В доме Том Брэнгуэн немного выждал. Потом он поднялся и вышел. Он прошел по двору. Увидел странный туманный столб света, падавшего из чердачной дверцы. Он с трудом понял, что это из-за дождя свет кажется таким туманным. Он все шел, пока столб света не упал прямо на него туманным отблеском. Тогда, поглядев вверх, он увидел сквозь туман неясные очертания двух фигур - юноша прислонился к чердачной стене, и голова его чуть выглядывала из-за головы девушки. Фигуры их расплывались в струях дождя, но были освещены. Они-то думали, что ночь поглотила их. Но мужчина разглядел даже сухой освещенный чердак за ними, тени и птичьи гроздья на насестах, воздвигнутых в ночи, причудливые, странные в лучах фонаря, стоящего на полу. И в душе его черный мрак гнева вступил в схватку с нежностью самоуничижения. Она не понимает, что делает. Она предает саму себя. Она просто дитя, и больше ничего. Она не сознает, как безрассудно растрачивает себя. И он погрузился во мрак черного беспробудного отчаяния. Неужели он так стар, что должен отдавать ее мужу? Неужели он старик? Нет, он не стар. Он помоложе этого безрассудного юнца, в чьи объятия она бросилась. Кто лучше понимает ее - он или этот остолоп? Чья она, если не отца?
Ему опять припомнилось, как он нес ее, маленькую, в сарай, когда жена рожала Тома-младшего. Руки его не забыли мягкую теплую тяжесть детского тельца, шея помнит, как обвивали ее детские ручки. А теперь она решила, что с ним покончено. Решила уйти, отринуть его, оставив в его душе невыносимую пустоту, вакуум, с которым нельзя жить. Как смеет она говорить, что он стар! Он шел под дождем, покрываясь потом страдания от ужаса при мысли о старости, при мысли, что должен будет оставить все то, что было для него жизнью.
Уилл Брэнгуэн отправился домой, не увидев дяди. Подставляя дождю разгоряченное лицо, он шел, как в бреду. "Я люблю тебя, Уилл, я люблю тебя!" Слова эти не умолкали в нем. Завеса туч прорвалась, ввергнув его, обнаженного, в бескрайний простор, в котором он и шагал сейчас. Куда же он шел сквозь слепящую ночь бесконечности? Туда, где за пределами тьмы восседал смутный образ Господа Вседержителя, ввергшего его в этот мир и направлявшего его? "Я люблю тебя, Уилл, я люблю тебя!" И он дрожал от страха, а слова эти опять и опять били его в самое сердце. И он не смел представить себе ее - горящие глаза на преображенном лице. Длань Таящегося Вседержителя, светло сияющая, протянулась к нему из темноты. Покорный, трепеща от страха, он продолжал путь, а сердце его сжималось и горело от этого прикосновения.
Дни проходили за днями, молчаливо шлепая подбитыми тьмой ногами. Он приходил повидаться с Анной, но между ними опять воцарилась сдержанность. Том Брэнгуэн был мрачен, голубые глаза его глядели хмуро. Анна была странная, отрешенная. Нежные краски ее лица казались приглушенными, черты заострились горестно и безответно. Мать все клонила голову, двигаясь в своем темном мире, вновь насыщенном довольством, самодостаточном.
Уилл Брэнгуэн трудился над своей резьбой по дереву. Для него это было страстью - страстью чувствовать в руке послушный резец. Сердечная страсть его преображалась в мужественные движения стального резца. Он вырезал свой давний замысел - сотворение Евы. Это должно было стать барельефом в церкви - спящая фигура Адама, на лице его страдание, и Господь - неясные мощные очертания фигуры, склонившейся над Адамом и простирающей к нему выпростанную длань; и Ева - маленькая обнаженная и очень женственная фигурка, устремляющаяся языком пламени к длани Господа из разверстого бока Адама.
Уилл Брэнгуэн теперь работал над фигурой Евы - тоненькой, с острыми очертаниями, незрелой. С трепетной увлеченностью, тихо, как дуновение, он обрабатывал резцом ее живот, твердый, незрелый, маленький живот. Фигура должна была выглядеть упругой, напряженной и угловатой, охваченной мукой и радостью в судорогах рождения. Но прикасался он к ней с трепетом страха. Он забросил другие свои работы - птицу на суку, расправляющую крылья для полета, извивающуюся змею. Все это было не окончено. С трепетной страстью он наконец-то мог посвятить себя новому образу - угловатым очертаниям Евы.
По бокам с обеих сторон вдали стояли две фигуры ангелов, крыльями прикрывающих лицо. Они были как деревья. И когда он шел в Марш в сумерках, ему казалось, что ангелы с прикрытыми лицами стоят по сторонам дороги. Темнота рождалась их тенями, их прикрытыми лицами. Идя по мосту через канал, он любовался глубокими красками догоравшей вечерней зари, темной синевой неба, звездами, поблескивающими из дальней дали, но так маняще, приветливо горевшими над темной кучкой строений фермы Марш, над хрустальными небесными тропами на самом краю Вселенной.
Она ждала его, как утренняя заря, а он был словно ангел с прикрытым лицом. И он не смел поднять глаз на нее.
Пришло время жатвы. Однажды в вечерних сумерках они, гуляя, вышли на дорогу. Над серым горизонтом тяжело нависла огромная золотая луна, деревья вздымались высокими кронами, чуть отступив в мглистую тень, в ожидании. Анна и юноша бесшумно шли вдоль живой изгороди по траве, изрытой темными колеями фермерских телег. Через ворота на околице они вышли в открытое поле, где лица их освещал еще теплившийся свет. В сумраке на земле темнели снопы, там, где их оставили серпы земледельцев, - валявшиеся снопы походили на распростертые в полумраке тела; некоторые из них были собраны и громоздились туманными скирдами, похожими на призрачные корабли в туманном лунном свете и дальше, в сумеречной тени.
Возвращаться им не хотелось, но куда направить шаги, не по лунной ли дорожке? Потому что они были одни, затерянные в мире.
- Соберем скирду-другую, - предложила Анна. И они остались в бескрайнем открытом поле.
По стерне они прошли туда, где кончались высившиеся скирды. Эта часть поля со скирдами казалась странно обитаемой, дальше же все было голо и всюду валялись распростертые тела.
Воздух полнился серебристой изморозью. Анна огляделась. Чуть в отдалении - смутные тени деревьев, они застыли в ожидании, как гонцы, ждущие знака приблизиться. В этом туманно-хрустальном пространстве сердце ее звенело колоколом. Она боялась, что звон этот слышен.
- Ты вот этот ряд возьмешь, - сказала она юноше и, пройдя, склонилась над следующим рядом лежащих снопов, ухватила в каждую руку по снопу тяжелых налитых колосьев, свешивавшихся с обеих ее рук, и перенесла их на расчищенное место, резким движением опустив на землю и с тихим сухим шелестом собрав воедино. Теперь два ее снопа стояли торчком, опираясь друг на друга. К ней шел Уилл - фигура его расплывалась в сумеречной дымке, - таща два своих снопа. Она ждала. С тем же сухим шелестом он поставил свою скирду рядом с ее. Скирда вышла неустойчивая. Он стал заплетать стебли. Скирда зашипела, как пенящийся источник. Он взглянул вверх и засмеялся.
Она повернулась и пошла навстречу луне, которая, казалось, мерцала всякий раз, как Анна обращала к ней лицо. Он покорно пошел в туманную пустоту другого края поля.
Наклонившись, они ухватили мокрые нежные стебли, подняли тяжелую вязанку, вернулись. Она все время опережала его. Опустив свои снопы, она соорудила из них нечто вроде крыши для остальных. Из сумрака выплыл туманный силуэт Уилла - он шел по стерне, таща свои вязанки. Отвернувшись, она слышала лишь резкий шорох колосьев. Она шла между лунным мерцанием и его расплывчатой фигурой. Взяв два новых снопа, она направилась к нему, как раз распрямившемуся после укладки еще одной порции. Фигура его выплывала из сумрака совсем рядом. Она установила свои снопы, начиная новую скирду. Скирда покачивалась. Руки ее дрожали. Но она шагнула в сторону и повернулась к луне, обнажившей свою грудь так ясно, что ей показалось, будто грудь луны дышит, вздымаясь и испуская светлые лучи. Ему пришлось переставить свои снопы, уже упавшие. Он работал молча. И ритм движений захватывал его, когда она приближалась.
Они работали дружно - сходились и расходились, в едином ритме тел и движений. Она наклонялась, поднимала свой груз снопов, обращая лицо к неясному пятну его фигуры, и шла со снопами по стерне. Помедлив, она укладывала снопы, раздавался свистящий сухой шорох и шелестение колосьев - он приближался, и она поворачивалась, чтобы уйти, и яркая луна вновь обнажала свою сверкающую грудь, плывя и зыбясь, словно морская волна.
Он работал упорно, увлеченно, снуя, как челнок, взад-вперед по голому краю стерни, воздвигая все новые скирды в длинном ряду, все теснее приближаясь к призрачным деревьям, мешая свои снопы со снопами Анны.
И каждый раз она отходила раньше, чем подходил он. Как только он приближался, она удалялась, как только он удалялся, она подходила опять. Неужто они так и не встретятся? Мало-помалу некое глубинное, явственно звучавшее в нем повеление передалось и ей, попытавшись привести ее к согласию с ним, постепенно сблизить их, заставив встретиться, соединиться у согласно шуршащих снопов.
А работа продолжалась. Луна стала ярче, светлее, и колосья блестели в лучах луны. Он склонился над лежащими скирдами колосьев, раздавалось шуршанье их по земле, шелестящий звук тяжелой вязанки, прижимаемой к телу, и лунный свет зажигался в его глазах. И он клал снопы в скирду. И приближалась она.
Он поджидал ее, медля у скирды. Она подходила. Но она мешкала, ожидая, когда он отойдет. Как в тумане он видел ее темный силуэт. Он заговаривал с ней, она отвечала. Луна освещала вопрос в его глазах. Но между ними было пространство, и он отходил, подвластный ритму их работы.
Почему между ними сохраняется пространство, почему они врозь. Почему, когда она выныривает, выходя на лунный свет, она медлит и сторонится его? Почему он держится на расстоянии. Настойчивое повеление звучало неумолчно, властно и смутно, поглощая все иное в нем.
В ритм их работы вплелся мотив, упорная цель. Он останавливался, взваливал на себя груз, перемещал его к ней, опускал, словно в нее, в залитом луной пространстве И шел за новым грузом. Все ближе и ближе к ней он брал свои снопы, продвигаясь к центру поля, приближая встречу, настигая ее. Но было лишь мерное движение взад-вперед, под луной, поглощенность, ритм молчаливых движений, перемежаемый лишь шорохом колосьев, - молчание, и снова шорох, быстрее, слышнее, сплетающийся с шорохом ее колосьев, - и опять, и опять, мерно, однообразно, все ближе и ближе.
Пока они все-таки не встретились у скирды, не встали друг против друга со снопами в руках. Фигура его серебрилась в лунном свете, а освещенное луной туманное его лицо пугало. Она ждала его.
- Положи свои, - сказала она.
- Нет, твоя очередь. - Голос его был резок и повелителен.
Она прислонила свои снопы к скирде. Он видел, как поблескивают ее руки между колосьев. И он бросил свои снопы, заключив ее в объятия. Он настиг ее и, как награда, мог ее поцеловать. Она была нежной и пахла вечерней свежестью, нежная, как молодые хлеба. И ритм их движений отозвался в его поцелуях - он все еще преследовал, побеждал ее поцелуями и все еще не мог настигнуть и победить. Его удивил лунный отблеск у нее на носу. Сколько лунного света снаружи и как темно внутри. Ночную мглу держит он в руках, покоряя, подчиняя себе - темнота и сияние, все это теперь его! Ночь раскрывается перед ним, чтобы он рискнул проникнуть в нее, раскрыть ее тайну, ее великую загадку.
Дрожа от пронзительного восторга, сердце его светилось, как звезда, в то время как он все длил, приближая свои поцелуи.
- Любовь моя! - вдруг воскликнула она голосом тихим, далеким, лунным. Он замер, вздрогнув, вслушиваясь.
- Любовь моя! - раздалось вновь - задумчивый, тихий вскрик - так кличет птица, невидимая в ночи.
Он чувствовал страх. Сердце трепетало, готовое разорваться Он замер, остановленный ее голосом.
- Анна, - неуверенно произнес он, как будто откликаясь издалека.
- Любовь моя!
И он прижался к ней, и она прижалась к нему.
- Анна, - сказал он, удивленный этим мучительным рождением любви.
- Любовь моя! - воскликнула она порывисто, голосом более пылким. И они поцеловались в губы долгим самозабвенным поцелуем, охваченные порывом и изумлением. Поцелуй этот под луной длился бесконечно. Он опять поцеловал ее, она - его. И снова губы их сошлись в долгом поцелуе. И так до тех пор, пока с ним не произошло нечто странное. Он безумно захотел ее. И это было для него совершенной новостью Они стояли, сплетясь телами, затерянные в ночи. И все в нем дрожало от изумления, как от пощечины. Он желал ее, и желал, чтобы она это знала. Но все это для него было слишком неожиданным. Подобного он не испытывал. И он дрожал от возбуждения и с непривычки не зная, что делать. Он сжал ее в объятиях, нежно, еще нежнее. Противоречие чувств было исчерпано, и он был рад этому, он задыхался от счастья, чуть не плача. Но он знал, что желает ее. Желание осталось в нем и было непреложно. Он принадлежал ей одной. И он был рад и одновременно испуган. Стоя с ней в этом пустынном, освещенном луной поле, он не знал, что делать. Сквозь завитки ее волос он глядел на луну, которая, казалось, плыла в вышине, плавясь от собственного света.
Она вздохнула, словно очнувшись, и поцеловала его еще раз. Потом она высвободилась и взяла его за руку. Ему стало больно, когда она оторвалась от его груди. Больно и грустно. Зачем она уходит. Но за руку она его держала.
- Хочу домой, - сказала она, глядя на него с непонятным выражением.
Он вцепился в ее руку. Он был как в тумане и не мог двинуться с места. Она отстранила его.
Он беспомощно шагал рядом с ней, держа ее за руку. Она шла, опустив голову. И вдруг он сказал, словно придя к решению простому и единственно верному:
- Мы поженимся, Анна. Она молчала.
- Мы поженимся, Анна, ведь правда?
Она остановилась посреди поля и опять поцеловала его, страстно и непонятно приникнув к нему. Нет, он не понимал. Но он оставил теперь все мысли ради одной - мысли о женитьбе. Вот оно, решение, и пусть так и будет. Он хотел ее, хотел жениться на ней, хотел всецело обладать ею, назвать ее своей на веки вечные. И он зорко ждал этого свершения. Но в то же время к этому ожиданию примешивались легкое возбуждение и напряжение.
В тот же вечер он переговорил с дядей и теткой.
- Дядюшка, - сказал он, - Анна и я думаем пожениться.
- Ух ты! - воскликнул Брэнгуэн.
- Но каким образом, если у тебя нет денег? - удивилась Лидия.
Юноша побледнел. Слова эти вызвали в нем ненависть. Но как блестящий и яркий камушек, он не мог измениться и перестать сиять. Он ни о чем не думал. Он сидел в этом своем тяжком сверкании и молчал.
- А матери своей ты сообщил? - спросил Брэнгуэн.
- Нет, я скажу ей в субботу.
- Специально поедешь повидать ее?
- Да.
Наступила долгая пауза.
- И на какие деньги ты собираешься жениться - на фунт в неделю?
И опять юноша побледнел, словно душу его глубоко уязвили.
- Не знаю, - сказал он, глядя на дядю своими блестящими, не человеческими, но ястребиными глазами.
Брэнгуэн негодующе дернулся.
- А надо ведь знать, - сказал он.
- После у меня будут деньги, - сказал племянник. - Сейчас я возьму в долг, а потом отдам.
- Вот как! А зачем такая отчаянная спешка? Девочке всего восемнадцать, ты же двадцатилетний мальчишка. Оба вы еще не вправе поступать как вам заблагорассудится.
Уилл Брэнгуэн втянул голову в плечи и исподлобья бросил быстрый взгляд ярких недоверчивых глаз на дядю - взгляд пойманного в клетку ястреба.
- Какое имеет значение, сколько ей лет и сколько мне? - сказал он. - Разве есть разница между мною теперешним и мною, когда мне будет тридцать?
- Разница огромная, смею надеяться.
- Ты не имеешь опыта. Ни опыта, ни денег. Как можно собираться жениться, не имея ни опыта, ни денег? - вопросила тетка.
- О каком опыте вы говорите, тетя? - удивился молодой человек.
И если б сердце Брэнгуэна не ожесточилось гневом, неподатливостью своею не уподобившись бриллианту, он согласился бы с ним.
Уилл Брэнгуэн отправился домой хмурый и непокоренный. Он знал, что не может отступить от намеченного, ведь он принял решение. Изменить его - значит погибнуть. А гибели своей он не допустит. У него нет денег. Но деньги он где-нибудь раздобудет, и это неважно. Час за часом он лежал без сна - жесткий, ясный, не рассуждающий, и душа его твердела, кристаллизуясь в неизменность. После чего он быстро уснул.
Казалось, душа превратилась в твердый кристалл. Несмотря на дрожь, трепет страдания, в ней ничто не менялось.
На следующее утро Том Брэнгуэн, очерствев от гнева, беседовал с Анной.
- Что это за мысль выскочить замуж? - спросил он. Она стояла перед ним, чуть побледнев, в темных глазах сквозили враждебность и испуг дикого зверька, который будет защищаться, хотя весь трепещет от обиды и боли.
- Да, я собираюсь замуж, - бездумно сказала она. Рассердившись, он захотел сломить ее.
- Собираешься, замуж собираешься, а зачем, позволь спросить? - протянул он с издевкой.
В ней всколыхнулась старая ребяческая гневливость, воспряло сильное, не считающееся ни с чем отчаяние, жаркое желание идти наперекор, пробудилась непокорность дикого, беспомощного и беззащитного существа.
- Потому что я так хочу, вот и все! - вскрикнула она пронзительным истерическим криком, как кричала в детстве. - Ты мне не отец! Мой отец умер! А ты не отец!
Она все еще была ему чужой. Она не признавала его. Глубоко, в самую душу Брэнгуэна вонзился острый нож. И нож этот отрезал от него Анну.
- Ну и что с того, если не отец? - спросил он.
Но вынести этого он не мог. Так дороги ему были эти ее "отец", "папочка".
Несколько дней он ходил как пришибленный. Жена была озадачена. Она не понимала, что происходит. Ей казалось, что единственным препятствием браку является отсутствие у жениха денег и положения.
В доме воцарилась гнетущая тишина. Анна старалась не попадаться родителям на глаза. Целые часы она проводила в одиночестве.
Уилл Брэнгуэн вернулся после бессмысленных сцен в Ноттингеме. Он тоже был бледен и рассеян, но непоколебим. У дяди он вызывал ненависть. Он ненавидел этого парня - такого бесчувственного и упрямого. И тем не менее, именно Уиллу Брэнгуэну однажды вечером он вручил акции, переведенные им на имя Анны Ленской. Акции были на сумму в две тысячи пятьсот фунтов. Уилл Брэнгуэн поглядел на дядю. Тот отдавал, таким образом, значительную часть вложенного в ферму капитала. Однако поступок этот не смягчил юношу, а лишь сделал его более целеустремленным. Он был непонятен своей упрямой приверженностью идее. Акции он отдал Анне.
После этого она целый день проплакала, так что глаза у нее вспухли. И поздно вечером, услышав, что мать легла, Анна скользнула вниз по лестнице и встала в дверях. Отец сидел в молчании, как статуя. Он медленно повернул голову.
- Папочка! - от дверей крикнула она и бросилась к нему, рыдая так, что сердце готово было разорваться. - Папа! Папа! Папа!
Опустившись на корточки на каминном коврике, она обвила руками отца, уткнулась в него лицом. Он был такой большой, уютный. Но нестерпимая боль не проходила. Она рыдала чуть ли не в истерике.