2.
В это время вошла в комнату Нина Александровна, старшая дочь Синегоровых, бледная, высокая, черноглазая девушка. Вслушавшись в разговор, она усмехнулась невесело и сказала тихо:
– Да, я в этом совершенно согласна с папою. Какой же нам праздник! Какая же у нас Пасха! Кому же мы скажем "Христос воскрес!" Кого же мы с любовью обнимем!
Екатерина Константиновна с ужасом воскликнула:
– Ниночка, Ниночка, что ты говоришь! Как же это спрашивать, кому! Ну конечно, своим родным, друзьям, знакомым.
Тихо и печально говорила Нина:
– Ах, мама милая! Что же родным, знакомым! Ведь это всемирный праздник, для всех. В церкви были, причащались, при этом всем врагам своим должны были простить, всем, всем, кто причинил нам зло. А я как же? Вот, жениха моего казнили, и теперь уже в сердце моем нет злобы, и я простила. И судья, и палач, – Бог с ними! Но как открою мои объятия, как поцелую?
Мама сказала строго:
– Нина, Христос все-таки воскрес, и если бы ты веровала, то нашла бы утешение.
Нина улыбнулась. Она знала, что ни мать, и никто другой не могут сказать ей утешающих слов, которых бы и она сама не знала. И она молча ушла к себе.
3.
Древняя, мудрая вера, не оправданная разумом, но торжествующая над ним, что же ты меня не утешаешь?
Вот, друга моего умертвили, и он шел на смерть, на позорную казнь, полный гордыми надеждами, как и до него многие в веках шли умирать в надежде воскресения. Но в сердце моем темное уныние и тоска, и одна ли я тоскую бессильно?
Старые детские воспоминания пробуждались в бездейственно тоскующем уме. Вдруг захотелось прочитать страницу из Евангелия.
Нина нашла маленькую книжку. Открыла Евангелие от Луки. Прочла рассказ о явлении Христа двум ученикам по дороге из Иерусалима в Еммаус, – простодушный и трогательный рассказ.
"Не горело ли в нас сердце наше?"
Нина закрыла книгу. Сладким и смутным томимая беспокойством, надела весеннюю шляпу, демисезонное пальто и вышла на улицу.
4.
Была Великая суббота, и уже вечерело.
Два молодые человека, очень сильно напомаженные, чрезмерно завитые, вышли из парикмахерской, и им было весело. Дворники развешивали на проволоках от одного фонарного столба до другого разноцветные шкалики для иллюминации. Хихикали молоденькие швейки, пробегая торопливо. Извозчики были уже пьяны и красны.
Молодой телеграфист провожал куда-то двух барышень, которым было холодно в их нарядных платьицах. Он их уверял:
– В нашей церкви гораздо лучше, как можно сравнивать, помилуйте!
Барышни говорили что-то, обе вместе, но ветер относил их слова, и Нина их не расслышала.
И все было как-то обычно празднично. Заведенный исстари праздник приготовлялись справлять люди, праздник среди праздников, – и день, которому должно было быть праздником из праздников, торжеством из торжеств, будет, конечно, только табельным днем, одною из неизбежных принадлежностей скучного быта.
Но разве сердце мое не горит во мне?
5.
Вот на перекрестке двух шумных улиц подходит к Нине кто-то, как будто бы знакомый ей. Но туман лежит на ее памяти, и на глазах ее – незримая, но тяжелая пелена. И воля ее окована унынием и тоскою, и даже не хочется ей припоминать, где видела она своего неожиданного спутника.
В нем нет ничего особенного, что выделяло бы его из числа многих знаемых, – обычная городская одежда, интеллигентное лицо. Только глубокий взор черных глаз так пытлив, что кажется Нине, – в самую глубину души ее смотрит он. И сердце ее горит.
Тихо спрашивает он Нину:
– О чем вы так задумались? Отчего вы так печальны?
И говорит ему Нина:
– Что же вас удивляет моя печаль! Неужели вы не знаете, что происходит у нас в эти годы?
Он спрашивает:
– Что же происходит?
Говорит ему Нина долго, и жалуется, и плачет. Точно с собою говорит. Глаза ее смотрят в израненную красными огнями тьму шумных улиц. Сердце ее трепещет и горит.
Когда Нина замолчала, он говорит ей тихо, но с такою силою в голосе, как имеющей власть:
– Разве это не малодушие? Так надлежит прийти в мир нашей правде, так, – в страданиях, нестерпимых для слабого, в подвигах, превышающих меру человеческих сил. Или приятного и легкого вы ожидали, когда внимали словам наставников и мудрецов ваших? И разве не научили они вас той истине, что нет силы на земле, которая могла бы отвратить роковой ход событий, предсказанный в мудрых книгах?
И говорил, цитируя слова мудрых книг и поясняя их. И сердце ее горело в ней.
Несмело спросила она:
– А он? Жених мой возлюбленный, которого казнили? Где он?
И услышала кроткий голос:
– Он с тобою.
Подняла удивленный взор на своего спутника и услышала опять:
– Я с тобою всегда, невеста моя милая, – утешься! Или ты меня не узнала, – меня, приходящего втайне?
Радостно взволнованная, спросила Нина:
– Но кто же ты?
И уже не было никого возле Нины. В суетливой толпе, в смутной и тревожной полутьме шумных улиц исчез ее спутник. Только студент с черною коротенькою бородкою оглянулся, усмехаясь, на Нину, услышав ее восторженное восклицание, и прошел равнодушно, попыхивая папироскою.
Но в сердце у Нины была радость, и черные глаза ее горели восторгом. Он с нею, он всегда с нею. В ее сердце, в ее мыслях, в ее поступках, везде он, возлюбленный ее, с нею! Не надо бояться и унывать, надо верить и делать то, что и он делал, любить то же, что и он любил, – с ним делить печали поражения и радости побед. С ним, всегда с ним!
6.
Нина возвращалась домой под веселый звон колоколов пасхальных, и вся пламенела восторгом, и плакала от счастия и от сладостной печали. И светлым праздничным огням, и ветру, веющему вешними утехами, шептала счастливые, безумные шептала слова:
– О, я счастливая! И я была на пути в мой Еммаус, и на моем омраченном пути со мною беседовал он, пришедший ко мне в тишине и втайне, и в моем Еммаусе я, счастливая, счастливая невеста, обрела его!
1909
Аполлон Коринфский. Пасха царя Алексея
1.
В 1665-м году от Рождества Христова выдалась ранняя Пасха: пришелся Великий День на 26-е марта. А весна-красна точно сговорилась в ту пору с Пасхой раннею: раным-рано сбежали с гор ручьи, – еще до св. Алексея, человека Божия; раньше прежнего воротились в Москву и скворцы-говоруны с певчими-жаворонками; поторопилась и трава-мурава зеленая разодеть в шелка-бархаты лужайки окраин Белокаменной. Весело глядело солнышко на сорок-сороков церквей московских, на зубчатые стены Кремля золотоверхого, на сады боярские, на весь Божий мир. Радостно улыбалось оно лучами своими, роняя их сквозь разноцветные стекла окон в палаты царские…
Да только не радостно было за этими окнами под Светлый праздник: свет очей государевых – царица Марья Ильинична лежала больным-больна уже вторую неделю… Смутно было на душе тишайшего из царей русских – Алексея Михайловича. И не хотел он видеть, да видел, в болезни царицы наказующий перст Божий… И не хотел он ропотом гневить Бога, да – против воли его кроткой – роптало смущенное сердце:
– За что наказуеши, Господи?!
И не находилось ответа в памяти благочестивого помазанника Божия.
Болящую пользовали все лекаря, жившие на Москве. Но больше всех земных врачей прибегала она к Небесному, Воскресавшему, для обновления рода человеческого, в Великий День Свой…
В палатах кремлевских царила тишина…
Скорбную Пасху готовился встречать государь.
– Воскресни, Господи! Воскресни и подыми с одра смертного данную мне Тобою подругу жизни моей! Исцели от недуга лютого болящую царицу Марью!.. – такими словами начинался и заканчивался каждый день Алексея Михайловича в это время. И сердце царя все тише и тише повторяло свой горький ропот: "За что наказуеши, Господи?!.."
В навечерии Светлого праздника слушал царь Алексей полуночницу в "покоевых палатах". Отошла полуночница… По обычаю непокойному, совершился торжественный обряд "царского лицезрения": видели пресветлые очи державного властелина Земли Русской все высшие дворовые и служилые чины.
Собрался царь к заутрене… Вышел он в золотном опашне с жемчужной нашивкою да с каменьями и в горлатной шапке – в сопровождении бояр, окольничих и всех служилых людей – в Переднюю палату. Перед сенями, на Золотом крыльце, били челом государю все младшие стольники и стряпчие. До собора провожали его – по три человека в ряд, по обе стороны – "поклонившиеся" перед тем вельможи.
Встал царь Алексей в Успенском соборе, супротив патриарха, на обитом червчатым бархатом подножии… И вот, во время Светлой заутрени, достигла слуха государева благостная весть о том, что "Воскрес Христос".
Сотворил целование в уста государь с патриархом, митрополитом, архиепископами, епископами, а все прочее предстоявшее духовенство пожаловал к своей милостивой руке. Из Успенского проследовал царь Алексей в Архангельский и Благовещенский соборы – христосоваться с родителями и приложиться ко святым мощам. Из Благовещенского собора прошел высокий богомолец к себе – "в Верх" (во дворец) – жаловать к руке и красным яйцом бояр, оставленных там "для береженья" царских палат. Всюду сопутствовала ему радостная весть о Воскресении Христовом. Вместе с нею вливалась в сердце государево и светлая надежда… Прошел, взором светел и ликом благостен, царь в покои царицы.
"Христос Воскресе!" – гудели, провожая его к болящей, сорок-сороков московских…
2.
Раз в году – в Светлый праздник Христов, в первый день Пасхи, двери терема царицы отворялись для избранных гостей – "ближних людей". Все они приходили в государынину Золотую палату, называвшуюся "Меньшою" – в отличие от Большой (государевой), – царице челом бить… Христосуясь с гостями, Марья Ильинична всех к руке жаловала, в присутствии супруга-государя.
В Светлый Великий День 1665 года не был отменен прием гостей царицыных в ее Золотой палате. Собрались все с обычными "великоденными" дарами; но кротких голубиных очей Марьи Ильиничны никто не удостоился видеть.
Прием светского мужского чина справлял в этот день – вместо матери – малолеток-царевич Алексей Алексеевич, являвшийся впервые перед царским синклитом. Обок с одиннадцатилетним сыном – сидел на "царском месте" смущенный душою государь, в "смирной одежде", встречавший первую скорбную Пасху в жизни. Царевич – на особом стульце золотом, с резьбою и яблоками, – невольно поддаваясь грусти отца, жаловал к руке подходивших к нему с поклонами бояр, дарил их пасхальным яйцом и принимал подношения, передаваемые дьяку, стоявшему возле.
Невеселые думы все глубже и глубже бороздили морщинами высокое чело царя, за несколько последних дней словно постаревшего на целый десяток лет. Он был здесь, – но мысли его витали в том покое дворцовых хором, где прикованная болезнью к постели, лежала царица Марья.
Не по-праздничному смотрели на царя бояре в золотных кафтанах праздничных. Понурые головы старейших из них без слов говорили о том, что и они удручены скорбью государя. В каждом взгляде, в каждом поклоне их таилось что то недомолвленное… Казалось, грустно смотрели с золоченого поля на этот скорбный прием царицын и яркие лики картин бытейского письма.
А с московских колоколен выпевали праздничным звоном гулкие колокола: "Христос Воскресе!"
День прошел, другой миновал; на третий – встала царица с одра болезни. Сошла и темная скорбь с ясного чела государева.
3.
Хорошо звонят на Москве о Пасхе Христовой, красно трезвонят… Четвертый день заливаются все сорок-сороков; а все слушает – не наслушается сладкого звона великодиевного честной народ православный… Мастера есть звонить в Белокаменной, большие мастера – особливо из слепых-убогих. Правду молвят, видно: закроет Господь человеку очи телесные, откроет очи духовные, наградит обездоленного либо тем, либо другим таланом-разумом… Красно звонят слепенькие: тона выводят, словно стихеры хвалитные выговаривают. Диву даешься, слушая!.. Да всех и не переслушать; да и не разобрать сразу – колокола ли это гудят, клиры ли церковные благолепно по крюкам выпевают что, или это весна-красна по запутанным зеленой дымкою садам боярским шумит-перезванивает, красным звоном весенним радующемуся люду Боярьему откликается…
Не успела еще отойти ранняя обедня на четвертый день Светлого праздника, как уже возле палат царских показалась толпа народа, по-праздничному, любо-дорого смотреть, разодет народ… Одна груда сгрудилась, другая подходит, третья плывет-наплывает. И все-то, все около одних и тех же ворот становятся: не то засматриваются на что, не то чего дожидаются…
– Что это, люди добрые? – спрашивает странник захожий дородного посадского; а тот туда же свой путь держит.
– Что? Не знаешь разве, что царь-государь Алексей Михайлович каждый год в этот день к своей милостивой руке жалует народы московские?
– Прохожий я, странник, – на Москву-то впервой Бог привел… А меня пропустили бы?
– Тебя-то? Зазорно словно, калика ты перехожая… Одежина-то на тебе подорожная – не про Светел День Христов…
Но странник давно уже опередил встречного посадского: мысль увидеть красное солнышко Земли Русской заставила его спешить. Чутким ухом прислушивается он к говору народному, и оторопь берет его перед самыми воротами:
"Ох, ведь не пропустят тебя, человече!" – словно кто шепчет ему на ухо. А все тесней, все теснее становится стоять; друг на друга готовы лезть и посадские, и полуголовы стрелецкие, и сотники, и мастера всякого цеха, дьяки и люди дворовые.
С шумом распахнулись обе половинки ворот, шумней того повалила толпа.
– Легче, легче, православные!
– Христос Воскресе!
– Воистину!
Раздаются эти возгласы вслед захожему человеку; а он уже во дворе, перед самым крыльцом изукрашенным, у входа в просторную горницу, где царь-государь будет приветствовать народ свой. Негде яйцу крашеному пасхальному упасть во дворе; а все шел бы, все шел бы народ, – да ворота давно на запоре: кто опоздал – сам и казнись!
"Ой, пустят ли, увижу ли государев лик?" – растет в душе странника тревога. А по всей толпе волна-волной пробежало:
– Жалует, жалует надежа-государь, из покоев грядет!
Не одна сотня рук поднялась с крестным знамением.
– Только бы пройти! Только бы пронес Никола милостивый! – шепчет захожий человек в подорожной одежине. – Зосима, Савватий! Мать Пресвятая Богородица! – вырывается у него из запекшихся уст.
4.
Полным-полна палата-горница светлая… Окна в ней веницейские; стены росписью Божественной выведены разводами, полы коврами устланы каменные, вдоль стен – скамьи, рытою камкой красною прикрытые. А и не видать скамей из-за толпы, – виден один трон государев только на этот день сюда и поставленный. Простая эта горница, не пышная, не богатая. А с-под Чернигова захожему страннику и она – диво-дивное, чудо чудное! Здесь он стоит, у самой двери притулился…
Многое множество народа в горнице – все больше простой, невельможный люд. А все-таки жутко стоять среди этой принарядившейся в цветное платье для Христова дня толпы бедному дорожному человеку:
"А ну как да прогневается государь?" – думается ему.
Все ближе подвигается он вместе с толпой к месту высокому. Вот уже заприметили глаза его двух приносчиков-столыников в кафтанах золотных, шитьем расшитых; стоят они, блюда в руках держат, а на блюдах – гора-горой яиц наложено… Видит странник и шапку царскую, жемчугами, каменьями, золотом точно жар горящую. Видит и опашень золотный на царе-государе, а лика-то пресветлого не лицезреет. И не сдвинуться страннику с места: сжали, сдавили его со всех сторон. Сжали, сдавили, а все ближе, да ближе трон государев. Вот уже и яйца на блюдах видит захожий московский гость-черниговец: и гусиные, и куричьи, и деревянные точеные, и всякой-то, всякой монастырской росписью расписанные, а красных больше всех. И блюда заприметил он: обиты блюда басмою серебряной, через огонь золоченою… А все очей государевых не видать!
Смотрит он: чинно подходят к месту высокому люди Божии, до самой земли поклоны бьют, пола рукою касаются, к руке государевой подходят, "Христос Воскресе!" говорят.
– Воистину Воскресе! – слышится страннику чей-то голос. Слаще этого голоса не слыхивал он ни разу во всю свою многолетнюю жизнь скитальческую.
Да не ослышался ли он? Нет, опять! Это – сам царь, красное солнышко…
– Сподобился, сподобился! – шепчут пересохшие старческие уста.
Глас царев до слуха дошел, и долго пришлось ждать черниговскому гостю, но дождался и он… Мало осталось в горнице народа, мало яиц на блюдах, мало и времени на выход царя положенного: сподобился странник, слезы подкатились к глазам его, на колени упал он, облил радостными слезами руку царскую – совсем не по уставу, не по обычаю. Грозно глянули на него оба стольника; но зато, уловил он пристальный взор очей пресветлых – и радостно стало у него на душе. Забыл он и про то, что в дорожной одежде зашел в палаты, забыл и про всю свою недавнюю робость:
"К руке жаловал, крашеное яичко дал, очами глянул!.."
Давно он уже и за дверями горницы, а слезы умиления все еще текут из старческих глаз. "Пресветлый лик государев" все еще перед ним. Будет он видеть его и во всю Светлую неделю на Москве златоглавой; донесет он его перед собой и на Белое море студеное, к Зосиме и Савватию – соловецким чудотворцам; с ним вернется и под старый Чернигов-град. Только смерть одна и затемнит его в глазах старика…
5.
Минуло четыре года. В лето от Рождества Христова 1669-е, на третий день марта месяца, в среду второй недели Великого Поста, "в отдачу часов дневных" умерла царица Марья Ильинична. Весь пост поминала государыню Москва Белокаменная. В день погребения, в "третины" и в "девятины" жаловал царь милостынею бедный люд московский от щедрот своих. К Благовещению были разосланы богатые "поминки" по монастырям.