Он не смел и думать об этой женщине. Боялся. И в тоже время постоянно чувствовал вблизи ее присутствие. Но познакомиться с ней он не осмеливался, знакомство, даже мысленное, казалось дерзостью.
Однажды он встретил ее на дороге; женщина была с девочкой. Лицо у ребенка было как яблоневый бутон, а золотистые светлые волосы, освещенные солнцем, как пух чертополоха, торчали в разные стороны, глаза же были очень темными.
Девочка ревниво приникла к матери, когда он бросил на нее взгляд, и поглядела на него хмуро и сердито.
А взгляд матери опять был рассеянным, словно она его почти и не заметила. Но сама эта рассеянность воспламенила ему кровь. Глаза у женщины были большие, темно-серые, с очень темными бездонными зрачками. Он почувствовал слабый ток крови под кожей, каждая жилка его словно вспыхнула отсветом пожара. И он продолжал путь уже совершенно безотчетно.
Он знал, что вот она, его судьба. Мир изготавливался для перемен. Но Брэнгуэн не делал никаких движений - само придет то, чему суждено прийти.
Когда на неделю в Марш приехала погостить его сестра Эффи, он как-то раз отправился с ней в церковь. В тесноте храма, где и скамеек-то было не больше десяти, он сидел неподалеку от незнакомки. Все в ней радовало глаз. - то, как изящно она сидела, как резко вскидывала голову. Чужестранка, приехавшая издалека, она казалась ему близкой знакомой. И в то же время она была далеко от него, эта женщина, столь близкая его сердцу. И находилась она не здесь, не в Коссетейской церкви рядом со своей дочкой. Существование ее не было очевидным. Она принадлежала иной реальности. Он остро чувствовал это как нечто естественное и само собой разумеющееся. Но мучительный страх за свое собственное реальное и полностью коссетейское существование терзал его дурным предчувствием.
Ее густые темные брови почти сходились над правильной формы носом, рот у нее был широкий, с довольно толстыми губами. Но все лицо ее было обращено к другому миру - не к небесному или загробному, а к тому, где она все еще пребывала, хотя телесно и отсутствовала.
Ребенок рядом с ней глядел на все широко раскрытыми черными глазами. Взгляд у девочки был странный, словно немного вызывающий, а маленький алый ротик крепко сомкнут. Казалось, она ревниво оберегала что-то, вечно находясь настороже, изготовившись для обороны.
Она встретила немой и пристальный взгляд совсем близко сидевшего Брэнгуэна, и в больших застенчивых глазах затрепетал до боли явственный огонек враждебности.
Старик-священник все бубнил, а коссетейский приход, как всегда, оставался в равнодушной неподвижности. И тут же находилась эта женщина, иностранка, окутанная стойким ароматом чужестранности, и не похожая на других девочка, тоже очень иностранная, ревниво оберегавшая что-то от него.
Когда служба кончилась, он вышел из церкви и пошел, направляясь к другой своей жизни. В то время как они с сестрой шли по дорожке во дворе церкви вслед за этой женщиной с ребенком, девочка вдруг выдернула руку из руки матери и быстрым, почти неуловимым движением выхватила что-то из-под ног шедшего за ней Брэнгуэна. Маленькие ручки были точны и проворны, но промахнулись и не сразу подняли лежавшую на земле красную пуговицу.
- Ты что-то нашла? - спросил девочку Брэнгуэн и тоже наклонился за пуговицей, но она опередила его и быстро прижала пуговицу к своему черному пальто, метнув в него сердитый взгляд, словно запрещавший ему смотреть. Он на секунду опешил, она же мгновенно обратилась к матери: "Мама…" - и пошла дальше по дорожке.
Мать медлила, безучастно наблюдая эту сцену, глядя не на девочку, а на Брэнгуэна. Он чувствовал на себе взгляд этой женщины, стоявшей поодаль, но властно притягивающей его своей чужеземной отдаленностью.
Он растерянно обернулся к сестре, но взгляд больших серых глаз, почти пустой, и в то же время проникающий в душу, не отпускал его.
- Мама… можно мне это взять? Можно?.. - звенел колокольчиком детский голос. - Мама… - Казалось, она повторила это слово теперь просто так, бессмысленно, потому что мать в ответ на ее просьбу уже сказала: "Да, детка", и просить ее было больше не о чем. Но на секунду запнувшись, ребенок тут же нашелся, чтобы продолжить: - А как зовут этих людей?
Брэнгуэн услышал безразличное: "Не знаю, милая" и пошел дальше так, словно душа его, покинув тело, устремилась куда-то вовне.
- Кто это была такая? - спросила его сестра Эффи.
- Понятия не имею, - машинально ответил он.
- Чудная какая-то, ей-богу, - неодобрительно отчеканила Эффи. - И ребенок с бесовщинкой.
- С бесовщинкой? - удивился он. - Как это?
- Сам видишь, - сказала Эффи. - С матерью все ясно, а ребенок - сущий подменыш, оборотень. Ей лет тридцать с лишним можно дать.
Эти слова он пропустил мимо ушей, но сестра все продолжала:
- Вот тебе и невеста готовая. Можешь жениться.
Он опять промолчал. Пусть себе говорит.
Через несколько дней, часов около пяти, когда он сидел за чаем, в переднюю дверь постучали. Стук этот поразил его как знамение свыше. В дверь эту обычно не стучали. Поднявшись, он отодвинул засов и повернул ключ. Открыв дверь, он увидел стоявшую на пороге иностранку.
- Не найдется ли у вас для меня фунта масла? - проговорила она заученно, как говорят на трудном языке.
Он постарался вникнуть в ее слова. В глазах женщины читался вопрос. Но что было за ним, за этим вопросом, что было в этой неподвижности, так безотказно действующей на него?
Он посторонился, и она тут же вошла, словно дверь и открыли, чтобы впустить ее. Его это ошарашило. Он привык к тому, чтобы пришедший оставался на пороге, дожидаясь приглашения войти. Он пошел в кухню, она пошла следом.
На тщательно выскобленном сосновом столе был накрыт чай, в очаге ярко горел огонь, собака, поднявшись с коврика, подошла к женщине. Та стояла неподвижно посреди кухни.
- Тилли, - громко окликнул он. - У нас есть масло?
Незнакомка стояла в своем черном плаще, как статуя, молча.
- А? - Пронзительный голос Тилли донесся откуда-то издалека. Он еще раз прокричал свой вопрос.
- Только то, что на столе, - также пронзительно отвечала Тилли из маслобойни.
Брэнгуэн поглядел на стол. Там на тарелке лежал кусок масла с выдавленным на нем узором - дубовые листья и желуди.
- А подойти ты не можешь, когда тебя спрашивают? - крикнул он.
- Что спрашивают-то? - недовольно проговорила Тилли, с любопытством выглядывая из другой двери.
Увидев незнакомку, она вперила в нее свой косой взгляд, но ничего не сказала.
- Так что, у нас нет масла? - нетерпеливо спросил опять Брэнгуэн, словно надеясь добыть масло одним своим вопросом.
- Я уже сказала вам: только то, что на столе, - сказала Тилли, досадуя, что не может выдать ему требуемое, - а больше ни кусочка.
Наступила секундная пауза.
Потом незнакомка сказала, очень четко, бесцветным тоном иностранки, которой требуется сперва обдумать каждое слово и лишь потом произнести его:
- О, в таком случае большое спасибо. Сожалею, что побеспокоила вас.
К откровенной бесцеремонности она не привыкла и была слегка озадачена. Ситуацию исправила бы простая учтивость, но тут нашла коса на камень. Ее вежливые слова заставили Брэнгуэна покраснеть. Он не хотел, чтобы она ушла.
- Так это вот оставь, а это возьми и заверни для нее, - приказал он Тилли, кивнув в сторону тарелки с маслом, и, взяв чистый нож, отрезал от масла нетронутый кусок.
Это распоряжение, это "для нее" не сразу дошло до женщины, но рассердило Тилли.
- Викарий всегда покупает масло у Брауна, - сказала, эта несгибаемая женщина. - А нам завтра с утра первым делом надо будет масло сбивать.
- Да, - нараспев сказала иностранка, - да. Я и обратилась к миссис Браун, но у нее масло кончилось.
Тилли возмущенно вздернула голову, с языка ее уже были готовы сорваться слова, что не дело людям, у которых даже своего масла нет, заявляться как ни в чем не бывало к соседям и стучать в переднюю дверь с просьбой о целом фунте, когда у тех самих масла в обрез. Ходишь к Брауну - вот и ходи, а при чем тут я и мое масло, если у Браунов оно кончилось?
Брэнгуэн прекрасно понял эту невысказанную речь Тилли. Полька же не поняла. И так как масло для викария ей было нужно, а Тилли утром собиралась сбивать его, женщина выжидала.
- А теперь заткнись и иди, - громко сказал Брэнгуэн, когда молчание исчерпало себя, после чего Тилли юркнула во внутреннюю дверь.
- Наверное, я не должна была вот так приходить, - сказала женщина, вопросительно глядя на него, словно он призван был научить ее принятому здесь кодексу поведения.
Он смутился.
- Почему это? - Он хотел сказать это добродушно, но получилось, словно он парирует удар.
- А вам не кажется… - осторожно начала было она, но неуверенно замолчала, и разговор замер. Не умея найти нужных слов, она лишь глядела на него.
Так они и стояли друг напротив друга. Собака, отойдя от женщины, приблизилась к нему. Он наклонился погладить.
- Как поживает ваша дочка? - спросил он.
- Спасибо, очень хорошо, - прозвучал ответ - всего лишь учтивая фраза из учебника для иностранцев.
- Садитесь, пожалуйста, - сказал он.
Она села в кресло и, выпростав изящные руки в прорези плаща, сложила их на коленях.
- Вам здесь непривычно, - сказал он, все еще стоя на коврике возле камина спиной к огню, без сюртука; он разглядывал женщину с откровенным любопытством, а ее сдержанное самообладание, которое так ему нравилось, подстегивало его, делая его чуть ли не развязным. Какое ни с чем не сравнимое счастье так владеть собой и ситуацией!
На мгновение она остановила на нем недоуменный взгляд, как бы не улавливая смысла его слов.
- Да, - ответила она, наконец поняв, - да, странная здесь жизнь.
- Вам она, должно быть, кажется грубоватой, - сказал он.
Она опять посмотрела на него так, что он вынужден был повторить:
- Местные обычаи должны казаться вам грубыми.
- Да-да, я понимаю. Разница заметная, и многое мне странно, но я ведь жила в Йоркшире.
- Ну, тогда это меняет дело: здесь у нас жизнь не страннее, чем там.
Эти слова она тоже не совсем поняла. Его покровительственная уверенная манера, его доверительность озадачивали ее. Что означает его тон? Если они с ним на равных, то почему такая непринужденность в обращении?
- Да, - рассеянно сказала она, рассматривая его. Она увидела его чистоту, наивность, неотесанность и совершенную чужеродность. Но при этом внешность его была приятной: светловолосый, голубые глаза смотрят живо, и держится он уверенно, на равных. Она не сводила с него глаз. Как ей понять это - такой добродушный, простой и в то же время такой решительный, стоящий на ногах так крепко, словно сомнения были ему вовсе неведомы? Что сообщало ему эту странную основательность?
Непонятно. И она недоумевала. Она обвела взглядом его комнату. Своей уютной теснотой комната ее восхитила, и в восхищении этом было даже что-то пугающее. Мебель была старой и такой привычной - словно старинные знакомцы, которых знаешь с незапамятных времен, все вокруг походило на хозяина этой комнаты, будто он передал и вещам частицу себя самого.
- Вы давно живете в этом доме, не правда ли? - спросила она.
- Всю жизнь, - ответил он.
- А ваши родители, домашние?
- Наша семья прожила здесь больше двух сотен лет, - сказал он. Ее глаза, распахнутые, пожирали его. И он чувствовал, что так и должно быть: он предназначен ей.
- Вы владелец этой усадьбы - дома и фермы?
- Да, - сказал он. Опустив к ней глаза, он встретился с ней взглядом. Его взгляд тревожил женщину. Тома она не знала, была иностранкой, между ними не могло быть ничего общего, и все-таки его взгляд женщину тревожил, вызывая желание знать. Такой прямой, такой странно уверенный взгляд.
- Вы один живете?
- Да, если можно так выразиться.
Она не поняла его. Странные слова Что они означают?
И всякий раз, оторвавшись от разглядывания и неизбежно встречаясь с ним глазами, она чувствовала, как его внутренний жар, перехлестывая через край, захватывает и ее. Она сидела неподвижно, ощущая смятение. Кто он, этот странный мужчина, сумевший вдруг стать таким близким? Что с ней происходит? Что-то во взгляде этих юных, освещенных теплым огоньком глаз словно предъявляло на нее свои права - право говорить с ней, защищать ее. Но каким образом? Почему он говорит с ней? Почему эти глаза, такие решительные, наполненные светом и уверенностью, не просят на это разрешения, не ждут от нее ни знака, ни сигнала?
Вернувшаяся с большим листом оберточной бумаги Тилли застала обоих погруженными в молчание. Но с приходом служанки он тут же ощутил необходимость это молчание нарушить.
- Сколько лет вашей дочке? - спросил он.
- Четыре года, - ответила она.
- Значит, ее отец умер не так давно? - спросил он.
- Ей был год, когда он умер.
- Три года прошло?
- Да, три года, как его нет, да.
Отвечала она спокойно, даже сухо. Она опять взглянула на него, и во взгляде этом вдруг промелькнуло что-то девичье. Он почувствовал, что не в силах пошевелиться, сделать шаг к ней или от нее. Что-то в ней разбередило его душу, и он стоял сейчас перед ней неловкий, напряженный. Он увидел, как глаза ее наполняются девическим удивлением.
Тилли вручила ей масло, и она поднялась.
- Большое спасибо, - сказала она. - Сколько я вам должна?
- Пусть это будет подарком викарию, - сказал он, - за все его труды в церкви.
- Было бы лучше, если б труды трудами, а денежки за масло он все-таки заплатил бы, - заметила упрямая Тилли.
- А тебе обязательно встрять надо, да? - возмутился он.
- Так сколько, скажите, пожалуйста? - сказала полька, обращаясь теперь к Тилли. Но Брэнгуэн стоял рядом, и цена названа так и не была. - Ну, тогда большое спасибо, - сказала она.
- Приведите сюда как-нибудь вашу дочку, - сказал он. - Пусть посмотрит на домашнюю птицу, на лошадей, если это ей интересно.
- Да, ей это интересно, - сказала женщина.
Она ушла. Уход ее поверг Брэнгуэна в смятение. Он не замечал Тилли, выглядевшую смущенной и нуждавшуюся в ободрении. Он не мог ни о чем думать.
Он лишь чувствовал невидимую нить, связавшую его отныне с этой иностранкой.
Он был оглушен, сознание обрело новый орган чувств. В груди, а может, в животе зарождалось нечто неведомое. Словно в него пролили новый свет, и свет этот слепил его, не давая различать ничего вокруг, кроме жгучей раскаленной нити, протянувшейся между ними, тайной и неумолимой.
С той минуты, как она явилась к нему в дом, он был как в тумане, лишь мельком различал предметы, которые брал в руки, вялый, неподвижный, поглощенный происходящей в нем метаморфозой. Он подчинился ей, безвольный, потерянный, сонно дремлющий в ожидании всплеска чувств, как зародыш на грани жизни, силящийся родиться.
Дважды она приходила на ферму с дочкой, но их охватывало тогда оцепенение, безмерный покой овладевал ими, как ступор, и ничто не менялось. На ребенка он почти не обращал внимания, но благодаря природному добродушию снискал его доверие и даже любовь, когда сажал на спину лошади или давал зерна, предлагая покормить птицу.
Однажды, встретив мать и дитя на илкестонской дороге, он подвез их на двуколке. Ребенок ласково жался к нему, мать же сидела неподвижно. Была между ними какая-то неясность - словно туман окутал их своим облаком, и они ехали в молчании и безвольном оцепенении. Она была без перчаток, сидела, сложив руки на коленях, и он заметил у нее на пальце обручальное кольцо. Замкнутый этот ободок исключал его, не давая проникнуть внутрь. Обручальное кольцо обвивало, запирая от него ее жизнь, в которой ему не было места. И тем не менее и вопреки этому, существовали он и она и их предназначенная встреча.
Помогая ей спрыгнуть на землю из двуколки, он слегка приподнял ее, ощутив вдруг некое право держать ее вот так, заключив в полуобъятие. И все же она принадлежала и тому, прежнему, оставшемуся позади, в прошлом. Но и он, Том, должен оберегать ее. Ведь жизнью и ее воплощением невозможно пренебречь.
Порой рассеянная неопределенность ее настроения, в которой он вяз и терялся, бесила его, вызывая негодование. И все же он держал себя в руках. Она не откликалась, не делала ни шага ему навстречу. Это злило, озадачивало, но долгое время он подчинялся, терпел. Затем накопившаяся досада, обида на то, что она не замечает его, стала прорываться яростью, тогда ему хотелось исчезнуть, не видеть ее.
Случилось так, что однажды она пришла на ферму с девочкой, застав его в таком состоянии. Он высился над ней, ощетинившись, сильный и крепкий в своем бунте, и, хотя он не сказал ей ни слова, она чувствовала, как его гнев и тяжкое нетерпение завладевают и ею, выводя из оцепенения. И опять сердце ее трепетало от беглого чувства, и она глядела на него, незнакомого мужчину, не джентльмена, настойчиво стремящегося проникнуть в ее жизнь и утвердиться там, и боль нового рождения напрягала в ней жилы, преображая ее существо навстречу этой слепой настойчивости, грозившей побороть и захватить ее.
Болезненный трепет нового рождения волнами накатывался на нее, его пламя обжигало ее кожу. Она жаждала этого - новой жизни, источником которой был он, жизни от него и с ним, но одновременно она чувствовала потребность обороняться от разрушительного вторжения.
Работая один в поле или помогая ягниться овцам, он чувствовал, как мелочи, из которых состояла его привычная жизнь, спадают с нее, как шелуха, обнажая ее суть и цель. И тогда ему становилось ясно, что он женится на этой женщине и что она станет для него всем в жизни.
Мало-помалу, даже не видя ее, он пришел к какой-то степени понимания. Ему хотелось представлять ее существом, отданным ему в опеку, словно она была сирота, оставшаяся без родителей. Но он остро чувствовал и некий запрет, преграждавший ему доступ к ней, препятствующий благоприятному исходу. Она могла отвергнуть его. А кроме того, он ее боялся.
Но долгими февральскими ночами, когда овцы ягнились, он, выглядывая из-под навеса, видел яркие звезды и понимал, что не принадлежит себе, что должен признать себя лишь осколком и частицей, незавершенной и подчиненной деталью. Звезды плыли в темном небосводе - сонмы звезд в бесконечном своем круженье. А он сидел под ними - маленький, покорный великому миропорядку.
Если ее не будет рядом, он превратится в ничто. Ему приходилось трудно. Но несмотря на ее упорное, не раз выказываемое безразличие, когда он то и дело видел, что не существует в ее глазах, когда, впадая в ярость, пробовал бежать от нее, говоря себе, что и сам не лыком шит, мужчина же он, в конце концов, и может выдержать и одиночество, теперь, под усыпанным мириадами звезд небосклоном, он смирил свою гордыню, вынужденный признать, что без нее он ничто, и согласиться с этим.
Да, он ничто. А вот с нею он обретет подлинную жизнь. Появись она здесь сейчас, пройди она по мерзлой, покрытой инеем траве возле овчарни под капризное блеянье овец и ягнят, и он обретет цельность и совершенство. И если это так, значит, она должна быть рядом с ним! Так должно быть, это предначертано.
Уже давно он твердо решил сделать ей предложение. И он знал, что, когда это произойдет, она в конце концов вынуждена будет согласиться. Это правильно, и иного не дано.