С кладбища до нашего дома путь неблизкий. Мама говорит папе: детям нужно съесть хоть что-нибудь. С тех денег, что ты получил утром, у тебя еще что-то осталось. Если ты сегодня решил пойти в паб, то даже и не думай. Сводим детей в "Нотонс", пусть поедят рыбы с картошкой и выпьют лимонада, они все-таки не каждый день хоронят братьев.
Рыба и картошка с уксусом и солью изумительно вкусные, и лимонад тает у нас во рту.
Когда мы возвращаемся домой, там уже никого нет. Кругом стоят пустые бутылки из-под пива, огонь в камине погас. Папа зажигает керосиновую лампу, и можно увидеть помятое место на подушке, где лежал Юджин. Кажется, вот-вот появится и он сам: нетвердыми шажками пройдет по комнате, заберется на кровать и станет в окно смотреть, искать Оливера.
Папа говорит маме, что он пойдет прогуляться. Нет, говорит она, я знаю, что у тебя на уме. Потом как-нибудь пропьешь последние деньги. Ладно, говорит папа. Он разводит огонь, мама готовит чай, и скоро мы все ложимся спать.
Мы с Мэлаки опять лежим в постели, в которой умер Юджин. Я надеюсь, что там, в белом гробу на кладбище ему не холодно, хотя я знаю, что его там уже нет, потому что ангелы прилетают на кладбище и открывают гроб, и теперь он далеко от Шеннона и губительной сырости, высоко в небе, в раю, вместе с Оливером и Маргарет, и там у них полно рыбы с картошкой и конфет, и никакие тети их не донимают, а папы всегда с Биржи труда приносят деньги домой, и потом не надо их искать, бегая из одного паба в другой.
III
Мама говорит, что больше ни минуты на Хартстондж Стрит не останется. Тут утром, днем и вечером ей мерещится Юджин: вот он забирается на кровать, глядит на улицу, ищет Оливера, а бывает, она видит и Юджина, и Оливера – одного дома, другого на улице, - и они болтают без умолку. Мама рада, что братья друг дружку нашли, но ей не хочется их видеть и слышать всю оставшуюся жизнь. Жаль отсюда уезжать, и школа так близко, но если вскоре мы не переедем, она с ума сойдет и попадет в сумасшедший дом.
Мы переезжаем на Бэррак Хилл, что на Роден Лейн. На одной стороне переулка шесть домов, на другой один, в каждом по две комнаты наверху и внизу. Наш дом, самый дальний из шести, стоит на пригорке в конце улочки. Неподалеку от крыльца стоит сарайчик и туалет, а по соседству конюшня.
Мама отправляется в Общество св. Винсента де Поля, чтобы узнать, нельзя ли получить какую-нибудь мебель. Там ей выдают купон на один стол, два стула и две кровати. Распорядитель говорит, что нам придется пойти в Айриштаун, где находится магазин подержанной мебели, и самим доставить мебель домой. Мы возьмем детскую коляску близнецов, говорит мама, и плачет. Потом утирает глаза рукавами и спрашивает: а кровати, которые нам выписали – они подержанные? Разумеется, отвечает распорядитель, и она говорит, что ей как-то не по себе от мысли, что придется спать в постели, где кто-то умер, не дай Бог, от чахотки. Весьма сожалею, говорит распорядитель, но нищим выбирать не приходится.
Целый день уходит у нас на то, чтобы перевезти на коляске мебель с одного конца Лимерика на другой. Одно колесо у коляски кривое, и она норовит укатить нетуда. У нас теперь две кровати, один сервант с зеркалом, стол и два стула. Дом нам очень нравится: можно ходить из комнаты в комнату и по лестнице вверх-вниз. Когда день-деньской ходишь по лестнице вверх-вниз сколько душе угодно, тебе кажется, что ты очень богат. Папа разводит огонь, и мама заваривает чай. Папа садится на один стул, мама на другой, а мы с Мэлаки садимся на чемодан, который привезли с собой из Америки. И вот, мы сидим за столом, пьем чай, а мимо нашей двери идет старичок с ведерком в руке. Он выливает его в туалет, смывает, и до нас доносится ядреный запах. Мама подходит к двери и спрашивает: зачем вы это вылили в наш туалет? Старичок приподнимает кепочку. Ваш туалет, миссис? О нет. Это, хе-хе, в некотором роде, ошибочка. Туалет никак не ваш – он тут, простите, один на всю улицу. Как вы заметите, у ваших дверей одиннадцать семейств будут шастать с ведерками, и запах, доложу вам, в теплую погоду будет очень и очень ядреный. Сейчас, слава Богу, декабрь, воздух морозный, Рождество на носу, и тут пахнет еще терпимо, но настанет день, и вам захочется надеть противогаз. Ну, спокойной ночи вам, миссис! Желаю счастья на новом месте.
Минуточку, сэр, останавливает его мама. Вы не подскажете, кто чистит наш туалет?
Чистит? О, Господи, надо же. Она говорит: "чистит". Шутить изволите? Эти дома стоят еще со времен королевы Виктории, а туалет если кто и чистил, то ночью, так что никто и не видал.
И он, посмеиваясь, уходит, шаркая, вниз по улочке.
Мама снова садится на стул перед чашкой чая. Здесь нельзя оставаться, говорит она. Туалет нас убьет, в нем столько заразы.
Нельзя же снова переезжать, говорит папа. И где еще мы найдем жилье за шесть шиллингов в неделю? Прочистим туалет сами. Накипятим воды много ведер, и выльем туда.
Ой, да что ты, говорит мама. А где же мы возьмем торф или уголь, чтоб воды накипятить?
Папа в ответ молчит. Он допивает чай и принимается искать гвоздь, чтобы повесить нашу единственную картину. На ней нарисован человек с изможденным лицом, в желтой шапочке, черном платье и с крестом на груди. Папа говорит, что это Папа Римский Лев XIII, большой друг рабочего человека. Эту картину он вез из Америки, где и нашел – какой-то парень, которому дела нет до рабочих людей, хотел ее выкинуть. Что за чушь хренову ты несешь, говорит мама, и он говорит, что "хренову" нельзя говорить при детях. Папа находит гвоздь и думает, как бы забить его без молотка. Одолжи молоток у соседей, предлагает мама, но он отвечает: не дело приставать к незнакомым людям и что-то у них выпрашивать. Он прислоняет картину к стене и бьет по гвоздю донышком стеклянной банки. Банка разбивается, ранит папе руку, и кровь капает Папе на лоб. Наш папа оборачивает руку тряпкой для посуды и говорит маме: быстрей, вытирай с Папы кровь, пока не высохла. Она вытирает пятно рукавом, но рукав шерстяной, и вот, пол-лица у Папы запачкано кровью. Боже Всевышний, говорит папа, Энджела, ты совсем Папу изгваздала, и она отвечает: аrrah, не ной, достанем как-нибудь красок и все подновим, а папа говорит: он один был другом рабочему человеку. И что мы скажем, если к нам придут из Общества св. Винсента де Поля и увидят, что он весь в крови? Не знаю, говорит мама. Кровь твоя, между прочим – какой из тебя мужик, даже гвоздь вбить нормально не можешь. Вот какие руки у тебя кривые. Лучше бы ты в поле лопатой орудовал - хотя мне-то какое дело, я спать ложусь.
Och, как же быть-то теперь? - говорит папа.
Сними Папу и спрячь в угольной яме под лестницей – там он не будет глаза мозолить и путаться под ногами.
Не могу, говорит папа. Не к добру это. Угольная яма – не место для Папы. Если уж вешать, так вешать.
Делай как знаешь, говорит мама.
И сделаю, говорит папа.
Для нас это первое Рождество в Лимерике. Девчонки в нашем переулке прыгают через веревочку и поют
Christmas is coming
And the goose is getting fat
Please put a penny
In the old man’s hat
If you haven’t a penny
A ha’penny will do
And if you haven’t a ha’penny
God bless you
Мальчишки дразнят девчонок и кричат:
Чтоб твоя мамаша
оступилась
в туалете!
Мама говорит, что ей хотелось бы на Рождество устроить праздничный обед, но после того, как умерли Юджин и Оливер, пособие на Бирже труда сократили до шестнадцати шиллингов, и как тут быть? За жилье мы платим шесть шиллингов, остается десять на четырех человек, и какой от них прок?
Папу не берут ни на какую работу. На неделе он встает рано, зажигает огонь, кипятит воду для бритья и для чая, надевает рубашку и прикрепляет воротничок с запонками. Потом надевает галстук и кепку и отправляется на Биржу труда за пособием по безработице. Без воротничка и галстука он из дома никогда не выходит. Кто не носит воротничка и галстука, тот сам себя не уважает. И вдруг на Бирже труда тебе скажут, что есть работа на мукомольном или на цементном заводе, неважно, что труд физический - что о тебе подумают, если явишься без воротничка и галстука?
Начальники и бригадиры поначалу всегда обращаются к папе с уважением и хотят нанять его, но только он открывает рот, все слышат его акцент и на работу берут не его, а кого-то из местных. Дома у очага он рассказывает об этом маме, и она говорит: оделся бы ты по-рабочему. А он отвечает: никогда не пойду на попятный, марку надо держать. Тогда хоть попытался бы говорить как местный, просит мама, но папа заявляет, что никогда так низко не падет, и он безмерно скорбит оттого, что у его детей теперь местный акцент - это воистину тяжкий недуг. Очень тебе сочувствую, говорит мама, и надеюсь, по другим поводам тебе скорбеть не придется. А папа говорит, что однажды, с Божьей помощью, мы уедем из Лимерика и поселимся далеко-далеко от Шеннона, который несет смерть.
Я спрашиваю папу, что значит "недуг", и он отвечает: болезнь, сынок, и все, что нам не подобает.
Иногда папа на весь день уходит гулять за город. Он спрашивает у фермеров, не нужно ли в чем помочь, говорит, что вырос на ферме и все умеет. Если ему находят работу, он тут же берется за дело - не снимая кепки, воротничка и галстука. Он трудится так долго и усердно, что фермеры уговаривают его отдохнуть. Они удивляются: как можно целый день работать на жаре без еды и питья? Папа улыбается. Домой денег, заработанных на ферме, он никогда не приносит. Другое дело – пособие по безработице: его надо нести домой. Папа берет у фермеров деньги, идет в паб и все пропивает. Если к шести вечера, когда звонят Angelus, папы нет дома, значит, днем он работал на ферме. Мама надеется, что он, быть может, вспомнит о семье и хоть раз пройдет мимо паба, но он мимо никогда не проходит. Мама надеется, что папа хоть что-нибудь принесет домой - картошку, капусту, репу, морковь, но он домой ничего не приносит, потому что никогда не падет так низко и не станет у фермера что-то выпрашивать. Значит, мне в Обществе св. Винсента де Поля можно выпрашивать купоны на еду, говорит мама, а тебе нельзя сунуть в карман пару картофелин. Мужчины – другое дело, говорит папа. Надо сохранять достоинство. Носить воротничок и галстук, держать марку, и никогда ничего не просить. Ну, удачи тебе, говорит мама.
Истратив фермерские деньги, папа плетется домой, горланя песни и проливая слезы по Ирландии и по умершим своим деткам - но больше по Ирландии. Если папа поет "Родди Маккорли", значит, дали денег всего на одну или две пинты. Если он поет "Кевина Барри", значит, день сложился удачно, и он так напился, что еле стоит на ногах и будет требовать, чтобы мы встали с постели, построились в ряд и поклялись умереть за Ирландию, но мама говорит: не тронь детей, не то врежу тебе кочергой.
Не врежешь, Энджела.
Врежу, и еще добавлю. Прекращай чушь нести и ложись спать.
Спать, спать, спать. А смысл? Ляжешь, а потом снова вставать, да и как тут уснешь, когда с реки к нам плывет не туман, а отрава.
Он ложится в постель, бьет по стене кулаком, поет скорбную песню, засыпает. С рассветом папа встает, потому что не положено спать, когда в небе солнце. Он будит меня и Мэлаки, а мы не выспались, потому что папа всю ночь бормотал что-то и пел. Мы жалуемся, говорим что заболели, что не выспались, но он стаскивает пальто, которыми мы накрываемся, и выгоняет нас из постели. На дворе декабрь, морозно, и видно, как изо рта идет пар. Мы писаем в ведерко у дверей спальни и бежим вниз погреться у огня, который уже развел папа. Мы умываемся в тазике, который стоит у двери под краном. Шланг, по которому вода идет к крану, крепится к стене куском бечевки, намотанной на гвоздь. Все вокруг отсырело - пол, стены, стул, на котором стоит тазик. Вода из крана течет ледяная, и пальцы у нас коченеют. Папа говорит: ничего, вам полезно, воспитаем из вас настоящих мужчин. Он брызгает ледяной водой себе на лицо и на шею и грудь, показывая нам, что это совсем не страшно. Мы тянем руки к огню и греемся, но долго стоять у камина нельзя, потому что пора пить чай, кушать хлеб и идти в школу. Папа велит нам молиться до и после еды и вести себя в школе как следует, потому что Бог все видит, и стоит ослушаться самую малость, как попадешь прямо в ад, а там уже мерзнуть тебе не придется.
И он улыбается.
За две недели перед Рождеством мы с Мэлаки под проливным дождем возвращаемся из школы домой, открываем дверь и видим, что в кухне пусто. Стол, стул и чемодан куда-то исчезли, и огонь в очаге погас. Но Папа на стене висит, и значит, мы не переехали - без Папы наш папа никуда не уедет. Пол на кухне мокрый, повсюду стоят лужицы, и стены блестят от сырости. Сверху доносится шум. Мы поднимаемся наверх и видим папу, маму и пропавшую мебель. У них тепло и уютно, в очаге горит огонь, мама сидит в постели, а папа у камина читает "Айриш Пресс" и курит сигарету. Мама говорит, что у нас потоп - дождевая вода с улицы потекла прямо под нашу дверь. Они пытались заделать щель тряпками, но только сами промокли до нитки и напустили воды. А рядом еще выливают помои, так что запах на кухне стоит тошнотворный. Мама считает, что пока дожди не пройдут, нам надо жить наверху. Зимой нам будет тепло, а весной, как пол и стены маленько подсохнут, мы спустимся вниз. Папа говорит, что мы как будто уехали на отдых за границу, куда-нибудь в теплую страну – в Италию, например. С тех пор верхний этаж мы называем "Италией". Мэлаки говорит, что Папа остался на стене внизу, он совсем там замерзнет - может, перенесем его наверх? Но мама говорит: нет уж, пусть там и висит - не хочу лежать в постели и видеть, как он пялится на меня со стены. Разве мало того, что мы таскали его на себе из Бруклина в Белфаст, из Дублина в Лимерик? А теперь пусть оставит меня в покое.
Мама ведет меня и Мэлаки в Общество св. Винсента де Поля в надежде раздобыть что-нибудь на рождественский обед – ветчину или гуся, но распорядитель говорит, что в этом году под Рождество весь Лимерик в крайней нужде. Он дает нам продуктовый купон в магазин миссис Макграт и еще один к мяснику.
Не будет вам ни гуся, ни ветчины, говорит мясник. По купону от Винсента де Поля никаких деликатесов не полагается. Могу предложить вам, миссис, кровяную колбасу и потроха, или овечью голову, или вот, отменную свиную голову. Чем плоха свиная голова? Мяса много, и детям нравится. Щечку у ней отрежьте, помажьте горчичкой – и вы в раю. Хотя в Америке, наверное, ничего такого не едят – там все помешались на бифштексах и на мясе птиц разных – перелетных, домашних и даже водоплавающих.
Нет, говорит он маме, ни бекона вареного, ни сосисок вам не положено, и если у вас есть хоть капля благоразумия, берите свиную голову, пока все не расхватали – а то беднота городская берет их за милую душу.
Мама говорит, что свиная голова - не то блюдо, которое прилично подать в Рождество обед. У Святого Семейства, давным-давно в Вифлееме, в холодном хлеву и того не было, говорит мясник. Они бы не жаловались, если бы кто предложил им отменную свиную голову.
Не жаловались бы, соглашается мама, но и есть бы не стали. Они были евреи.
Ну и что за беда? Свиная голова – это свиная голова.
А еврей – это еврей, им по религии не положено, и я им тут не судья.
Вы знаток по части евреев и свиней, а, миссис? – говорит мясник.
Нет, отвечает мама, просто у нас в Нью-Йорке была соседка-еврейка, миссис Лейбовиц, и я не знаю, что бы мы без нее делали.
Мясник снимает свиную голову с полки, и Мэлаки говорит: ой, смотрите, собака дохлая! – и мясник с мамой прыскают со смеху. Мясник заворачивает голову в газету, отдает сверток маме и говорит: счастливого Рождества. Потом пакует несколько сосисок и говорит: вот, возьмите, это вам на завтрак в Рождество. Простите, у меня нету денег, говорит мама, и он отвечает: разве я просил денег? А? Возьмите сосиски. Хоть это не гусь и не ветчина.
Ну что вы, не надо, вы не обязаны этого делать, говорит мама.
Знаю, миссис. Был бы обязан - не делал бы.
Мама говорит, что у нее болит спина, и свиную голову придется нести мне. Я прижимаю ее к груди, но она сырая, и газета постепенно отваливается, и вскоре всем становится видна голова. Мама говорит: позорище какое, мне так стыдно – теперь все узнают, что на Рождество у нас свиная голова. Ребята из нашей школы видят меня, тычут в нас пальцем и смеются. Вот умора, гляньте, Фрэнки Маккорт с пятачком. Фрэнки, это что ли все янки едят в Рождество?
Эй, Кристи, знаешь, как едят свиную голову? – кричит один другому.
Нет, Пэдди, не знаю.
Хвать его за уши, и отжираешь морду!
А Кристи говорит: эй Пэдди, а знаешь, какая часть свиньи для Маккортов несъедобная?
Нет, Кристи, не знаю.
Несъедобный у них только "хрюк"!
Мы минуем еще несколько улиц, газета отваливается окончательно и все видят свиную голову. Пятачок упирается мне в грудь, задравшись к подбородку, и мне жаль поросенка, потому что он умер, а все над ним смеются. Моя сестра и два моих брата тоже умерли, но если бы кто над ними посмеялся, я в того залепил бы камнем.
Вот бы нам папу на помощь, потому что мама то и дело встает и прислоняется к стене. Она держится за спину и говорит, что ей не подняться по Бэррак Хилл. Даже если позвать папу, толку от него будет мало, потому что он никогда ничего не носит – ни пакетов, ни сумок, ни коробок. Это унижает его достоинство. Так он говорит. Он нес близнецов, когда они уставали, и Папу нес, но свиная голова и все такое прочее – это совсем другое дело. Он говорит нам с Мэлаки, что когда мы вырастем, нам надо будет ходить с воротничком и галстуком и не допускать, чтобы кто-то видел, как мы что-то несем.
Он сидит наверху у огня, курит сигарету, читает "Айриш Пресс" - эту газету он обожает, потому что ее издает де Валера, а папа считает, что де Валера – самый великий человек на свете. Он поднимает взгляд на меня и на свиную голову и говорит маме, что для мальчика это позор - нести подобный предмет по улицам Лимерика. Мама снимает пальто, устало садится на кровать и говорит папе, что на следующее Рождество пусть он сам ищет продукты к обеду. Она вымоталась и ей страшно охота чаю, так что изволь оставить великосветские замашки, вскипятить воды для чая и поджарь хлеба, пока дети не умерли с голоду.
В Рождество рано утром папа разводит огонь и готовит нам на завтрак сосиски, хлеб и чай. Мама отправляет меня к бабушке одолжить, если можно, горшок для свиной головы. У вас что, на обед свиная голова? – говорит бабушка. Господи Иисусе, Мария и Иосиф! Это уже слишком. Ваш отец не мог что ли оторвать от стула седалище и раздобыть ветчины, или гуся хотя бы? Что же он вообще за мужчина такой?