Гнус в это время обратился к другому ученику:
- Итак, фон Эрцум, - и вы в свою очередь? Выражение, присущее вашему лицу, заставляет предположить, что усвоение предмета дается вам здесь не менее туго, чем в классе. Говорят, вы - прошу заметить - возымели дерзость сделать официальное предложение артистке Фрелих?.. По вашим бессмысленно вытаращенным глазам я могу судить, какой вам был дан ответ. Артистка Фрелих поставила вас на место, приличествующее ученику шестого класса. К этому мне нечего добавить. Встаньте…
Эрцум повиновался, ибо Роза смеялась и ее смех сковал его, лишил воли к сопротивлению и остатков чувства собственного достоинства.
- И мы проверим, не привело ли ваше вечное пребывание в "Голубом ангеле" к тому, что вы, слабейший из учеников, вовсе не можете выполнить требований школы, либо беззастенчиво пренебрегаете ими. Скажите-ка нам текст псалмов, заданных на завтра.
Широко раскрытые глаза Эрцума блуждали. На лбу выступила испарина. Он вновь почувствовал ярмо на своей шее и затянул:
Как тебя, твой раб смиренный,
Я, господь, не воспою -
Если зрю во всей вселенной
Благость дивную твою?
Роза взвизгнула раз, другой. Госпожа Киперт благодушно закудахтала. Роза подвизгивала, с намерением обидеть Эрцума, нежным голоском - из нежности к Гнусу, руку которого она сжимала, и еще чтобы польстить ему, вознаградить его за власть над этим рыжим увальнем, который срывающимся, подобострастным голосом декламировал благочестивые стишки. Фон Эрцум прочитал еще:
Переполнено любовью
Сердце верное его… -
но вдруг потерял самообладанье. Очень уж дико повел себя Киперт. Он только сейчас начал смаковать происходящее и взревел прямо в лицо Эрцуму, изо всей силы хлопнув себя по колену:
- Вот это да! Что вы там несете? Или у вас ум за разум зашел?
При этом он подмигнул Гнусу: ему, мол, ясно, чего стоит этот граф, читающий псалмы в задней комнате "Голубого ангела", и, как человек определенных убеждений, он, безусловно, присоединяется к этой издевке над дворянством и религией. Он приоткрыл дверь, будто бы заказывая хорал пианисту. Потом сам его затянул… Но Эрцум уже молчал.
Правда, дальше он не выучил. Но, главное, он задохся от безмерной ярости к этому толстому, хохочущему, пьяному человеку. Все поплыло у него перед глазами. Он чувствовал, что умрет на месте, если тотчас не налетит на него с кулаками, не наступит коленями ему на грудь. Его передернуло раз, другой; он поднял сжатые кулаки… и бросился вперед.
Атлет, задыхавшийся от смеха, ничего подобного не ждал; таким образом, он оказался в невыгодном положении. Эрцум действовал всерьез, и у него становилось легче на душе, по мере того как он утолял свой мускульный голод. Они катались из угла в угол. В пылу драки Эрцум услыхал вскрик Розы. Он знал, что она смотрит на него, дышал глубже, крепче сжимал руками и ногами тело противника, ибо испытывал неимоверное облегчение от того, что все стало на свои места: он борется на ее глазах, как боролся тогда с пастухом за скотницу.
Тем временем Гнус, проявивший весьма мало интереса к этой схватке, обратился к Ломану:
- А что происходит с вами, Ломан? Вы сидите здесь и курите, - опять-таки, конечно, - а между тем в классе вы отсутствовали.
- Я был не в настроении, господин учитель.
- Тем не менее, однако, вы в настроении с утра до вечера торчать в "Голубом ангеле".
- Это дело другое, господин учитель. Сегодня утром у меня была мигрень. Врач запретил мне всякое умственное напряжение и предписал рассеяться.
- Так-с! Допустим…
Гнус пошмыгал носом. И напал на идею.
- Вот вы сидите и курите, - повторил он, - а спрашивается, приличествует ли это гимназисту в присутствии учителя?
И так как Ломан продолжал сидеть не шевелясь, утомленно, хотя и с любопытством глядя на него из-под полуопущенных век, Гнуса взорвало.
- Бросьте папиросу! - сдавленным голосом крикнул он.
Ломан не шелохнулся. Меж тем Киперт и Эрцум подкатились под стол; Гнусу пришлось спасать себя, артистку Фрелих, целый арсенал стаканов и бутылок. Покончив с этим, он заорал:
- Итак! Вперед, начали!
- Папироса, - отвечал Ломан, - гармонирует со всей ситуацией, а ситуация необычная - для нас обоих, господин учитель.
Гнус, испуганный сопротивлением, дрожал мелкой дрожью:
- Бросить папиросу, я сказал!
- Весьма сожалею, - ответил Ломан.
- Как вы смеете, мальчишка!
Ломан только отмахнулся от него своей тонкой рукою. Вне себя Гнус вскочил со стула, как тиран с пошатнувшегося под ним трона.
- Вы бросите папиросу, или я испорчу вам всю жизнь! Я вас уничтожу! Я не намерен…
Ломан передернул плечами.
- Сожалею, господин учитель, но теперь это уже невозможно. Вы, видимо, не отдаете себе отчета…
Гнус налился кровью. Глаза у него стали, как у разъяренной кошки; жилы на шее вздулись, в провалах от выпавших зубов проступила пена, указательный палец с пожелтелым ногтем простерся к врагу.
Артистка Фрелих, еще не вполне очнувшаяся от сладостных воспоминаний и потому несколько ошалелая, прильнула к нему, осыпая бранью Ломана.
- Да что вам от меня надо? Вы лучше его утихомирьте, - посоветовал тот.
Но тут Эрцум и Киперт налетели на два отчаянно затрещавших стула и так наподдали сзади обнявшуюся чету, что те ткнулись носом в стол. Из укромного уголка за туалетным столиком Розы Фрелих раздался ликующий смех Кизелака. Оп втихомолку утешался там с госпожой Киперт.
Выпрямившись, Гнус и его подруга озлились еще больше.
- Вы у меня самый последний, - кричала она Ломану.
- Я помню, сударыня, что вы мне это обещали, и заранее радуюсь.
И покуда она, растрепанная, в расстегнувшемся платье, с гримом, растекающимся по вспотевшему лицу, на все лады его поносила, его вдруг разобрало страстное желание: как сладостно унизить свою жестокую любовь темными ласками порока!
Но желание это мгновенно прошло. Гнус, корчившийся в судорогах страха, догадался пригрозить ему:
- Если вы сию минуту не бросите папиросу, я самолично препровожу вас домой к отцу!
А в этот вечер в доме Ломанов ждали гостей, в том числе и консула Бретпота с супругой.
Ломан живо представил себе, как Гнус врывается в гостиную… Невозможно обречь Дору Бретпот на такую встречу, тем более теперь: вчера он узнал, что она беременна. Его мать проговорилась… И это было причиной его отсутствия в классе. Подперев голову кулаками, он целый день просидел, запершись, в своей комнате, ибо мучительные мысли об этом ребенке, - то ли от асессора Кнуста, то ли от лейтенанта фон Гиршке, а возможно, в конце концов, что и от консула Бретпота, - сами собой слагались в стихи.
- Идите за мной! - орал Гнус. - Ученик шестого класса Ломан, я приказываю вам идти за мной.
Ломан раздраженно бросил папиросу. Гнус мгновенно успокоился и снова сел на свое место.
- Так-то оно лучше! Разумеется, конечно. Теперь вы ведете себя, как подобает ученику, желающему снискать благорасположение учителя… И этот учитель прощает вас, Ломан, ибо вы… - опять-таки - безусловно являетесь mente captus. Это, конечно, следствие несчастной любви.
Ломан бессильно уронил руки. Он стал мертвенно-бледен, а глаза его запылали таким черным огнем, что артистка Фрелих в удивлении на него уставилась.
- Или я ошибся? - источал яды Гнус. - Ведь вы, надо полагать, сочиняете стихи именно потому, что…
- Не дошли до конца класса, - конфузливо закончила артистка Фрелих. Она переняла этот оборот у Кизелака.
Ломан думал: "Эта мразь все знает. Сейчас я встану, пойду домой, влезу на чердак и направлю ствол ружья себе прямо в сердце. А внизу за роялем будет сидеть Дора. Песенка, которую она поет, вспорхнет ввысь, и золотая пыльца ее крыльев, мерцая, усыплет мой смертный путь…"
Артистка Фрелих осведомилась:
- А вы хоть помните, что вы на меня насочиняли?
Она сказала это беззлобно, со вздохом. Ей хотелось от него кое-чего другого. Теперь она ясно вспомнила, что всегда хотела от него большего, и подумала, что он жестокий человек и не слишком сообразительный.
- "Коль в интересном положенье…" Ну, и что же, спрашивается, в интересном положенье?
Еще и это. Они и это знали. Ломан, приговоренный к смерти, встал и пошел прочь отсюда. Уже взявшись за ручку двери, он услыхал, как Гнус говорит:
- Ясно и самоочевидно. Вы питаете несчастную любовь к артистке Фрелих, которая, однако, отказала вам во взаимности и тем самым в удовлетворении желания, высказанного вами в упомянутых бесстыдных стихах. Не удалось вам посидеть в каталажке артистки Фрелих, Ломан. Вам остается только вернуться к своим пенатам, Ломан!
Ломан круто обернулся:
- Так это все?
- Да, - подтвердила Роза. - Все точка в точку. Что ни слово, то правда.
Старый дурак, расплывающийся от хвастливой старческой гордости, и неаппетитная девчонка - вот и все. Оба безвредны, и оба ничего не знают. Трагедию только что истекших минут Ломан пережил по ошибке, он не имел права на нее. Ему незачем идти стреляться. Он почувствовал разочарованье. Как все это по-дурацки вышло; унизительная житейская комедия, а он живет и все еще торчит в этой каталажке.
- Ну-с, фон Эрцум, - произнес Гнус, - а теперь извольте-ка незамедлительно очистить поле действия. А за то, что вы осмелились в присутствии учителя затеять драку, вам придется шесть раз переписать те стихи из псалма, которых вы не знали.
Эрцум, протрезвившийся и отягченный сознанием, что мускульная радость, только что им испытанная, - самообман, что победа над этим силачом ни к чему не привела, ибо победитель тут один - Гнус, не шевелясь глядел в равнодушное лицо артистки Фрелих.
- Убирайтесь вон! - рявкнул Гнус.
Кизелак хотел прошмыгнуть за ним.
- Куда? Не испросив разрешения учителя!.. Вам дается задание - выучить наизусть сорок стихов Вергилия.
- Это почему? - возмутился Кизелак.
- Потому что так желает учитель!
Кизелак исподлобья на него посмотрел, решил, что лучше не связываться, и потихоньку ускользнул.
Его приятели успели уже уйти довольно далеко.
Эрцум, чувствуя потребность презирать и унижать Розу и ее обожателя, говорил:
- На девчонке, видно, приходится поставить крест. Я уже привыкаю к этой мысли. Уверяю тебя, Ломан, я от этого не умру… Но что ты скажешь о Гнусе? Видано ли такое бесстыдство?
Ломан горько усмехнулся. Он понял: Эрцум побит и жалуется, ища утешения в традиционной морали - неизменном прибежище всех побежденных. Ломан этой морали не признавал, как бы туго ему ни приходилось.
Он начал:
- С нашей стороны глупо было являться туда и полагать, что мы его смутим. Надо было сообразить, что такого не проймешь. Он уже давно считает нас за соучастников. Ведь сколько раз мы здесь встречались. Он и домой-то нас провожал, чтобы мы не мешали ему увиваться за этой Фрелих. Неужто он не допускает мысли, что ему, пока он таскался за нами, мог помешать кто-нибудь другой?
Эти слова ранили Эрцума, он застонал.
- Право же, ты не должен строить себе иллюзий на этот счет, Эрцум. Будь мужчиной.
Эрцум дрожащим голосом стал заверять, что Роза ему безразлична и что он уже больше не интересуется, чиста она или нет. Возмущает его только грязное поведение Гнуса.
- А меня ничуть, - заявил Ломан. - Напротив, этот Гнус начинает занимать меня: в сущности, он интереснейшее явление. Подумай, в каких обстоятельствах ему приходится действовать, ведь он вся и всех восстановил против себя. Тут необходима громадная самоуверенность, я бы, например, не выдержал. Да к тому же надо быть в какой-то мере анархистом…
Все это выходило за пределы понимания фон Эрцума. Он что-то буркнул себе под нос.
- Что? - переспросил Ломан. - Да, конечно, сцена вышла мерзкая. Но было в ней что-то мерзко-величавое, или, вернее, величаво-мерзкое. Так или иначе, но величие в ней было.
Эрцум не мог больше держать себя в руках.
- Ломан, неужто она и вправду не была невинна?
- Во всяком случае, Гнус теперь прикрыл грех. А из этого ты можешь сделать вывод об ее прежней жизни.
- Я считал ее образцом чистоты. Все это какой-то тяжелый сон. Ты будешь смеяться, Ломан, но я близок к самоубийству.
- Если хочешь, посмеюсь.
- Как мне с этим справиться? Неужели еще кто-нибудь переживал подобное? Я ставил ее так высоко, по правде говоря - я даже не надеялся ее добиться. Ты помнишь, в каком я был состоянии, когда разрывал курган? И, клянусь, не от радости, я просто дрожал перед ее решением. Видит бог, я бы удивился, если бы она согласилась бежать со мной. И как мог я надеяться, чтобы женщина с такой душою снизошла… И когда жребий был брошен…
Ломан искоса поглядел на него. "Жребий брошен…" Эрцуму надо было дойти бог знает до какого состояния, чтобы заговорить так высокопарно.
- …я и тогда чувствовал, что я пропащий человек. Но по сравнению с сегодняшним это еще было блаженство. Понимаешь ли ты, Ломан, до чего низко она пала?
- До гнуси.
- Нет, ты только подумай, ну пара ли он ей? Или уж она самая что ни на есть последняя?
Ломан не отвечал. Эрцуму, видно, насущно необходимо вознести Розу Фрелих до облаков. Этот недалекий малый внушает себе, что никогда не дерзал надеяться обладать Розой Фрелих. А цель этого самообмана - то, что Гнусу уж и подавно не подняться до нее из своей грязной лужи. Жизненный опыт в образе скотницы скрылся в туманной дали, рыжий помещичий сынок уступил место нервозному мечтателю; так было легче самолюбию Эрцума. "Вот они, люди!" - подумал Ломан.
- А когда я начинаю спрашивать себя, почему же, - продолжал Эрцум, - я не нахожу никакого объяснения. Я предлагал ей все, что только может предложить человек… Чтоб она меня полюбила; на это я, честно говоря, не очень-то надеядся. Она обходилась со мной не лучше, чем с тобой! Да и почему бы ей выбрать именно меня… Но Гнус… Можешь ты этому поверить, дружище? Гнус?!
- Женщины непостижимы, - изрек Ломан и погрузился в размышления.
- Я все еще не верю! Не иначе как этот подлец посулил ей золотые горы; он ее загубит.
И подумал:
"Может быть… тогда…"
Тут их догнал Кизелак. Он уже довольно долго крался за ними. Кизелак заорал во весь голос:
- Лопни мои глаза, если Гнус не расщедрился на десять марок; я подглядел в скважину.
- Врешь… скотина! - взревел Эрцум и ринулся на него с кулаками.
Но Кизелак это предусмотрел и в мгновение ока скрылся.
Глава одиннадцатая
Кизелак соврал. Гнус и не думал предлагать деньги артистке Фрелих: не из деликатности и не от скупости, просто не догадался, и она это знала. Ей пришлось нередко и достаточно прозрачно намекать на неудобное жилье, прежде чем он вспомнил о квартире, которую обещал нанять для нее. Когда он наконец завел об этом разговор и предложил ей перебраться в меблированные комнаты, она вышла из себя и без околичностей потребовала, чтобы он снял и обставил ей квартиру. Гнус был поражен.
- Поскольку ты всегда проживаешь совместно с супругами Киперт…
Он привык мыслить прочными категориями; столь решительный переворот следовало всесторонне обдумать. Мозг его напряженно работал.
- А если - прошу заметить - супруги Киперт покинут наш город?
- А если я не пожелаю с ними ехать, - немедленно возразила она, - что тогда мне прикажешь делать?
Он растерялся.
- Ну же, Гнусик, ну? - Она заегозила вокруг него и вдруг, торжествуя, воскликнула: - Тогда я останусь здесь!
Он просиял. Вот это новость! Ничего подобного ему в голову не приходило.
- Тогда ты останешься здесь, останешься здесь, - твердил он, стараясь привыкнуть к этой мысли. - Это ты хорошо придумала, - признательно добавил он. Он был счастлив, и тем не менее через несколько дней ей опять пришлось немало поворковать, прежде чем он уразумел, что должен отныне оплачивать ее стол в каком-нибудь хорошем ресторане, так как питаться в "Голубом ангеле" она больше не желает.
Сообразив наконец, чего она от него требует, он даже предложил столоваться вместе с ней. К большому его разочарованию, она это предложение отклонила, зато позволила ему оплачивать в "Шведском подворье" не только ее стол, но и комнату, покуда не будет нанята и обставлена квартира.
Гнус с юношеским пылом хватался за любую возможность вырвать Розу из ее окружения, крепче привязать к себе, всему свету противопоставить артистку Фрелих. Он торопил обойщика - ведь он работает для артистки Фрелих. Пугал мебельщика недовольством артистки Фрелих, в бельевом и в посудном магазинах внушительно толковал об изысканном вкусе артистки Фрелих. Город принадлежал артистке Фрелих; Гнус везде брал то, что достойно ее, везде произносил ее имя, не обращая внимания па неодобрительные взгляды. Нагруженный свертками, он неустанно носился к ней и от нее, с утра до вечера был озабочен неотложными и весьма важными делами, которые ему необходимо было обсудить и обдумать с артисткой Фрелих. На его землистых щеках от этой радостной деятельности пылали красные пятна. По ночам он крепко спал, а дни его были заполнены до отказа.
Единственным его огорчением было то, что она нигде с ним не появлялась. Ему хотелось водить ее по городу, показывать королеве ее королевство, представлять ей подданных, защищать ее от мятежников: в ту пору Гнус не боялся мятежа, а даже стремился вызвать его. Но у нее либо именно в этот час оказывалась репетиция, либо она чувствовала себя усталой и нездоровой, либо толстуха ей чем-нибудь досадила. По этому случаю Гнус однажды закатил Кипертше сцену, но тут выяснилось, что в этот день она в глаза не видела артистку Фрелих.
Гнус оторопел. Толстуха многозначительно улыбалась. В полной растерянности он пошел обратно к артистке Фрелих, и ей пришлось снова его успокаивать.
Причина такого ее поведения была проста: она считала преждевременным показываться с Гнусом. Увидят его с нею и начнут на нее наговаривать. Еще не уверенная в своем безусловном влиянии на него, она боялась, что не сумеет опровергнуть то, что ему на нее наплетут. Непогрешимой она себя не считала: но у кого не водится в прошлом каких-нибудь грешков? Все это сущие пустяки, конечно, но если уж у мужчины серьезные намерения, то ему незачем знать о них. Будь мужчины поразумнее, насколько легче была бы жизнь! Она ущипнула бы своего Гнусика за подбородок и все бы ему выложила: так, мол, и так. А теперь - изволь выворачиваться. И самое скверное, - он может вообразить какую-нибудь несуразицу, например, что она остается дома, желая поразвлечься без него. А это, видит бог, не так. Этим она сыта по горло и рада-радехонька немножко отдохнуть со своим старым чудаком Гнусиком, который занимается ею столько, сколько никто никогда не занимался, и к тому же - она поглядела на него долго и задумчиво - он действительно кавалер что надо.
Но Гнус был далек от подозрений, которых она опасалась; ничего подобного ему и на ум не приходило.