Он достал из буфета ликер, сначала сам его расхвалил, потом предложил гостям оценить его по достоинству и с полным ртом продолжал монотонно превозносить эти идиллические предобеденные часы. Однако, несмотря на все блаженство, на лице его все явственнее проступала тень озабоченности - он, видно, чувствовал, что в таком духе разговор не может продолжаться, и после общего минутного молчания решился:
- Осмелюсь высказать предположение, господин доктор Геслинг… Мы с вами ведь не ближайшие соседи, и я счел бы вполне естественным, если бы вы сначала посетили кой-кого из других официальных лиц в городе.
Дидерих собирался уже соврать и заранее покраснел. "Все равно раскроется", - вовремя спохватился он и сказал:
- Совершенно верно, я разрешил себе… То есть, само собой, я направился прежде всего к вам, господин бургомистр. И только из уважения к памяти моего покойного отца, можно сказать, благоговевшего перед господином Буком…
- Понятно, совершенно понятно. - Бургомистр выразительно кивнул. - Господин Бук старейший среди заслуженных граждан нашего города, его влияние законно и оправданно.
- До поры, до времени, - неожиданно резким фальцетом выкрикнул господин с еврейской внешностью и вызывающе взглянул на Дидериха. Бургомистр склонился над тарелкой с сыром. Дидерих понял, что защиты ему ждать не от кого, и часто заморгал. Взгляд асессора так неотступно требовал чистосердечного признания вины, что Дидерих робко заговорил о почтении, "вошедшем в кровь и плоть". Стал даже оправдываться воспоминаниями детства, путано объясняя, почему он нанес первый визит Буку. Говоря, он не сводил испуганных глаз с огромных, красных, сильно оттопыренных ушей господина из прокуратуры. Тот выслушал до конца всю эту невнятицу, точно перед ним был подсудимый, запутавшийся в показаниях; наконец он отчеканил:
- В иных случаях почтительные чувства на то и существуют, чтобы их вытравить.
Дидерих прикусил язык; затем решил, что лучше всего засмеяться с видом человека, понимающего шутку. Бургомистр улыбнулся своей бесцветной улыбкой и примирительно развел руками.
- Доктор Ядассон любит острое словцо, что я лично высоко ценю в нем. Но самый пост мой обязывает меня рассматривать вещи объективно и беспристрастно. Поэтому я не могу не сказать: с одной стороны…
- Перейдем сразу к другой стороне, - потребовал асессор Ядассон. - Для меня, как представителя государственного ведомства и убежденного сторонника существующего строя, этот самый господин Бук и его единомышленник депутат рейхстага Кюлеман по своему прошлому и по своим взглядам попросту крамольники, и только. Я не желаю играть в прятки, это было бы недостойно немца. Открывать дешевые столовые - сделайте одолжение, но лучшая пища для народа - благонадежный образ мыслей. Дом для умалишенных тоже не бесполезное учреждение.
- Если он проникнут верноподданническим духом! - подхватил Дидерих.
Бургомистр жестами успокаивал их.
- Господа, - молил он. - Господа! Между нами говоря, при всем уважении к упомянутым лицам, все же, с другой стороны…
- С другой стороны! - строго подчеркнул Ядассон.
- …Bce же, с другой стороны, приходится глубоко сожалеть о наших, к моему прискорбию, столь неблагоприятных отношениях с представителями правительства, хотя разрешите сказать вам, что исключительная непримиримость господина регирунгспрезидента фон Вулкова к городским властям…
- К группам неблагонамеренных, - перебил бургомистра Ядассон.
Дидерих набрался смелости:
- Я либерал до мозга костей, но должен сказать, что…
- Город, - объявил асессор, - город, который глух к справедливым требованиям правительства, не вправе удивляться, что правительство отвернулось от него.
- Время на проезд от Берлина до Нетцига, будь у нас лучшие отношения с правящими кругами, можно было бы сократить вдвое, - компетентным тоном вставил Дидерих.
Бургомистр терпеливо ждал, пока его гости доведут дуэт до конца. Он сидел бледный, с полуопущенными веками под стеклами пенсне. Вдруг он поднял глаза и произнес с жидкой улыбкой:
- Господа, вы ломитесь в открытую дверь, я сознаю, что образ мыслей наших городских властей не отвечает духу времени. Поверьте, не моя вина, что его величеству не была направлена верноподданническая телеграмма во время его пребывания в провинции на прошлогодних маневрах…
- Магистрат занял глубоко антинемецкую позицию, - объявил Ядассон.
- Выше знамя национализма! - потребовал Дидерих. Бургомистр воздел руки.
- Милостивые государи, разве я этого не знаю? Но я всего лишь председатель магистрата и, к сожалению, обязан выполнять его постановления. Создайте другие условия! Господин асессор еще помнит наш спор с регирунгспрезидентом по поводу учителя Реттиха, социал-демократа. Я не мог принять против него репрессивные меры. А господину Вулкову известно, - бургомистр прищурил один глаз, - что, вообще говоря, я охотно сделал бы это.
Некоторое время все молчали, косясь друг на друга. Ядассон сердито фыркал с видом человека, по горло сытого такими речами. Но Дидерих не мог больше совладать с собой.
- Либерализм проложил дорогу социал-демократам! - воскликнул он. - Под влиянием таких людей, как Бук, Кюлеман и Эйген Рихтер, рабочие наглеют. Мое предприятие требует от меня больших жертв, оно возлагает на меня тяжелое бремя труда и ответственности, и после всего рабочие еще смеют идти на конфликты со мной. А почему? Потому, что мы не единодушны в борьбе против красной опасности, потому что есть работодатели, которые плывут в фарватере социал-демократов, как, например, зять господина Бука, Лауэр. Он привлек рабочих своей фабрики к участию в прибылях. Это же безнравственно! - Дидерих метнул испепеляющий взор. - Это значит подкапываться под существующий порядок, а я держусь той точки зрения, что порядок в наше суровое время необходимее, чем когда-либо. Поэтому нам требуется твердая рука, а наш несравненный молодой кайзер и правит нами твердой рукой. Безоговорочно объявляю себя слугой его величества…
Сотрапезники Дидериха склонили головы. Дидерих в ответ кивнул, не переставая грозно сверкать очами. Отживающее поколение еще верит во всякую демократическую белиберду, говорил он, но кайзер, в отличие от него - представитель молодежи, личность исключительная и, что самое отрадное, весь порыв и действие, к тому же глубоко своеобразный мыслитель…
- Единовластие! - воскликнул Дидерих. - Во всех областях! - Он исчерпывающе изложил свою программу решительного, воинствующего образа мыслей и добавил, что настала пора и в Нетциге покончить со всякого рода вольнодумством и слюнтяйством. Грядут новые времена!
Ядассон и бургомистр молча выслушали тираду Дидериха; уши Ядассона, казалось, выросли еще больше. Он каркнул:
- Есть и в Нетциге немцы, обуреваемые верноподданническими чувствами!
Дидерих старался его перекричать:
- А к тем, у кого их нет, надо присмотреться поближе. И мы увидим, соответствует ли положение, которое они занимают, их заслугам. Я уже не говорю о старике Буке, - а что представляет собой его родня? Сыновья - один омужичился, другой - промотался, зять - социалист, а дочь, говорят…
Они переглянулись. Бургомистр захихикал и слабо порозовел. Не скрывая своего удовольствия, он выпалил:
- А вы, господа, еще не слышали, что брат старика Бука объявил себя банкротом?
Гости шумно выразили свое удовлетворение. Тот самый, с пятью расфуфыренными дочерьми! Председатель общества "Гармония"! А обеды берут в благотворительной столовой! Это Дидериху доподлинно известно! Бургомистр опять наполнил рюмки и придвинул сигары. Он вдруг перестал сомневаться в предстоящих переменах.
- Полтора года осталось до выборов в рейхстаг. Придется вам, господа, потрудиться это время.
Дидерих предложил:
- Давайте уже сейчас рассматривать нашу тройку как узкий предвыборный комитет.
Ядассон напомнил, что прежде всего необходимо вступить в контакт с регирунгспрезидентом фон Вулковом.
- Строго секретно! - добавил бургомистр и подмигнул. Дидерих выразил сожаление, что "Нетцигский листок", самый крупный печатный орган города, плетется в хвосте у свободомыслящих.
- Проклятый еврейский листок! - каркнул Ядассон. - А в то же время окружная газета, преданная правительству, почти не имеет веса.
Старик Клюзинг из Гаузенфельда поставлял бумагу обеим газетам. Дидерих не исключал возможности через него воздействовать на "Нетцигский листок", - Клюзинг ведь один из пайщиков; старика надо припугнуть, дать ему понять, что он рискует лишиться окружной газеты.
- Пусть помнит, что в Нетциге есть еще одна бумажная фабрика, - вставил бургомистр и усмехнулся.
Вошедшая горничная сказала, что пора накрывать на стол к обеду; барыня может прийти с минуты на минуту.
- …и госпожа капитанша тоже, - прибавила она. Как только был произнесен этот титул, бургомистр встал и проводил гостей. Он шел за ними с опущенной головой; белый как мел, а ведь выпито было немало. На лестнице он взял Дидериха за рукав. Ядассон задержался в комнатах, оттуда доносилось приглушенное взвизгивание горничной. Внизу, у входных дверей, уже звонили.
- Надеюсь, дорогой доктор, - зашептал бургомистр, - вы не истолковали мои слова превратно. Как бы там ни было, я, разумеется, стою на страже интересов города. У меня, само собой, и в мыслях нет затевать что-либо в пику органам городского самоуправления, которое я имею честь возглавлять.
Он искательно заморгал. Дидерих не успел опомниться, как вошли дамы. Бургомистр выпустил его рукав и поспешил им навстречу. Бургомистерша, замученная, иссушенная заботами, едва успев поздороваться с гостями, бросилась разнимать своих мальчиков, которые тузили друг друга. Мать ее, еще моложавая женщина, на голову выше дочери, буравила взглядом разгоряченные лица мужчин. Величественной Юноной двинулась она на бургомистра, а он все съеживался, как будто сокращался в объеме… Асессор Ядассон сразу дал тягу. Дидерих, отвешивая почтительные поклоны, на которые никто не отвечал, торопливо вышел вслед за ним. На душе у него скребли кошки, он беспокойно озирался по сторонам, не слыша того, что говорил ему Ядассон. Вдруг он повернул и кинулся назад. Ему пришлось долго и настойчиво звонить, так как по ту сторону дверей стоял сильный шум. Вся семья еще находилась на нижней площадке лестницы, дети дрались, взрослые спорили. Бургомистерша требовала, чтобы муж обратился к директору школы с жалобой на какого-то учителя, который будто бы придирается к сыну. Теща же, напротив, твердила, что зять должен добиваться производства этого учителя в старшие преподаватели; его жена-де пользуется большим влиянием в правлении Вифлеемского убежища для падших девушек. Бургомистр жестами заклинал то одну, то другую успокоиться. Наконец он ухитрился вставить.
- С одной стороны…
Но тут Дидерих дернул бургомистра за рукав, оттащил его в сторону, многословно извиняясь перед дамами, и дрожащим голосом зашептал:
- Почтеннейший господин бургомистр, я считаю своим долгом устранить возможные недоразумения. Позволю себе еще и еще раз повторить, что я либерал до мозга костей.
Доктор Шеффельвейс торопливо заверил Дидериха, что он в этом убежден совершенно так же, как и в собственном истинно либеральном мировоззрении. Его позвали, и Дидерих, несколько успокоившись, покинул дом бургомистра. Ядассон, язвительно осклабясь, дожидался его.
- Что, перетрусили? Совершенно напрасно. С нашим отцом города трудно себя скомпрометировать, он, как господь бог, всегда с теми, кто сильнее. Сегодня меня интересовало одно: тесно ли он связан с фон Вулковом. Дело обстоит не плохо, мы можем отважиться на кой-какие шаги.
- Прошу не забывать, - сказал Дидерих сдержанно, - что буржуазные круги Нетцига - это моя родная среда, и, разумеется, я либерал.
Ядассон искоса взглянул на него.
- Новотевтония? - спросил он. Когда Дидерих с удивлением повернулся к нему, он добавил: - А что поделывает мой старый приятель Вибель?
- Вы с ним знакомы? Это мой лейб-бурш!
- Знаком? Мы были с ним неразлучны.
Дидерих крепко сжал руку, протянутую Ядассоном, и долго тряс ее.
"Ну и ну! Подумать только!" Рука об руку они отправились в погребок при ратуше: решили вместе отобедать.
Там было пусто и сумеречно. Для них зажгли газовый рожок в глубине зала, и в ожидании супа они предались воспоминаниям о старых однокашниках. Толстяк Делич! Дидерих с достоверностью очевидца подробно описал его трагический конец. Первый бокал рауэнтальского они посвятили его памяти. Выяснилось, что и Ядассон наблюдал февральские волнения и точно так же, как Дидерих, с тех пор научился уважать власть.
- Его величество выказал такое мужество, - заметил Ядассон, - что при одной мысли об этом голова кружится. Я не раз думал, что, если бы, сохрани бог… - Он запнулся, и оба, вздрогнув, поглядели друг другу в глаза. Чтобы отогнать страшное видение, они подняли бокалы.
- Разреши, - сказал Ядассон.
- Изволь! - сказал Дидерих.
Ядассон:
- За здоровье наших близких!
Дидерих:
- Почту за честь рассказать об этом домашним.
Затем Ядассон, невзирая на стынущий обед, принялся многословно восхвалять кайзера за силу характера. Пусть мещане, злопыхатели и евреи находят в нем сколько угодно недостатков, но он, наш несравненный молодой кайзер, в общем и целом - личность исключительная, и, что самое отрадное, он весь - порыв и действие, к тому же глубоко своеобразный мыслитель. Дидериху показалось, что Ядассон только повторяет его слова, и он несколько раз удовлетворенно кивнул. Он сказал себе, что внешность иной раз обманчива и что между немецким образом мыслей и величиной ушей нет, видимо, прямой зависимости. Они осушили бокалы за благополучный исход борьбы во имя несокрушимости трона и алтаря, против бунтарства, в какой бы форме оно ни проявлялось, в какие бы перья ни рядилось.
Так они вернулись к положению дел в Нетциге. Оба единодушно пришли к выводу, что новый националистический дух, которому предстоит завоевать Нетциг, не нуждается ни в каких программах. Имя его величества - этим все сказано. Политические партии - ненужный хлам, как самолично выразился его величество кайзер.
"Я знаю лишь две партии: одна - за меня, другая - против", - сказал он, и правильно! В Нетциге, к сожалению, перевес пока на стороне противников кайзера, но этому скоро придет конец и, что Дидериху было совершенно ясно, - с помощью ферейна ветеранов. Ядассон не был его членом, но обещал представить Дидериха руководящим деятелям ферейна. Прежде всего он, конечно, познакомит его с пастором Циллихом, человеком истинно немецкого образа мыслей. Сейчас же после обеда можно нанести ему визит. Выпили за его здоровье. И за своего капитана поднял бокал Дидерих, за своего строгого начальника, ставшего его лучшим другом:
- Год военной службы, это, знаете, год, который я ни за что не согласился бы вычеркнуть из моей жизни. - И без передышки, порядком раскрасневшись, воскликнул: - И такие светлые воспоминания демократы хотят отнять у нас!
Старик Бук! Дидерих вдруг пришел в такое негодование, что чуть не задохся. Он с трудом проговорил:
- И вот этот человек старается убедить нас, что служить не следует, называет нас рабами. Оттого, видите ли, что он когда-то совершал революцию.
- Да это сказки, - вставил Ядассон.
- Чего же он хочет: чтобы и нас всех приговорили к смертной казни? Так, что ли? Вот уж кому надо было снять голову… От Гогенцоллернов, видите ли, мало проку!
- Для него-то безусловно! - сказал Ядассон и основательно отхлебнул из своего бокала.
- Я заявляю, - крикнул Дидерих, тараща глаза, - что всю эту еретическую хулу выслушал только с одной целью - я хотел знать, с кем имею дело! Призываю вас в свидетели, господин асессор! Пусть только старый интриган посмеет утверждать, что мы с ним друзья и что я соглашался со всеми этими подлыми оскорблениями величества. Вы свидетель, что я в тот же день выразил свой протест!
Вдруг его прошиб пот: он вспомнил о строительной инспекции, о покровительстве, которое обещал ему Бук… Дидерих неожиданно швырнул на стол маленький, почти квадратный томик и разразился сардоническим хохотом…
- Он и стихи кропает!
Ядассон стал листать.
- "Песни вольных гимнастов", "Голос заключенных", "Да здравствует республика!" и "У пруда лежал отрок, печальный и бледный"… Правильно, все они такими были. Пеклись об арестантах и расшатывали устои. Сентиментальный бунт. Неблагонадежный образ мыслей и бесхребетность. Мы, слава богу, из другого теста.
- Надеюсь! - сказал Дидерих. - В корпорации мы прошли школу мужества и идеализма. Это все, что нужно, стихоплетством нам заниматься не к чему.
- "Не надо нам ваших алтарных свечей", - продекламировал Ядассон. - Это, знаете, для моего друга Циллиха. Кстати, он уже, верно, выспался после обеда, пойдемте!
Они застали пастора за кофе. Пастор хотел тотчас же выслать из комнаты жену и дочь. Ядассон галантно задержал хозяйку дома и попытался поцеловать ручку девице, но та повернулась к нему спиной. Дидерих, который был сильно навеселе, настоятельно попросил дам остаться, и ему удалось их уговорить. После Берлина, сказал он дамам, Нетциг производит впечатление тихого захолустного городка.
- И дамские моды здесь прабабушкиных времен. Клянусь честью, фрейлейн, из всех, кого я здесь видел, вы первая могли бы со спокойной душой пройти по Унтер-ден-Линден и никому в голову не пришло бы, что вы из Нетцига. - Она ответила, что действительно приезжала однажды в Берлин и даже была в кабаре Ронахера. Дидерих тотчас же сыграл на этом: напомнил ей о песенке, которую там исполняли; пропеть ее он может только на ушко: "Наши душки, наши дамы все откроют перед нами…" Поймав искоса брошенный лукавый взгляд, он усами пощекотал ей шею. Она умоляюще вскинула на него глаза, после чего он уже смело заверил ее, что она "прелестная мышка". Она потупилась и подсела к матери, наблюдавшей всю эту сцену. Тем временем пастор вел серьезную беседу с Ядассоном. Он жаловался, что в Нетциге мало посещают церковь.
- В третье воскресенье после пасхи - вы только подумайте! - в такой день я произносил проповедь перед причетником и тремя старушками из приюта Пресвятой девы! Остальные прихожане все до одного болели инфлюэнцей.
- Господствующая в Нетциге партия, - сказал Ядассон, - занимает такую безразличную, вернее сказать, враждебную позицию в вопросах церкви и религии, что, право же, надо только удивляться тем трем старушкам. Странно, как это они не предпочли вашей проповеди доклад вольнодумца доктора Гейтейфеля…
Пастор вскочил. Он так запыхтел, что, казалось, борода его вспенилась, а фалды сюртука заходили ходуном.