Сметсе Смее
Глава первая
О Сметсе Смее, его брюхе и его кузнице
Сметсе Смее жил в славном городе Генте, на Луковичной набережной, и окна его дома выходили прямо на прекрасную реку Лис.
Он был весьма искусен в своем ремесле, нагулял себе порядочный жирок, а круглое лицо у него было всегда такое веселое, что самые унылые люди улыбались, лишь глянув, как семенит он на коротеньких ножках по своей кузнице, задрав нос, выпятив пузо и зорко за всем присматривая.
Когда в мастерской работа кипела, он спокойно складывал руки на брюхе и, прислушиваясь к чудесному шуму своей кузницы, радостно приговаривал:
– Клянусь Артевелде! Никаким барабанам, бубнам, дудкам, виолам и волынкам не сравниться с небесной музыкой, что слышится в грохоте моих молотов, стоне моих наковален, пыхтении моих мехов, песнях моих бравых подмастерьев, кующих железо!
– Живее, живее, ребята, – подбадривал он своих помощников, – кто усердно трудится поутру, веселей пьет ввечеру! Эй, у кого это рука так ослабла, что он еле-еле постукивает молотом? Может этот рохля думает, что разбивает яйца для яичницы? Ну-ка за брусья, Долф! Они вот-вот расплавятся! А ты, Пир, берись за кирасу да бей со всему маху: железо, кованное хорошим мастером, самое верное средство от пуль. Принимайся за лемех, Флипке, и работай на совесть: ведь плуг всем людям хлеб дает! Открой дверь, Тоон! Видишь, тощий конюх дона Санчо д'Авила, дворянина с надутой рожей, ведет сюда его тощую клячу. Верно, хочет ее подковать. С него возьмем вдвое дороже: за испанскую спесь и за грубое обращение с простым народом.
Так расхаживал Сметсе по своей кузнице. Частенько он напевал, а если не напевал, то посвистывал. К тому же выручал он немало золотых, не жаловался на здоровье и вечерами охотно попивал брёйнбиирв трактире Пенсарта.
Глава вторая
О том, как Слимбрук Рыжий погасил огонь в кузнице Сметсе
Но тут случилось, что некий Адриан Слимбрук с разрешения ремесленного цеха открыл на Луковичной набережной еще одну кузницу. Сей Слимбрук, прозванный Рыжим за цвет своих волос, был безобразен, мал ростом, худ и тщедушен; лицо у него было бледное, а пасть – до ушей, как у лисицы.
Отъявленный плут и прехитрый пролаза, до тонкости изучивший искусство притворства, Слимбрук прослыл знатоком кузнечного дела и приманил в свою кузницу всех знатных и зажиточных горожан, которые – то ли из страха, а может почему-либо еще, – водили дружбу с испанцами и недолюбливали реформатов. В большинстве своем это были прежние заказчики Сметсе, но Слимбрук настроил их против него.
– Сметсе в глубине души "гёз", – разглагольствовал Слимбрук. – В молодости он был пиратом, сражался на море с испанцами на стороне жителей Зеландии, защищавших так называемую реформатскую веру. У него и сейчас еще полно друзей и родичей на острове Валхерене, главным образом в городах Мидделбурге, Арнемёйдене, Камп-Веере и Флиссингене. Все они ярые реформаты и без всякого почтения говорят о папе римском и сеньорах эрцгерцогах.
– К тому же, – добавлял он, – этот Сметсе сущий безбожник: несмотря на запрет читает лишь Антверпенскую Библию, а если и заходит иной раз в церковь, то страха ради, а не из любви к богу.
Вот этаким злоречьем отбил Слимбрук у Сметсе всех его заказчиков.
И вскоре погас огонь в кузнице доброго кузнеца, вскоре были съедены все его сбережения, и в дом его вступила госпожа Нужда.
Глава третья
О том, в какой прекрасной шляпе плавал Слимбрук в реке
Как ни худо пришлось Сметсе, он крепился и не падал духом. Все же горько и тошно бывало ему слушать, как славно стучат молоты о наковальни у Слимбрука, когда сам он одиноко сидит в холодной кузнице и смотрит на свои бесценные инструменты, сваленные в кучу на полу. Но пуще всего донимало Сметсе то, что всякий раз, когда проходил он мимо дома упомянутого Слимбрука, рыжий негодяй тотчас выскакивал на порог, умильно раскланивался и, рассыпаясь в любезностях, наговорив множество льстивых слов, лицемерно выражал ему свое уважение, и все лишь затем, чтобы покуражиться над ним и подло насмеяться над его бедой.
Эти мерзкие ужимки и кривляния повторялись так долго, что терпению Сметсе пришел конец.
– Э-эх, я горюю оттого, что стал нищим, – говорил он себе, – да с этим надо примириться: такова ведь святая воля господня! Но нет мочи глядеть, как гнусный мошенник, своими кознями переманивший моих заказчиков, радуется моей бедности.
А Слимбрук никак не мог угомониться, и речи его с каждым днем становились все ехиднее; ибо, чем больше была его вина перед честным кузнецом, тем сильнее он его ненавидел.
И Сметсе дал себе слово расправиться со Слимбруком и навсегда отбить у него охоту к издевкам.
Однажды в воскресный день Сметсе стоял на набережной Лодочников и вместе с толпой горожан, лодочников, мальчуганов и школяров глазел на реку – все они бездельничали по случаю праздника. И тут из соседнего мюзико вдруг вышел Слимбрук, уже порядком нализавшийся и во хмелю еще более наглый, чем обычно. Завидев Сметсе, он, размахивая руками, кинулся прямо к нему.
– Здравствуй, Сметсе, здравствуй, мой дорогой! – визгливо смеясь, дерзко крикнул он. – Как поживаешь, Сметсе? Сдается мне, что ты спустил свой славный жирок. Вот жалость-то! А с чего бы это, Сметсе? Тебя огорчает, что ты растерял своих заказчиков? Надобно выпить, Сметсе, вот и станет веселее в желудке. А почему тебя больше не видать по вечерам у Пенсарта? Может у тебя не хватает деньжонок на выпивку? Так, если захочешь, Сметсе, у меня для тебя найдутся деньжата.
И Слимбрук побренчал кошельком, висевшим у него на поясе.
– Благодарю тебя, – отвечал Сметсе, – ты очень любезен, дядюшка Слимбрук, но теперь мой черед тебя угощать.
– Ну уж нет! – с притворным сочувствием и сожалением воскликнул Слимбрук. – С чего это тебе вздумалось меня угощать? Ведь всем известно, что ты небогат, Сметсе!
– Настолько богат, – отвечал кузнец, – чтоб напоить тебя так, как ты сроду не пил.
– Ну и потеха! – крикнул Слимбрук столпившимся вокруг лодочникам и горожанам, – ну и потеха. Сметсе меня угощает! Что же это такое? Не иначе как пришел конец света! А может в наше время богачи ходят в лохмотьях? Сметсе меня угощает! Ха-ха-ха! я с радостью хлебну брёйнбиира, за который уплатит Сметсе. Я жажду его, как жаждет влаги африканский песок, как жаждет воскресного отдыха труженик, как жаждет прохлады бес, разводя огонь под котлами Люцифера.
– Ну так пей же, Слимбрук! – сказал Сметсе и швырнул его в реку.
Все, кто стоял на набережной, захлопали в ладоши и взобрались на парапет, чтобы лучше видеть Слимбрука, который, полетев в воду вниз головой, пробил брюхо дохлой собаке, уже давно плывшей по течению, как это всегда бывает с падалью. При этом голова у него каким-то непостижимым образом застряла в дохлятине, и он не мог от нее отделаться, так как плыл, и руки у него были заняты. И лицо у него все измазалось в вонючем собачьем дерьме.
И хотя этой гадостью Слимбруку залепило глаза, он не решился выйти из воды и подняться на набережную, где стоял Сметсе; а поплыл с падалью на голове к другому берегу, отдуваясь и пыхтя, точно тысяча чертей.
– Ну как? – спросил Сметсе, – как тебе нравится брёйнбиир? Не правда ли, лучше его не найдешь во всей Фландрии? Однако, сударь мой, снимите вашу шляпу, не то вы не сможете выпить. Где это видано, чтобы в этакой шляпе прогуливались по реке?
Слимбрук, барахтаясь в воде, оказался у самого моста. Сметсе со всем народом взошел на упомянутый мост, и Слимбрук, по-прежнему пыхтя, крикнул ему:
– Я тебя отправлю на виселицу, проклятый реформат!
– Ха-ха-ха! – рассмеялся славный кузнец, – вы ошибаетесь, приятель, не я хочу реформ, это вы вводите реформу в ношение шляп. Где вы раздобыли вашу шляпу? Я в жизни такой не видывал. Как она нарядна, как богато украшена кисточками и помпонами! Стало быть в Генте скоро появится новая мода?
Слимбрук, не отвечая ни слова, пытался стащить с головы дохлую собаку, но безуспешно; и он то шел ко дну, то всплывал снова вверх, приходя в еще большее бешенство, еще громче пыхтя и непрестанно силясь скинуть с себя эту падаль.
– Не обнажайте голову, сударь! – повторял Сметсе, – не стоит так много трудиться, чтобы отдать мне поклон! Я, право, не заслуживаю таких стараний. Не обнажайте голову!
Наконец, Слимбрук вылез из воды. Поднявшись на набережную, он поспешно содрал с себя собаку и со всех ног побежал домой. А за ним с улюлюканьем и свистом погналась орава молодых лодочников и мальчуганов, швыряя в него комьями уличную грязь и всякие нечистоты. Не унялись они и тогда, когда Слимбрук уже скрылся за воротами своего дома.
Глава четвертая
О двух ветках
Так Сметсе отомстил Слимбруку, который не смел после этого поднять на него глаза и прятался, чуть завидев его.
Но недолго радовался добрый кузнец, ибо с каждым днем все больше одолевала его нищета, а цеховое пособие и малую толику денег, полученную из города Мидделбурга, что на острове Валхерене, они с женой уже прожили.
До крайности удрученный тем, что ему придется пойти по миру, и не в силах вынести этот позор, Сметсе решил покончить счеты с жизнью.
И вот однажды ночью он покинул свой дом и пришел к городскому рву, обсаженному раскидистыми деревьями, ветви которых свисали до самой земли. Тут Сметсе привязал себе камень на шею, вверил свою душу богу и, отступив для разбега на три шага, ринулся вниз.
Но вдруг его задержали две ветки: они упали ему на плечи, схватили, словно две человеческие руки, и пригвоздили к месту. Ветки эти были не холодные и жесткие, как это свойственно дереву, а теплые и мягкие. И в это мгновение послышался какой-то странный голос, насмешлива спросивший:
– Куда это ты собрался, Сметсе?
Но Сметсе, оцепенев от изумления, не мог ничего ответить.
И хотя ветра не было, ствол и ветви дерева шевелились и качались, извиваясь точно змеи, а повсюду вокруг потрескивали золотые искорки, – и было их сотни и сотни тысяч слишком.
Сметсе стало еще страшнее: лица его коснулось жаркое дыхание, а голос – уже совсем близко, как ему показалось, – снова спросил:
– Куда это ты собрался, Сметсе?
Но Сметсе опять не мог ответить: от страха в горле у него пересохло и зубы застучали.
– Почему ты боишься ответить тому, кто желает тебе только добра? – спрашивал голос. – Куда же ты собрался, Сметсе?
Смекнув, что с ним говорят дружелюбно и весело, славный кузнец набрался наконец духу и смиренно ответил:
– Сеньор, которого я не вижу, я собрался умереть, потому что жить мне больше невмоготу.
– Сметсе – глупец, – сказал голос.
– Пусть будет так, если вам угодно, сеньор, – продолжал Сметсе, – но, по-моему, после того, как я потерял свою кузницу из-за происков злого соседа и должен теперь стать бродягой и нищим, жить куда глупее, чем умереть!
– Сметсе – глупец, если он хочет умереть, – сказал голос. – Ведь стоит ему пожелать, и он вернет себе свою милую кузницу, свой милый яркий огонь в горне, своих молодцов-подмастерьев, и в сундуках у него заведется столько золотых, сколько искорок потрескивает на этом дереве.
– Ух ты! – воскликнул в восхищении кузнец. – Но такого богатства мне вовек не видать! Куда мне, мелкой сошке, такая роскошь!
– Сметсе, – сказал голос, – все возможно для моего господина.
– Вот оно что! – подивился кузнец. – Уж не дьявол ли, сеньор, вас ко мне подослал?
– Он самый, – отвечал голос, – и я пришел предложить тебе отчего имени сделку. Целых семь лет ты будешь богат: у тебя будет прекраснейшая кузница во всем Генте; ты заработаешь столько золота, что его достанет вымостить всю Луковичную набережную; в твоем погребе будет столько вина и пива, что ты сможешь залить ими все пересохшие глотки во Фландрии; ты будешь есть наилучшие мясные блюда, наивкуснейшую домашнюю птицу; у тебя будут горы окороков, груды кровяной колбасы, кучи ливерной; все будут осыпать тебя похвалами, восхищаться тобой, превозносить тебя. Узнав об этом, Слимбрук лопнет от ярости. И за все эти великие блага через семь лет ты всего лишь отдашь нам свою душу.
– Моя душа – единственное мое достояние, – возразил Сметсе. – А нельзя ли, сеньор дьявол, сделать меня богатым по более сходной цене?
– Ты согласен, кузнец, или не согласен? – спросил голос.
– Ах, все, что вы сулите, так заманчиво. Да мне так много и не надо, не в обиду вам будь сказано, сеньор дьявол! Мне бы только вернуть мою кузницу и достаточно заказчиков, чтобы не гас в горне огонь, и я был бы счастливее монсеньора Альберта и сеньоры Изабеллы!
– Хочешь – бери, не хочешь – не надо, кузнец! – сказал голос.
– Сеньор дьявол, – взмолился кузнец, – очень прошу вас, не гневайтесь на меня, но благоволите принять в соображение: нельзя ли мне получить только мою кузницу, без всяких там вин, колбас и золотых, а вы помиритесь на том, чтобы душа моя горела в пекле тысячу лет, что не так уже мало для того, кто проведет это время в огне, но уж, конечно, не идет ни в какое сравнение с целой вечностью.
– Тебе – кузница, нам – твоя душа; хочешь – бери, не хочешь – не надо, кузнец!
– Ох, – закручинился Сметсе, – это слишком накладно, не во гнев вам будет сказано, сеньор дьявол!
– Стало быть, кузнец, – сказал голос, – богатству ты предпочитаешь нищету. Ну, поступай, как знаешь! Нечего сказать, весело будет тебе слоняться с унылой миной по Генту, когда все от тебя отвернутся, и только собаки станут гоняться за тобой по пятам. А когда жена твоя помрет с голоду, напрасно ты будешь бить себя в грудь, повторяя: mea culpa. Потом ты останешься один в целом свете и будешь на ярмарках выбивать барабанную дробь на своем пустом брюхе, и девчонки, поплясав под такую музыку, швырнут тебе горсть медяков в награду за эту потеху; а под конец ты забьешься в свою нору, не смея выйти на улицу, в своих грязных лохмотьях. Шелудивый, искусанный вшами бедняк, ты подохнешь один, как прокаженный, на своем гноище, и стащат тогда тебя на кладбище. И Слимбрук придет посмеяться над твоими останками.
– Ох, придет, – вздохнул Сметсе, – непременно придет, висельник!
– Так не дожидайся столь постыдного конца! – сказал голос. – Лучше уж тогда умереть. Прыгай в воду, Сметсе, ну прыгай же!
– Горе мне! – застонал кузнец. – Но если я предам себя в ваши руки, гореть мне в вечном огне.
– А ты вовсе не будешь гореть, – отвечал голос, – ты послужишь нам пищей, кузнец!
– Я! – воскликнул перепуганный Сметсе, – так вы там меня собираетесь съесть? Да я для этого совсем не гожусь, _уверяю вас. Нет на свете мяса более жесткого, жилистого, грубого, самого что ни на есть простецкого, чем мое. К тому же оно было когда-то заражено чумою, чесоткою и другими скверными болезнями. Ах, разве я для вас лакомое блюдо, сеньоры дьяволы? Ведь у вас в аду так много именитых душ – сочных, аппетитных," откормленных! А моя никуда не годится, уверяю вас!
– Ты ошибаешься, кузнец! – сказал голос. – Души злых императоров, королей, князей, пап, знаменитых полководцев, завоевателей, человекоубийц и прочих разбойников иной раз жестки, как орлиный клюв. Причиной тому их всемогущество, и мы то и дело ломаем о них зубы. Души, обуянные славолюбием и жестокосердием, изъедены до времени этими прожорливыми червями, и нам остаются лишь крохи. Души непотребных девок, не знавших при жизни ни голода, ни нужды, но продававших за деньги то, что природа велит давать даром, так зловонны, так гнусны и мерзки, что даже самые изголодавшиеся дьяволы их в рот не берут. Души тщеславных подобны пузырям: внутри у них ничего нет, кроме воздуха. Это скудная пища. Души лицемеров, ханжей и лгунов снаружи свежи, как наливное яблочко, но под кожурой у них полным-полно желчи, Прокисшего вина, страшного яда; никто из нас не хочет до них и дотронуться. Души завистников подобны жабам: разъярясь на свое уродство, они брызжут на все, что блестит, желтой слюной, извергая ее изо рта, из лап и всех пор своего тела. Души обжор – навоз. Души выпивох порою вкусны в том случае, если они сохраняют дивный запах доброго вина и брёйн-биира. Но нет пищи более лакомой, сладостной, сочной и тонкой на вкус, чем душа славной женщины, честного труженика и честного кузнеца вроде тебя. Ибо они работают не покладая рук и нет у них времени запятнать себя грехом, разве что один-единственный раз в жизни. Вот тогда-то мы, если можем, уносим их с собой. Однако это редкое блюдо. Мы приберегаем его для царского стола монсеньора Люцифера.
– Ах, я вижу, вам непременно хочется меня съесть, – молвил Сметсе. – Ну что бы вам стоило вернуть мне мою кузницу даром?