- Брак, - сказал он, блестя глазами и в то же время глубокомысленно, серьезно, хотя и шутливо, - брак, - повторил он, говоря по-брэнгуэновски неспешно и громко, - это то, к чему мы предназначены..
- Дайте ему сказать, - проговорил Альфред Брэнгуэн, тоже медленно и с непонятным выражением. - Дайте ему сказать.
Миссис Брэнгуэн метала на мужа негодующие взгляды.
- Мужчине, - продолжал Том Брэнгуэн, - надо почувствовать себя мужчиной, потому что ради чего Господь его таким создал, как не ради этого?
- Золотые слова! - напыщенно одобрил его Фрэнк.
- И так же точно, - продолжал Том Брэнгуэн, - женщине надо почувствовать себя женщиной, по крайней мере, мы так полагаем, что ей это надо.
- О, ты только не волнуйся, - выкрикнула жена какого-то фермера.
- Они полагают, смотрите, пожалуйста! - высказалась жена Фрэнка.
- Ну, а теперь, - гнул свое Том Брэнгуэн, - чтобы мужчине почувствовать себя мужчиной, требуется женщина.
- Верно, - сурово заметила какая-то женщина.
- А чтобы женщина почувствовала себя женщиной, требуется мужчина.
- Яснее говорите, мужики! - вклинился женский голос.
- Для этого и придумали брак, - продолжал Том Брэнгуэн.
- Давай, давай, - сказал Альфред Брэнгуэн. - Не сбивайте нас!
В мертвой тишине опять наполнились бокалы. Жених и невеста, эти двое детей, сидели с напряженно-внимательными, сияющими лицами во главе стола, но вид у них был отсутствующий.
- На Небесах брака не существует, - развивал дальше свою мысль Том, - но у нас на земле он есть.
- И в этом вся разница, - насмешливо заметил Альфред Брэнгуэн.
- Альфред, - сказал Том Брэнгуэн, - оставь свои замечания при себе, выскажешь их потом, за это мы тебе будем признательны. На земле мало чего другого есть, а вот брак есть. Мы столько рассуждаем насчет того, как заработать, и насчет спасения души. Можно семижды семь раз спасать свою душу, накопить бог знает сколько денег, а душа твоя будет ныть, ныть, говоря тебе, что ей надо чего-то еще. На Небесах не существует брака. А вот у нас на земле он есть, а не будь его, Небеса бы разверзлись и все полетело бы в тартарары.
- Вот слушай, слушай, что говорят, - сказала жена Фрэнка.
- Ну, давай, Томас, - сардонически протянул Альфред.
- И если суждено среди нас являться ангелам, - продолжал Том Брэнгуэн, горячо обращаясь ко всем сразу, - а среди ангелов нет мужчин или женщин, то, по моему разумению, супружеская пара - это и есть ангел.
- Это все бренди, - устало заметил Альфред Брэнгуэн.
- Потому что, - сказал Том, и все собравшиеся слушали это путаное рассуждение, - ангел не может быть меньше человеческого существа. А если он был бы всего лишь мужчиной без мужского в нем, значит, он был бы меньше человеческого существа.
- Истинно так, - сказал Альфред.
По столу прокатился смешок. Но Том Брэнгуэн был охвачен воодушевлением.
- Ангел должен быть больше человеческого существа, - продолжал он. - Поэтому я и говорю, что ангел - это душа мужчины и женщины, взятых вместе, соединенных на веки вечные, до Страшного суда, когда они вознесутся как единая ангельская душа!
- Славя Господа нашего! - сказал Фрэнк.
- Славя Господа нашего! - повторил Том.
- А как насчет брошенных женщин? - издевательски осклабился Альфред. Собравшиеся смутились.
- Тут я ничего не могу сказать. Откуда мне знать, будут ли брошенные в Судный день? Оставим это. Я говорю лишь о том, что когда душа мужская и душа женская соединяются, получается ангел.
- Насчет душ мне неизвестно. Но известно, что один плюс один часто рождают третьего, - сказал Фрэнк. Но никто не засмеялся, кроме него самого.
- Что души, что тела - это одно и то же, - сказал Том.
- Ну, а твоя хозяйка, которая была замужем до встречи с тобой, - как с ней будет? - спросил Альфред, которого эта дискуссия раздражала.
- Не знаю. Однако если суждено мне стать ангелом, то ангелом станет моя душа в браке, а не холостая. Не та душа, которая была у молодого парня, потому что не было тогда в душе моей того, из чего ангелы делаются.
- А мне помнится, - сказала жена Фрэнка, - когда Гарольду нашему стало совсем невмоготу, он все видел ангела за зеркалом. "Гляди, мама, - говорил он, - вот ангел!" - "Нет никакого ангела, голубчик", - говорю, но он не верил. Я уж зеркало с комода сняла, но он все равно ангела видел. И все твердил про него. Вот тут я и испугалась. Поняла, что как пить дать потеряем мы его.
- А я помню, - сказал один из гостей, муж сестры Тома, - какую взбучку мне мать устроила за то, что я сказал, что у меня в носу ангел. Она увидела, что я в носу ковыряю, и говорит: "Что ты там выковыриваешь? Прекрати!" А я и говорю: "У меня там ангел", и она меня как треснет. А я ведь ничего дурного не сказал. Мы "ангелами" пушинки от чертополоха называли, которые разлетаются повсюду. И одна такая пушинка, уж не знаю как, мне в нос попала.
- Иной раз удивляешься, чего только дети себе в нос не пихают, - сказала жена Фрэнка. - Помню, Хемми наша засунула себе в нос тычинку колокольчика - ну, ту, что в середине цветка, их еще "свечками" называют. Задала она нам тогда жару! И ведь видели мы, что она с ними играет, на нос кладет, но кто ж знал, что она такую глупость придумает. Девчонке уже лет восемь было, если не больше. Так вот, поверите ли, и вязальным крючком мы, и уж не знаю чем…
Вдохновенное настроение Тома Брэнгуэна начало проходить. Он оставил философию и вскоре уже шумел и вопил вместе с остальными. Со двора донеслись рождественские песнопения. Певчих пригласили в и без того переполненный дом. У них были две скрипки и флейта-пикколо. Песнопения переместились в гостиную, и гости стали подпевать пронзительными голосами. Лишь жених и невеста сидели отчужденные, блестя глазами, с просветленными лицами. Они почти не пели, а только шевелили губами.
Певчие удалились, пришли ряженые. Под громкие аплодисменты, крики и общий восторг они стали разыгрывать старинную мистерию о святом Георгии, в которой все присутствующие тоже приняли живейшее и по-мальчишески азартное участие - мистерия шла как полагается, с палочными ударами и звоном противней.
- Мне однажды здорово досталось, когда я играл Вельзевула, - признался, чуть не плача от смеха, Том Брэнгуэн. - Из меня тогда едва мозги не вытекли, как желток из треснувшего яйца. Но, скажу вам по секрету, играл я как бог в этом "Святом Георгии", уж поверьте.
Он так и трясся от смеха. Раздался еще один удар - в дверь. И все примолкли.
- Кабриолет прибыл, - сказал кто-то в дверях.
- Войдите! - закричал Том Брэнгуэн, и в дверь просунулся краснолицый мужик.
- А теперь вы, любезная парочка, поедете баиньки, - кричал Том Брэнгуэн. - Собирайтесь, но учтите, что если вы не поторопитесь, не возьмете ноги в руки, кабриолет вас ждать не станет и вам придется спать поодиночке!
Анна молча поднялась и пошла переодеваться. Уилл Брэнгуэн тоже хотел было идти, но появилась Тилли с его сюртуком и шляпой. Она помогла ему одеться.
- Удачи тебе, сынок! - крикнул его отец.
- Стоит только лишь начать, а там уж и дело в шляпе, - увещевал его дядя Фрэнк.
- Потихоньку-полегоньку, главное - полегоньку! - вопила свое тетка, жена Фрэнка.
- Не ударь в грязь лицом, - сказал муж другой его тетки. - И не трусь. Ведь ты у нас малый не промах.
- Мальчик сам разберется, - вспылил Том Брэнгуэн. - Отстаньте от него с вашими советами. Кто женится - он или вы?
- Есть дороги, где указателей не требуется, - заметил отец юноши. - По иным тропинкам пройти можно лишь сикось-накось да зажмурившись. А по этой дорожке и слепой пройдет, и калека - не то что наш мальчик, слава тебе господи!
- Не скажи, что всякий пройдет, - запальчиво возразила жена Фрэнка. - Есть мужчины, которые пойти-то пойдут, а пройдут всего с полдороги и дальше - ни взад ни вперед, и нипочем им эту дорогу не одолеть.
- Ты-то откуда такого ума набралась - возмутился Альфред.
- Да на иного как глянешь, так сразу видно, - парировала Лиззи, его невестка.
Юноша стоял и лишь слабо улыбался рассеянной улыбкой. Он был взволнован и погружен в себя. Все эти разговоры, как и прочие, о чем бы то ни было, он пропускал мимо ушей.
Вошла Анна, уже в каждодневном платье, непонятная, уклончивая. Она перецеловала всех - мужчин и женщин, Уилл Брэнгуэн обменялся со всеми рукопожатиями, поцеловал мать, тут же расплакавшуюся, и все потянулись к кабриолету.
Молодые захлопнули дверцу, прозвучало последнее пожелание.
- Трогай! - закричал Том Брэнгуэн.
Кабриолет покатил по дороге. Видно было, как свет от фонаря постепенно меркнет под ясенями. Притихшие гости повернули к дому.
- Там у них три камина зажжены, - сказал Том Брэнгуэн и взглянул на часы. - Я велел Эмме разжечь их к девяти, а дверь на задвижке оставить. Сейчас полчаса только и прошло. Три камина топятся, лампы горят, а постель Эмма им грелкой согреет Так что, думаю, все будет как надо.
Вечеринка пошла теперь тише. Беседа вертелась вокруг молодых.
- Она сказала, что не хочет служанки в доме, - говорил Том Брэнгуэн. - Дом не такой большой, чтобы кто-то все время крутился под носом. Эмма будет делать что надо и уходить, чтобы они вдвоем оставались.
- Оно и лучше, - сказала Лиззи, - свободнее.
Пошел неспешный разговор. Брэнгуэн взглянул на часы.
- Пойдем, споем им, - предложил он. - А скрипки мы найдем в "Петухе и малиновке".
- Давай, - согласился Фрэнк.
Альфред молча поднялся. С ним поднялся зять, а также один из братьев Уилла.
Они вышли впятером. Ночь сверкала звездами.
Сириус, как маяк, мерцал у края холма. Орион, величественный, великолепный, клонился к горизонту.
Том шел с братом Альфредом. Под пятками их звенела мерзлая земля.
- Хороший вечерок, - сказал Том.
- Ага, - отозвался Альфред.
- Приятно прогуляться.
- Ага.
Братья шли бок о бок, остро чувствуя свою кровную связь. Но Том, как всегда, ощущал себя младшим.
- Давненько ты от нас отделился, из дома уехал, - сказал он.
- Ага, - сказал Альфред. - Я думал, что старею, а оказывается - нет. Все вокруг ветшает, а сам вроде - нет.
- Ну, а что обветшало-то?
- Да многие люди - близкие, с которыми общаешься, которые общаются с тобой. Всех их жизнь обломала. Вот и приходится шагать одному, и шагаешь, пускай и на погибель. Да и тогда никого не будет рядом.
Том Брэнгуэн раздумывал над сказанным.
- Похоже, тебя не обламывали, - сказал он.
- Нет. Ни разу, - гордо отвечал Альфред.
И Том почувствовал, что старший брат смотрит на него с легким презрением. И он поморщился под гнетом этого презрения.
- Каждый идет своим путем, - упрямо сказал он. - Может, только у собак иначе. А те, кто не умеет брать то, что дают, и отдавать то, что взято, должны идти в одиночку или завести собаку, чтоб бежала за ними.
- Можно и без собаки обойтись, - сказал брат.
И вновь Том Брэнгуэн стушевался, решив, что брат - не ему чета. Но коли так - что поделаешь. Может, и лучше шагать одному, да только не по нем это.
Они шли полем, где округлость холма обдувал легкий и пронзительно свежий ветерок, шли под звездами. Перейдя по ступенькам через ограду, они очутились возле дома Анны. Огни были погашены, только через шторы нижних комнат и спальни наверху пробивался отсвет камина.
- Лучше оставим их в покое, - сказал Альфред Брэнгуэн.
- Нет, нет, - запротестовал Том, - споем им в последний раз.
И через четверть часа одиннадцать изрядно подвыпивших мужчин тихонько перелезли через ограду под сень тисовых деревьев в саду под окнами, где через шторы горел отсвет камина. И раздались пронзительные звуки - две скрипки и флейта-пикколо так и взвыли в морозном воздухе.
"Вольготно стаду на лугу", - нестройно затянули мужские голоса.
Когда раздалась музыка, Анна Брэнгуэн вздрогнула, прислушалась. Она даже испугалась.
- Да это гимны поют, - шепнул муж.
Она напряженно внимала пению, сердце ее колотилось от непонятного страха. Она слушала и никак не могла успокоиться.
- Это папа, - негромко сказала она. И они стали молча слушать.
- И мой отец тоже, - сказал он.
Она слушала, но уже увереннее. Она уютно устроилась в постели, лежа в его объятиях. Он крепко обнимал, целовал ее. Пение шло через пень-колоду, но мужчины очень старались, забыв обо всем, кроме скрипок и их мелодии. Огонь в камине освещал темноту спальни. Анна слышала, как истово поет отец.
- Ну что за глупость! - прошептала она.
И они прижались еще крепче друг к другу, еще теснее, и сердца их бились друг для друга И хоть гимн и продолжал звучать, они больше его не слышали.
Глава VI
Анна Victrix
После свадьбы Уилл Брэнгуэн взял отпуск на несколько недель, чтобы они вдвоем могли хорошенько распорядиться медовым месяцем и провести его дома, как должно.
Дни шли за днями, а ему все казалось, что небеса разверзлись и упали на землю и они с женой сидят среди руин в мире абсолютно новом, где прочие обитатели погибли под обломками, а они единственные, кто, по счастью, выжил, и могут делать что им заблагорассудится. Поначалу его преследовало чувство вины за такое самопопустительство. Разве нет у него никаких обязанностей, разве долг не призывает его, а он не откликается?
Но вечерами все было прекрасно - стоило только запереть двери, и их обнимала тьма. Они оставались единственными обитателями видимого мира, всех прочих поглощал океан тьмы. А оставшись одни в мире, они были сами себе хозяева и могли радоваться и с божественной беззастенчивостью творить что хотят.
Но утром, когда мимо громыхали повозки, и дети шумели на дороге, и разносчики выкликали свой товар, и часы на церкви били одиннадцать, а они еще не вставали, и даже завтрак не мог их поднять, его одолевало чувство вины, словно он совершал некое преступление, не вставая и не занимаясь делом.
- О каком деле ты говоришь? - спрашивала она. - Разве есть какое-то дело? Встанешь и будешь просто слоняться.
Но и слоняться - занятие все же более почтенное. По крайней мере, тогда ты в ладах с окружающим миром. А вот лежа тихо-мирно, когда дневной свет тускло пробивается сквозь задернутые шторы, ты отрезан от мира, замкнут в молчаливом его отрицании. И это его тревожило.
И все же так сладостно и приятно лежать, предаваясь сумбурной болтовне с женой. Сладостнее даже, чем солнечный свет, и не столь мимолетно. Часы на церкви действуют на нервы своими бесконечными ударами, словно удары следуют беспрерывно, а вслед за одним часом сразу наступает другой, Анна гладит его лицо кончиками пальцев, беззаботная, счастливая, и ему так нравятся эти прикосновения.
Но на душе было муторно, и он был как неприкаянный. Так внезапно была отринута, кончилась вся прежняя жизнь. Еще вчера он был холост и жил в ладах с миром. А сегодня он живет с женой, а мира словно и нет, словно брошены они, как семя, в темноту. Внезапно, как каштан, выпавший из кожуры, он лежит голый, глянцево поблескивая на рыхлом лоне земли, а твердая оболочка - знания, опыт - теперь ни к чему. В этом убеждают и крики разносчиков, и грохот повозок, и гомон детей. Все это ненужная шелуха. Внутри, в мягком сумраке и тишине спальни - голая суть, и она трепещет, молча, живо, вбирая в себя всю реальность. В спальне царило великое постоянство, сгустилась вечная суть жизни. Лишь издали, с далекой кромки бытия, слышались хаотичные звуки разрушения. Здесь же, в центре, была неподвижная, замкнутая в себе ось колеса. Здесь была уравновешенная, ненарушаемая тишина, безвременье, вечно одно и то же, неизбывное, неистощимое, неизменное.
И лежа так, тесно прижавшись, замкнуто, недоступно времени и переменам, они ощущали себя в центре вселенной, осью медленно вращающегося колеса пространства, вне жизненной сумятицы, этого стремительного мельтешения, глубоко-глубоко внутри, в центре бытия, среди сияния вечности, среди благословенной тишины: здесь неизменная ось всякого движения, непробудный сон всякого бодрствования. Здесь обрели они себя и покоятся сейчас в объятиях друг друга, наслаждаясь минутным пребыванием в сердце вечности, оставив время реветь в отдалении, вдали от них, где-то на кромке.
Потом постепенно они стали удаляться от абсолютной сути, спускаясь по кругам радости, хвалы и счастья все дальше, к шуму и суете конфликтов. Но сердца их сохраняли свет и, смягченные внутренней сутью, ощущали неизменную радость.
Постепенно они пробуждались, шум снаружи становился слышнее, явственнее. Они слышали его и откликались на зов. Они считали удары колокола. И насчитав полдень, они начинали понимать, что в мире полдень и для них он наступил тоже.
Она понимала, что проголодалась, В жизни она не была еще так голодна. Но даже и это не могло заставить ее стряхнуть оцепенение. Словно издалека она слышала собственные слова: "Я умираю от голода". Но при этом она лежала тихо, уединенно, мирно, и слова так и не были произнесены. Прошло еще некоторое время.
А потом, совершенно спокойная и даже немного удивленная, она перенеслась в настоящее и сказала:
- Я умираю от голода.
- Я тоже, - сказал он спокойно, как о чем-то совершенно незначащем. И они опять погрузились в теплую золотистую тишину. А минуты за окном текли и текли незаметно.
Потом вдруг она зашевелилась на его груди.
- Милый, я умираю от голода, - сказала она.
Но двигаться ему очень не хотелось.
- Мы сейчас встанем, - сказал он, продолжая лежать неподвижно.
И она опять спрятала голову у него на груди. И они замерли в тишине, в ожидании. Как сквозь сон он услышал бой часов. Она и этого не слышала.
- Так встань же, - наконец шепнула она, - и принеси мне что-нибудь поесть.
- Хорошо, - сказал он; он обнял ее, и она прижалась к нему лицом. Они и сами были слегка удивлены, что не двигаются. Шуршанье минут за окном стало слышнее.
- Тогда дай мне встать, - сказал он.
Она оторвалась от него, подняв голову, расслабив руки. Слегка отстранившись, он вышел из постели, потянулся за одеждой.
Она простерла к нему руки.
- Ты такой милый, - сказала она, и он вернулся к ней еще на секунду-другую.
Затем он все-таки натянул на себя одежду и, быстро оглянувшись на нее, вышел из спальни. И она опять унеслась в бледную и еще более светлую умиротворенность. Она прислушивалась к его шагам внизу так, словно она призрак и не от мира сего.
Была уже половина второго. Он оглядел безмолвную кухню, оставленную с вечера, темную из-за опущенной шторы. И он поспешил поднять штору, чтобы никто не думал, что они еще в постели. Впрочем, какая разница, если они у себя дома. Он поспешно подкинул дров за решетку очага, разжег огонь. Он был в радостном возбуждении, словно попал в неведомое приключение на необитаемом острове. Огонь вспыхнул, и он поставил чайник. Каким счастливым он себя чувствовал! Как тихо и уединенно было в доме. Они были одни в мире - он и она.