– Вернуть тебе договор? – взвыл дьявол. – Нет уж, по мне лучше тысяча смертей в минуту!
– Ваше королевское величество! – сказал Сметсе, – заклинаю вас, подумайте о своих костях: они, как мне кажется, не слишком-то крепкие. Подумайте, какой чудесный случай представился нам отомстить за нашу бедную Фландрию, залитую кровью по вашей вине. Но мне претит добивать того, на кого уже пал справедливый гнев божий. Итак, сделайте милость, ваше величество, поторопитесь вернуть мне договор, или сейчас же получите изрядную трепку!
– Сделать милость! – закричал дьявол. – Сделать милость фламандцу! Нет, пусть уж лучше провалится Фландрия! Ах, если бы я мог на один только день вернуть себе былое могущество, войска, казну, – Фландрии сразу пришел бы конец! Тогда бы все увидали, как в стране властвует голод, иссушает почву, выпивает из ручьев воду, уничтожает жизнь растений; как последние бедные обитатели обезлюдевших городов бродят, будто призраки, среди мусорных куч и убивают друг друга из-за остатков прогнившей пищи; как стаи голодных собак отрывают от иссохшей материнской груди новорожденных младенцев, чтобы пожрать их; как нищета царит там, где было изобилие; пыль и пески – где были города; смерть – где была жизнь; воронье – где жили люди. И на этой голой, каменистой, разоренной земле, на этом кладбище я поставил бы черный крест с надписью: "Здесь погребена еретическая Фландрия, растоптанная Филиппом Испанским!"
От бешеной злобы у дьявола забила пена изо рта, но едва он умолк, как на спину его разом обрушились все молоты и брусья, какие были в кузнице. Сметсе и подмастерья по очереди били его и приговаривали:
– Это тебе за то, что ты попрал наши вольности и нарушил наши привилегии, хотя давал клятву их сохранить, ибо ты был клятвопреступником.
– Это тебе за то, что когда мы призывали тебя, одним твоим присутствием ты бы остановил самых отчаянных головорезов, но ты не посмел явиться в нашу страну, ибо ты был трусом.
– Это тебе за то, что ты убивал богатых католиков и реформатов и обогащался их имуществом, ибо ты был вором.
– Это тебе за то, что ни в чем неповинного маркиза де Берх-оп-Зоома ты отравил в тюрьме, чтобы овладеть его наследством; это тебе за то, что ты заставил принца д'Асколи жениться на донне Эвфразии, беременной от тебя, чтобы его богатство досталось твоему ублюдку. Принц умер той же смертью, что и многие другие, ибо ты был отравителем человеческой плоти.
– Это тебе за то, что ты подкупал лжесвидетелей и сулил дворянство тому, кто за деньги убьет принца Вильгельма, ибо ты был отравителем человеческих душ.
И удары сыпались так часто, что корона дьявола свалилась на пол, а тело его, подобно телу герцога, превратилось в месиво из мяса и костей, но тоже – без крови. И подмастерья колотили его и приговаривали:
– Это тебе з-а то, что ты изобрел гарроту, чтоб задушить Монтиньи, друга твоего сына, ибо ты был изобретателем новых пыток.
– Это тебе за герцога Альбу, за графов Эгмонта и Горна, за всех наших погибших братьев, за наших купцов, обогативших Германию и Англию, ибо ты был убийцей и разорителем нашей родины.
– Это тебе за твою жену, которую ты вогнал в гроб, ибо ты был супругом, не способным любить.
– Это тебе за твоего бедного сына Карлоса, который умер не своей смертью, ибо ты был бессердечным отцом.
– Это тебе за то, что на доброту, доверчивость и честность нашей страны ты отвечал ненавистью, жестокостью, убийствами, ибо ты был несправедливым королем.
– Это тебе за императора, отца твоего, который своими человеконенавистническими указами и эдиктами положил начало бедствиям нашей страны. Так получай же от нас и за него и скажи, ты еще не надумал вернуть нашему басу договор?
– Надумал, – донесся плачущий голос из месива мяса и костей, – твоя взяла, Сметсе, ты расквитался со мною, кузнец!
– Отдай мне договор! – сказал Сметсе.
– Развяжи мешок! – отвечал голос.
– Как бы не так, – сказал Сметсе, – я развяжу мешок, а господин Филипп тотчас выскочит из него и потащит меня в ад. О мой любезный, милый дьявол! Ваши уловки вам сейчас не' помогут. Итак, осмелюсь умолять ваше величество вернуть мне сначала мой договор: вы можете без особого труда просунуть его между вашей шеей и краем мешка.
– Я этого не сделаю!
– Как будет угодно вашему хитроумному величеству! – отвечал Сметсе. – Нравится вам сидеть в этом мешке, ну и сидите! Я вам не помешаю. У каждого свои капризы. Вот у меня нынче каприз – подержать вас пока в мешке, а потом увезти вас в Мидделбург на Валхерене и с разрешения общины выстроить там на рынке уютную каменную клеть, куда я запру ваше величество так, чтобы оттуда выглядывала лишь ваша кислая рожа. Вы сможете любоваться, как счастливо, весело и богато живут реформаты; вы получите большое удовольствие, особенно в ярмарочные и базарные дни, когда эти предатели и изменники будут награждать вас оплеухами и не совсем почтительными плевками, да еще палочными ударами. Вдобавок, государь, вы получите несказанное удовольствие, видя, какое множество благочестивых паломников из Брабанта, Фландрии и других земель, которые вы залили кровью, сойдутся в Мидделбурге, дабы заплатить вашему милостивому величеству старинный долг в звонких палочных червонцах.
– Нет, не соглашусь я на этот позор! – взревел дьявол. – Получай, кузнец, получай свой договор!
Сметсе взял в руки договор и, убедившись, что это тот самый, который он подписал, опустил его в святую воду, и пергамент рассыпался в прах.
Обрадованный кузнец развязал мешок и освободил дьявола, чьи раздробленные кости тотчас срослись. И приняв свое прежнее обличье, он снова стал тощим дьяволом, и на нем снова появились разъедавшие его гнойники и пожиравшие его вши. Он завернулся в свою парчовую мантию и покинул кузницу. Сметсе закричал ему вдогонку: "Счастливого пути и попутного ветра, господин Филипп!" На набережной дьявол споткнулся о каменную плиту. Плита подскочила, а под ней открылась большая дыра, которая мгновенно поглотила его, словно устрицу.
Глава шестнадцатая
В которой перед Сметсе открывается над рекой Лис удивительное зрелище
Когда дьявол ушел, Сметсе, не помня себя от радости, бросился к жене, стоявшей за дверью на кухне. Ликуя, кузнец стал подталкивать, похлопывать, обнимать и целовать свою благоверную и то тряс, то прижимал ее к себе. Потом он побежал к подмастерьям, пожал всем руки и закричал:
– Клянусь Артевелде! Я расквитался! Сметсе расквитался!
Казалось, язык его разучился говорить иные слова. Он шептал их жене на ухо, громко твердил подмастерьям, крикнул даже эти слова в мордочку старого лысого кота-кашлюна, который спал в уголке и, проснувшись, дал своему хозяину когтями по физиономии.
– Негодяй! – воскликнул Сметсе. – Он, кажется, недостаточно радуется моему избавлению. Уж не дьявол ли он? Говорят, они принимают любое обличье. Эй-эй, – цыкнул кузнец на кота, зафыркавшего от страха, – слышал ли ты, что я сказал тебе, понял ли. ты, чертов кот? Я расквитался, и я свободен, я расквитался, и я волен, как птица; я расквитался, и я весел; я расквитался, и я богат. Отныне я буду жить в свое удовольствие, как подобает расквитавшемуся кузнецу. Жена, я хочу, чтобы сегодня же послали Слимбруку сто филиппталеров, пусть и этот злосчастный завистник порадуется, что Сметсе расквитался!
Но Сметсе не услышал ни слова в ответ. Поглядев по сторонам, он увидел, что жена его спускается с лестницы, держа в руках большую чашу со святой водой, в которой плавала зеленая ветка букса.
Войдя в кузницу, женщина начала кропить этой веткой мужа, потом подмастерьев, а также молоты, наковальни, мехи и все прочие инструменты.
– Жена, что ты делаешь? – спросил Сметсе, пытаясь увернуться от брызг.
– Спасаю тебя, возомнивший о себе кузнец! – отвечала она. – Ты и впрямь думаешь, что освободился от дьяволов? А между тем ты владеешь имуществом, которое принадлежит им! И ты думаешь, что, упустив твою душу, которая была платой за твое богатство, они так-таки и оставят тебе это богатство? Ах, глупый кузнец! Они опять придут сюда, да! и если я не окроплю святой водой тебя, себя и всех подмастерьев, кто знает, какие страшные беды они еще обрушат на нас!
Она продолжала рьяно размахивать своей веткой, как вдруг от подземного грома зашаталась вся набережная, расщепились камни, зазвенели стекла, распахнулись двери, окна, все выходы из кузницы и подул жаркий ветер.
– Вот они! – воскликнула женщина. – Молись, муженек!
И верно: в облаках появился обнаженный человек неописуемой красоты. Он стоял на алмазной колеснице, запряженной четверкой огненных коней. В правой руке он держал стяг, и на этом стяге было начертано: "Прекраснее бога". И от тела человека – от всей его светящейся плоти – исходили дивные лучи, точно солнце озарившие реку Лис, набережную и деревья, которыми она была обсажена. И деревья эти закачались, стволы их и ветви стали сгибаться, а набережная заколебалась, будто корабль в море, и мириады голосов воскликнули хором:
– Властитель наш, мы взываем к тебе, ибо терпим голод и жажду! Напитай нас, властитель, напои нас!
– Ах, – вскричала жена кузнеца, – ведь это монсеньор Люцифер со всеми своими чертями!
Но вот голоса смолкли, человек подал знак, и вода в реке Лис вдруг поднялась, словно сам господь бог приподнял ее русло. И река стала подобна бушующему морю, только в этом море волны не катились все вместе к берегу, а каждая бурлила в отдельности, и на каждой огнем полыхал пенистый гребень. Вот огненные гребни взметнули ввысь, увлекая за собой воду воронкой, и бедному Сметсе, его жене и подмастерьям почудилось, что перед ними дрожат и колеблются мириады водяных столбов.
Потом все водяные столбы обратились в страшных чудовищ и сразу появились, переплетаясь между собою, нанося друг другу удары и раны, все черти ада – истязатели бедных, грешников, осужденных на вечные муки. Тут были устрашающей величины крабы на трясущихся и скрюченных человечьих ногах: они пожирали тех, кто пресмыкался при жизни. Возле означенных крабов хлопали крыльями страусы, ростом побольше лошади. Под хвостами у них виднелись лавры, скипетр и корона. И за этими хвостами обречены были бегать те, кто в сем мире гонялся за суетными почестями, не радея о добрых делах. Страусы мчались быстрее ветра, грешники преследовали их, стремясь схватить лавры, скипетр и корону, но – тщетно! Страусы завлекали их в предательское вязкое болото, в которое они с позором плюхались. И потом целую вечность грешники барахтались в липкой грязи, в то время как страусы расхаживали по берегу и насмешливо позвякивали своими побрякушками.
Среди страусов резвились целые полчища разноцветных, пестрых, точно бабочки, обезьян. Они распоряжались скрягами-лихоимцами, – евреями и ломбардцами, – которые, чуть войдя в ад, осматривались кругом и, моргая под своими очками, немедля начинали подбирать ржавые гвозди, стоптанные шлепанцы, облезшие пуговицы, грязные тряпки и прочую рухлядь. Потом они торопливо выкапывали яму, зарывали в ней свою добычу и садились неподалеку. Обезьяны, увидев это, прыгали в яму, вытаскивали из нее все сокровища и бросали в огонь. Скупцы плакали и причитали, а обезьяны их били; наконец, скупцы отыскивали более надежный тайник, прятали там новую добычу, обезьяны опять ее находили, опять выбрасывали вон и снова начинали избивать скупцов, и так – целую вечность.
В воздухе, над обезьянами, били крыльями орлы, и на месте клювов у них торчали дула двадцати шести мушкетов, которые все стреляли зараз. Орлы эти назывались царскими, ибо были приставлены к государям-завоевателям, которые слишком сильно любили при жизни гром пушек и шум войны. И теперь, чтобы их потешить, орлы палили каждому из них прямо в уши из двадцати шести мушкетов, и так – целую вечность.
Под боком у страусов, обезьян и орлов извивалась, раскачивалась и вытягивалась огромная змея, покрытая медвежьей шерстью; длинная и толстая сверх всякой меры, она потрясала сотнею тысяч мохнатых рук и в каждой держала по железной алебарде, наточенной остро, как бритва. Змея эта называлась испанской, ибо в аду она без пощады рубила своими алебардами шайки подлых грабителей, которые разоряли нашу страну.
Очень осторожно, опасаясь задеть эту змею, в воздухе порхали крылатые проказники-поросята, у которых вместо хвостиков были ливерные колбаски. Хвостики эти предназначались для вечно алчущих пищи 'чревоугодников, попавших в ад. Поросята подлетали к ним, подносили колбаску к их разинутой пасти, и только лишь те собирались откусить ее, как поросят и след простыл, и так – целую вечность!
Были там и чудовищной величины павлины, которые ужасно кичились своим ослепительным опереньем. Стоило какому-нибудь пустому щеголю, важничавшему в своем нарядном костюме, попасть в их жилище, как павлин подходил к нему и распускал хвост, как будто предлагая гостю вырвать у него перо и украсить им свою шляпу. Но только лишь щеголь протягивал руку за этим пером, как господин павлин пускал ему в лицо струю гнусной вонючей жидкости, которая портила весь его прекрасный наряд. И целую вечность господин щеголь тянул руку за павлиньим пером, и целую вечность получал за это подобное омовение.
Среди всех этих мерзких животных парами бродили кузнечики – самцы и самочки в человеческий рост; она играла на дудочке, он размахивал большой суковатой палкой. Завидев человека, который при жизни из трусости то и дело прыгал от добра к злу, от белого к черному, от огня к воде, однако всегда поклонялся силе, кузнечики тотчас к нему приближались. Она играла на дудочке, а юн, величественно опираясь на свою палку, приказывал: "Прыгай во имя бога!" И человек прыгал. "Прыгай во имя дьявола!" И человек прыгал. "Прыгай во имя Кальвина, во имя католической мессы, во имя козы, во имя капусты!" И бедняга все прыгал, но никогда не мог прыгнуть так высоко, как того требовал кузнечик с палкой, и всякий раз бывал за это пребольно избит. И человек без конца прыгал, и его без конца били, а дудочка без конца играла приятные мелодии, и так – целую вечность.
Чуть подальше, развалясь нагишом на расшитых золотом бархатных и шелковых покрывалах, осыпанные жемчугом и другими драгоценными каменьями, сладострастные и улыбающиеся, пели и играли на множестве прекрасных музыкальных инструментов дьяволицы, которые были красивее первых красавиц Гента, Брюсселя и Брюгге. Они служили наказанием для престарелых распутников, совратителей юности. Лишь только старики появлялись, как женщины начинали манить их к себе любовными речами. Но те не могли к ним приблизиться, и целую вечность бедняги обречены были разглядывать дьяволиц, не имея возможности прикоснуться даже к кончику ногтя на их мизинце. Распутники плакали и жаловались, но все напрасно, и так – века и века.
Были здесь и хитрые маленькие чертенята, бившие в барабаны, обтянутые кожей лицемеров, а маски, которые те при жизни носили на своих лицах, висели на этих же барабанах в виде украшений. И лицемеры эти обречены были слоняться по аду без кожи, без масок, во всем своем уродстве, опозоренные, освистанные, оплеванные, искусанные мерзкими мухами, преследуемые чертенятами, бившими в барабаны, и так – целую вечность.
Стоило поглядеть и на чертей, приставленных к спесивцам! Это были превосходные объемистые бурдюки, надутые ветром и заканчивающиеся носиком со вставленной в него трубкой. Бурдюки эти имели орлиные лапы и две небольшие руки, с пальцами такой длины, что ими можно было обхватить весь бурдюк. Когда спесивец входил в ад, говоря себе: "Я великий, красивый, сильный, могущественный, победоносный, я покорю Люцифера и женюсь на его жене Астарте", бурдюки приближались к нему и, низко кланяясь, спрашивали:
– Сударь, не угодно ли вам будет выслушать по секрету словечко касательно ваших гордых намерений?
– Хорошо, – отвечал тот.
Тогда бурдюки вдвоем вставляли ему в уши трубки, и он уже не мог их вынуть, и бурдюки начинали давить своими длинными пальцами себе на живот, чтобы сильный ветер оттуда подул ему в голову, и голова его от этого раздувалась все больше и больше, и вот господин спесивец уже поднялся в воздух и должен целую вечность мотаться, толкаясь головой в потолок преисподней и все время болтая ногами, чтобы спуститься вниз, но – безуспешно.
Занятными чертями были и подвижные, как ртуть, мартышки, которые без устали прыгали, скакали, носились взад и вперед. Эти черти подбегали к ленивцам, которых они наказывали, и протягивали им то лопату, чтобы вскопать ею землю, то оружие, чтобы начистить его до блеска, то дерево, чтобы обрезать его, или же книгу, чтобы, прочитав, поразмыслить над нею. Получив такую работу, ленивец говорил:
– Сделаю завтра!
И погружался в мечты, потягиваясь и зевая. Мартышка тотчас же совала ему в разинутый рот губку, смоченную в настое ревеня, и, хихикая, говорила:
– Это тебе на сегодня, работай, лодырь, работай!
И в то время, как ленивца рвало, черт вертел им во все стороны, тряс его и не давал ему ни минуты покоя, как слепень коню, и так – целую вечность.
Очень забавны были лукавые и шустрые, хорошенькие детишки-бесенята, на чьей обязанности было учить риторов-педантов думать, говорить, плакать и смеяться естественно и просто, согласно природе. И, если у них это не выходило, бесенята давали им по рукам, и очень даже больно. Но бедные педанты уже ничему не могли научиться: слишком были они неповоротливы, стары, глупы. Словом, по рукам они получали каждый день, а в воскресенье еще и пленку впридачу.
И все черти хором восклицали:
– Повелитель, мы страдаем от голода; повелитель, дай нам поесть! Заплати нам хоть немного за нашу верную службу тебе!
И вдруг человек, стоявший на колеснице, подал знак, и река Лис выбросила всех чертей на набережную, подобно тому, как море выбрасывает волны на берег, и черти пронзительно и страшно засвистели.