей отличается от патриарха.
- От патриарха?
- У архиерея на голове черный клобук с таким шлейфом, а у патриарха белая шапочка, и с обеих сторон висят полотенца. На них крест и вышит.
- Вон он какой знаток! Прямо, братец ты мой, знаток!
- Это все генералова наука,- сказала Капа.- Его мать, Дора Львовна, просто удивляется, откуда у него все такое.
В это время над потолком раздались звуки, похожие на шаги. Рафа мгновенно вырвал руку у Мельхиседека - бросился к двери.
- Генерал вернулся, он таки уже вернулся! - крикнул с порога.- J'en suis sur [Я в этом уверен (фр.).]. Сейчас сбегаю!
И выскочил на лестницу. Мельхиседек поднялся.
- Душевно благодарю, Капитолина Александровна, что помогли. Странника неведомого пустили к себе.
- Ну, это пустяки...
- Мир и благодать дому вашему.
Капа сложила руки лодочкой и подошла. Он осенил ее трижды небольшим крестным знамением.
- Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа. Не доходя до двери, остановился.
- Полагаю, что теперь у меня будут с Михаилом Михай-лычем некоторые сношения. Ежели бы я вам чем-нибудь понадобился... побеседовать или какие трудные вопросы, обстоятельства, вообще что-нибудь, то передайте лишь через него, я всегда могу прийти.
Капа поблагодарила. Он ушел. А она потушила свет в комнате, приблизилась к окну. Сначала в темноте виднелись лишь светлые щели жаненовских ставень. Потом и особнячок с каштанами своими выделился - глаз привык. Вышла из двери старушка Жанен, понесла коробку с объедками в угол сада, к мусорной куче. "У французов никогда нет настоящего крыльца или террасы... Почему у них нет балконов?"
...А внутри было сложно-взволнованное. Путалось, переплеталось. Хорошо, или нехорошо? Страшно, и радостно. Старичок со странным именем. "Если бы понадобился, могу прийти..." А тот разглаживает, наверное, свои галстуки, пересчитывает деньги. Тот-то придет?
КЕЛЬЯ
На этот раз генерал быстро выпроводил Рафу. Тому очень хотелось поговорить с Мельхиседеком, порасспросить его. Но пришлось подчиниться. Противоречить он никак не мог, да и довод был серьезный: "На лестнице встретил мать, она будет сердиться - вечно ты по гостям..." Мельхиседек на прощанье поцеловал его в лоб.
- Он действительно мой друг,- сказал генерал, когда Рафа вышел.- Как бы и внук. Впрочем, у меня настоящий внук есть. В России. Вы, отец Мельхиседек, может быть, помните, когда мы к вам в Пустынь приезжали с Ольгой Сергеевной, то с нами девочка была, такая маленькая, все мать за ручку держала. Да-да-да-а... Это и есть Машенька.
Генерал налил чаю Мельхиседеку и себе.
- Ольга Сергеевна в самом начале революции скончалась в Москве. Надорвалась. На салазках дрова таскала, через всю Москву. В очередях мерзла, мешочницей в Саратов ездила. Сыпняк захватила. Царство небесное, царство небесное. Я в то время под Новочеркасском дрался.
Генерал встал, подошел к комоду, где лежали гильзы, табак, машинка - принялся набивать папиросу.
- Стар становлюсь, слаб. Часто плачу, отец Мельхиседек. Вот и сейчас, увидел вас. Все прежнее... Но ничего, смелее, кричал лорд Гленарван. Колоннами и массами!
Он примял палочкой табак в машинке, вставил в гильзу, втолкнул содержимое - папироса отскочила. Обрезал ножницами вылезавшие хвосты, закурил.
- Ольга Сергеевна такая и была-с... да, прямая, трудная - она, может, и вовремя умерла, генеральшей жила, генеральшей скончалась. Все равно не могла согнуться. Ну, а Машенька стала не то что девочкой, а давно замужем, и у нее сын, Ваня, постарше вот этого малого. Тоже она бьется. Я даже не знаю по совести, как изворачивается. Пока муж был жив, так-сяк. Он там в какой-то главрыбе служил, но и муж помер. Да с другой-то стороны и хорошо, что помер...
- А как звали ее мужа? - спросил Мельхиседек.
И когда генерал сказал, вынул из кармана книжечку, надел очки и записал.
- Почему же хорошо, что зять ваш умер?
- Эту самую главрыбу через полгода по его смерти всю раскассировали, кого в Соловки, большинство к стенке - там у них это просто-с. Так по крайней мере он естественной смерти дождался, не насильственной от руки палача.
Мельхиседек уложил вновь очки в глубины рясы.
- Так-так... Ну, это разумеется.
- Машенька же теперь одно решение приняла.
Фигура генерала высилась над столом прямо, плечи слегка приподняты. Свет сверху освещал лысину. Лицо в тенях, с сухим и крепким носом, казалось еще худощавей.
- Об этом один только мальчик этот знает, да теперь вы. Машенька сюда едет, вот в чем дело.
Генералу трудно было удержаться. То садясь, то вставая, рассказал он про дочь все, что знал. И бутылку литровую, где позвякивало теперь десятка три желтеньких полтинников, тоже показал Мельхиседеку.
- Фонд благоденствия, о. Мельхиседек. Счастлив был бы, если бы там золотые лежали, но и простые полтиннички, трудовые французские грошики - и то сила!
- А еще большая сила, Михаил Михайлыч, в желании, то есть стремлении обоюдном встретиться. Если Бог благословит - то великая сила-с... Душевно сочувствую, душевно. Машеньку-то я помню - нy, теперь, разумеется, и не узнал бы.
Они замолчали. Генерал в потертом пиджаке, мягких туфлях, ходил взад и вперед по комнате, пощелкивая пальцами сложенных за спиной рук. Мельхиседек опрокинул чашку, сидел смирно. Генерал вдруг остановился.
- Очень рад, что вы пришли нынче ко мне, о. Мельхиседек. Неожиданно. Яко из-под земли восстаху. Клопс и отделка. А ведь вы один, пожалуй, во всем этом Париже помните Ольгу Сергеевну, Машеньку знаете, мое имение... Вы мне сказали - из Сербии приехали? Что же тут думаете делать?
- Что мне назначат, Михаил Михайлыч. Мало ли дела... всего за жизнь не переделаешь. Но если уж сказать, имеется для Парижа и особенное. Может быть, из-за него преимущественно я сюда и приехал в этот Вавилон-то ваш, как это говорится, всемирный Вавилон город Париж. И у вас я не совсем напрасно.
Мельхиседек распустил вдруг морщинки у глаз легким и несколько лукавым веером.
- Я ведь не такой уж простодушный монашек-старичок, я, знаете ли, и умыслы всякие имею, и на вас, Михаил Михайлыч, как на давнего сочувственника рассчитываю.
- Одну минуту, отец Мельхиседек. Подогрею.
Генерал взял чайник, вышел с ним в кухню и поставил на газ. Седые его брови пошевеливались, усы нависали над сухим подбородком. Вернулся он с неким решением.
- Независимо от того, что вы мне расскажете, предлагаю остаться у меня ночевать. И никаких возражений. Чем через весь город в свой отельчик тащиться, переночуете у меня. Да. И никаких возражений. Прекрасно. А теперь слушаю. К вашим услугам.
Отпивая свежий, очень горячий чай, Мельхиседек рассказал, в чем состояло "особенное" его дело. Уже несколько времени находился он в переписке с архимандритом Никифором, проживающим в Париже,- с этим Никифором встречался еще во время паломничества на Афон, и не со вчерашнего дня возникла у них мысль: основать под Парижем скит, небольшой монас-тырек. Никифор кое-что присмотрел - именно старинное аббатство. Оно в запущении. Надо его несколько восстановить, приспособить - и тогда отлично все устроится. А потом завести при нем школу, воспитывать и обучать детей. Кое-что удалось уже собрать и денег.
Генерал вдруг засмеялся.
- А меня в этот монастырь игуменом? Посох, лиловая мантия... исполай ти деспота?
Мельхиседек внимательно на него посмотрел, но не улыбнулся.
- Нет, я не за тем к вам обращаюсь, Михаил Михайлыч.
В игумены вам еще рано... У нас настоятелем, видимо, будет архимандрит Никифор. А вот ежели бы вы к этому серьезно отнеслись, то как мирянин нам могли бы посодействовать. Могли бы к содружеству наших сочувственников примкнуть. Поддерживали бы нас в обществе, может быть, что-нибудь и собрали бы среди русских - на подписном листе.
- Так, так, все понял. И с благословения архиепископа? Вы как - под здешним начальством, или под тамошним сербским?
- Принадлежу к юрисдикции архиепископа Игнатия.
- Ох, эти мне ваши архиерейские распри... Архи-гиереусы... Архи-ерей, архи-гиереус, значит первожрец...
- Первосвященник, а не первожрец,- тихо сказал Мельхиседек.
- Ну да, да, конечно, первосвященник... Извините меня, о. Мельхиседек - срывается иной раз. Да. Что же до содействия, то охотно, хотя прямо скажу: более по личному к вам отношению, о. Мельхиседек. Ибо в эмигрантской жизни монастырь... м-м! м-м! - генерал несколько раз хмыкнул.- Такая страда, все бьются. Не сказали бы: роскошь, не по сезону в сторонке сидеть да канончики тянуть. Для вас, во всяком случае, о. Мельхиседек, охотно.
- А вы не только для меня.
Поднялся разговор о монастырях. Мельхиседек неторопливо и спокойно объяснял, что скит задуман трудовой, все монахи должны работать и окупать свою жизнь. Они будут одновременно и обучать детей и их воспитывать. Тут особенно видел Мельхиседек новое в православии: в прежних наших монастырях этого не бывало.
- Очень хорошо,- сказал генерал.- Все это прекрасно. Что же говорить, я сам, вы ведь помните, к вам в Пустынь приезжал. И мне нравилось... гостиница ваша, чистые коридоры, половички, герань, грибные супы, мальвы в цветниках, длинные службы... А все-таки - только приехать, погостить, помолиться, да и домой. Нет, мне трудно было бы с этими астрами и геранями сидеть... А теперь и тем более. Я слишком жизненный человек. А вы мистики, Иисусова молитва! "Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас!" - и это произносите вы в келье на вечернем правиле десятки, сотни раз. Извините меня, это может Богу надоесть. Возьмем жизненный пример: положим, взялся я любимой женщине твердить - раз по пятисот в день: люблю тебя, люблю тебя, спаси меня... Да она просто возненавидит...
- То женщина, Михаил Михайлыч, а то Господь.
Генерал захохотал.
- Разу-меется, это армейская грубость. Еще раз прошу извинения. Я сам в Бога верую и в церковь к вашему архи-гиереусу хожу и религию высоко чту, но этот, знаете ли, монашеский мистицизм, погружение себя здесь же в иной мир - не по мне, не по мне-с, о. Мельхиседек, как вам угодно...
Мельхиседек поиграл прядями бороды.
- Я и не жду от вас, Михаил Михайлыч, чтобы вы жили созерцательной жизнью. Я вашу натуру знаю.
- Да, вот моя натура... Какая есть, такая и есть. Хотя я за бортом жизни, но боевой дух не угас. Если бы вы благословили меня на бранное поле, на освобождение родины, а-а, тут бы я... атакационными колоннами... Мы бы им показали - по-прежнему один против десяти, но показали бы. А вы бы на бой благословили, как некогда преподобный Сергий противу татар...
Мельхиседек улыбнулся.
- И мне до Сергия далековато, и вы, Михаил Михайлыч, маленько до Дмитрия Донского не достали... Да и времена не те. Другие времена. У Дмитрия-то рать была, Русь за ним... а у вас что, Михаил Михайлович, позвольте спросить? Карт д'идантите [Удостоверение личности (от фр. carte d'identite).] в бумажнике, да эта комнатка-с, более на келью похожая, чем на княжеские хоромы.
Генерал опять захохотал - и довольно весело.
- Все мое достояние - карт д'идантите! А вы лукавый, правда, человек, о. Мельхиседек! Так, с виду тихий, а потихоньку что-нибудь и отмочите.
* * *
Мельхиседек не сразу согласился ночевать. Но генерал настаивал.
- Искреннее удовольствие доставите. Свою кровать уступаю, сам на тюфяке, на полу.
Но Мельхиседек поставил условием, что на полу ляжет он, и в прихожей. Так меньше для него стеснительно. Занялись устройством на новом месте.
- Вот вы о ските говорили, о. Мельхиседек, а ведь знаете, тут у нас в этом доме, в своем роде тоже русский угол - скит не скит - а так чуть ли не общежитие, хотя у каждого отдельная квартирка, или комната.
- Знаю, я у соседки вашей даже был - у Капитолины Александровны. Русское гнездо в самом, так сказать, сердце Парижа. Утешительно. Что же, coгласно живете? - то есть я хочу сказать: здешние русские?
Генерал стелил простыню на матрасике в прихожей.
- Ничего, согласно. Да ведь большинство и на работе целый день.
- Трудящиеся, значит.
- Да, уж тут у нас маловато буржуев-с...
- Так, та-ак-с... Небезынтересно было бы, если бы вы сообщили имена их, также краткие характеристики.
- Имена! Характеристики! Для чего это вам, о. Мельхиседек?
- А такое у меня обыкновение: где мне дают приют я в вечернее правило вставляю всех членов семьи и молюсь за благоденствие и спасение их. Здесь у вас, собственно, не семья, но мне показалось, что есть некое объединение, потому и нахожу уместным ближе ознакомиться.
И он опять вынул свою книжечку.
- Извольте,- сказал генерал.- Поедем снизу. Ложа консьержки, гарсоньерка - мимо. С первого этажа начинается Россия. Капитолина Александровна - одинокая, служит. Возраст: двадцать шесть, двадцать семь. Своеобразная и сумрачная девица. На мой взгляд - даже с норовом.
- Знаком-с. У меня и отметка есть.
- Напротив нее - Дора Львовна, массажистка, с сыном Рафаилом, вам также известным.
- Дора... по-нашему Дарья? Иудейка?
- Да, происхождения еврейского. А замужем была за Лузиным.
- Несть еллин ни иудей. Все едино.
- Затем я. Против меня Валентина Григорьевна, портниха, с матерью старушкой. Немудрящая и, что называется, чистое сердце. Шьет отлично. Вдова.
- Очень хорошо-с. Дальше.
- Надо мною художник, патлатая голова. Выше там шофер Лев и рабочий на заводе, имени не знаю. Ранним-рано по лестнице спускаются. Тоже все русские. Но должен сказать, что есть еще жилица, напротив художника, эта будет француженка. Именем Женевьева.
- А-а, имя хорошее. Святая, покровительница столицы.
- Та-то была святая, только не наша Женевьевка Наша нам несколько дело портит. Тут уж до скита далеко, это я вам скажу, такой получается скит... м-м... и не дай Бог.
- Чем же занимается она?
Генерал запнулся. Седые брови его сделали неопределенное движение.
- Что же тут говорить... Блудница. Так и записать можете, о. Мельхиседек. Без ошибки.
Мельхиседек покачал головой.
- Ай-ай-ай...
- До трех дома, а там на работу. По кафе, по бульварам шляется. Изо дня в день.
- Как неприятно, как неприятно! Же-не-вье-ва...- записывал Мельхиседек.- Сбившаяся с пути девушка. Ну, что ж что блудница. И за нее помолимся. За нее даже особо.
- Вы думаете, это Соня Мармеладова? Пьяненький отец, нищета, самопожертвование? Очень мало сходства. Мало. Она лучше всех нас зарабатывает. И ее гораздо больше уважают. В сберегательную кассу каждую субботу деньги тащит.
- Нет-с, я ничего не думаю. Разные бывают... А характера какого?
- Бог ее знает, встречаю на лестнице. Тихая какая-то, вялая. Ей, наверное, все равно...
- Закаменелая.
Мельхиседек дважды подчеркнул слово "Женевьева" и спрятал в карман книжечку.
- Что же до вас касается,- обратился к Михаилу Михай-лычу,- то главным, что движет сейчас вашу жизнь, насколько я понимаю, является желание встретить дочь?
- Совершенно правильно. А еще-с: свержение татарского ига и восстановление родины.
Мельхиседек слегка улыбнулся.
- Задачи немалые.
На этом они расстались. Мельхиседек притворил дверь, снял рясу и похудевший, совсем легонький, с белой бородой-парусом стал на молитву. "Канончик" его был довольно сложный, занимал много времени.