Грузовики, грузовички, частные машины, такси с черными занавесками, кабриолеты. Каждый раз, когда мимо них проходила машина, Сара теряла надежду - Жьен еще больше удалялся от них. Потом пошла вереница тележек, и Жьен, скрипя, продолжал удаляться; затем дорогу покрыла черная смола пешеходов. Сара спряталась у края кювета: толпы наводили на нее страх. Люди шли медленно, с трудом, страдание придавало им семейный вид: любой, кто войдет в их ряды, будет на них походить. Я не хочу. Я не хочу стать, как они. Они на нее не смотрели; они обходили машину, не глядя на нее: у них больше не было глаз. Гигант в канотье с чемоданом в каждой руке задел автомобиль, как слепой ударился о крыло, повернулся вокруг своей оси и, шатаясь, пошел снова. Он был бледен. На одном из чемоданов были разноцветные наклейки: Севилья, Каир, Сараево, Стреса.
- Он умирает от усталости, - крикнула Сара. - Он сейчас упадет.
Но он не падал. Сара проследила глазами за канотье с красно-зеленой лентой, которое легкомысленно раскачивалось над морем шляп.
- Берите чемодан и добирайтесь дальше без меня. Сара, не отвечая, вздрогнула: она затравленно, с отвращением смотрела на толпу.
- Вы слышите, что я вам говорю? Она повернулась к нему:
- Но ведь можно подождать проходящую машину и попросить канистру бензина? После пешеходов будут еще автомобили.
Водитель нехорошо улыбнулся:
- Я вам не советую даже пытаться.
- А почему нет? Почему бы не попытаться?
Он презрительно сплюнул и некоторое время не отвечал.
- Вы же их видели? - наконец сказал он. - Они толкают друг дружку в задницу. Так с чего бы им останавливаться?
- А если я найду бензин?
- Говорю же вам, не найдете. Вы что, думаете, они из-за вас потеряют свой ряд? - Он, ухмыляясь, смерил ее взглядом. - Будь вы красивой девчонкой и будь вам двадцать лет, но я молчу, молчу.
Сара сделала вид, что не слышит его. Она настаивала:
- Но если я все-таки достану?
Он с упрямым видом покачал головой:
- Не стоит. Я дальше не поеду. Даже если вы достанете двадцать литров, даже если сто. Баста.
Он скрестил руки.
- Вы отдаете себе отчет? - сурово сказал он. - Тормозить, заноситься на повороте, включать сцепление каждые двадцать метров. Менять скорость сто раз в час: это значит загубить машину!
На стекле были коричневые пятна. Он вынул платок и заботливо их вытер.
- Я не должен был соглашаться.
- Вам нужно было только взять побольше бензина, - сказала Сара.
Тот, не отвечая, покачал головой; ей захотелось дать ему пощечину. Но она сдержалась и спокойно сказала:
- Итак, что вы собираетесь делать?
- Остаться здесь и ждать.
- Ждать чего?
Он не ответил. Она изо всех сил стиснула ему запястье.
- Да знаете ли вы, что с вами случится, если вы здесь останетесь? Немцы депортируют всех годных к военной службе.
- Конечно! А еще они отрубят руки вашему малышу и залезут на вас, если у них хватит смелости. Все это враки: они, конечно, и на четверть не такие, какими их расписывают.
У Сары пересохло в горле, губы ее дрожали. Почти равнодушно она сказала:
- Ладно. Где мы находимся?
- В двадцати четырех километрах от Жьена.
"Двадцать четыре километра! И все-таки я не буду плакать перед этой скотиной". Она залезла в машину, забрала чемодан, вышла, взяла за руку Пабло.
- Пошли, Пабло.
- Куда?
- В Жьен.
- Это далеко?
- Далековато, но я тебя понесу, как только ты устанешь. И потом, - с вызовом добавила она, - бесспорно, найдутся добрые люди, которые нам помогут.
Водитель стал перед ними и преградил им путь. Он хмурил брови и обеспокоенно чесал в затылке.
- Чего вы хотите? - сухо спросила Сара.
Он и сам толком не знал, чего хотел. Он смотрел то на Сару, то на Пабло; он выглядел растерянным.
- Так что? - неуверенно спросил он. - Так и уходим? Даже не сказав спасибо?
- Спасибо, - очень быстро сказала Сара. - Спасибо. Но его томил гнев, и он дал ему волю. Лицо его побагровело.
- А мои двести франков? Где они?
- Я вам ничего не должна, - сказала Сара.
- Разве вы не обещали мне двести франков? Сегодня утром? В Мелене? В моем гараже?
- Да, если вы отвезете меня в Жьен; но вы бросаете меня с ребенком на полдороге.
- Это не я вас бросаю, это мой драндулет виноват. Он покачал головой, и вены у него на висках вздулись.
Его глаза заблестели. Но Сара его не боялась.
- Отдайте мне двести франков. Она порылась в сумочке.
- Вот сто франков. Вы, конечно, богаче меня, и я вам их не должна. Я вам их отдаю, чтобы вы оставили меня в покое.
Он взял купюру и положил ее в карман, потом снова протянул руку. Он был очень красный, с открытым ртом и блуждающими глазами.
- Вы мне должны еще сто франков.
- Вы больше не получите ни гроша. Пропустите меня. Он не шевелился, обуреваемый противочувствиями.
В действительности они ему не нужны были, эти сто франков; может, он хотел, чтобы малыш поцеловал его перед уходом: он просто перевел это желание на свой язык. Он подошел к ней, и она поняла, что сейчас он возьмет чемодан.
- Не прикасайтесь ко мне.
- Или сто франков, или я беру чемодан.
Они смотрели друг на друга в упор. Ему совсем не хотелось брать чемодан, это было очевидно, а Сара так устала, что охотно отдала бы его ему. Но теперь нужно было доиграть сцену до конца. Они колебались, как будто забыли слова своей роли; потом Сара сказала:
- Попробуйте его отнять! Попробуйте!
Он схватил чемодан за ручку и начал тянуть к себе. Он мог бы его отнять одним рывком, но он ограничился тем, что тянул вполсилы, отвернувшись, Сара тянула к себе; Пабло начал плакать. Стадо пешеходов было уже далеко; теперь снова двинулся поток автомобилей. Сара почувствовала, как она нелепа. Она с силой тянула за ручку; он тянул сильнее со своей стороны и в конце концов вырвал его у нее. С удивлением смотрел он на Сару и на чемодан; возможно, он не собирался его отнимать, но теперь кончено: чемодан был у него в руках.
- Отдайте сейчас же чемодан! - потребовала Сара. Он не отвечал, вид у него был по-идиотски упорный.
Гнев приподнял Сару и бросил ее к машинам.
- Грабят! - крикнула она.
Длинный черный "бьюик" проезжал рядом с ними.
- Хватит дурить! - сказал шофер.
Он схватил ее за плечо, но она вырвалась; слова и жесты ее были непринужденны и точны. Она прыгнула на подножку "бьюика" и уцепилась за ручку дверцы.
- Грабят! Грабят!
Из машины высунулась рука и оттолкнула ее.
- Сойдите с подножки, вы разобьетесь.
Она почувствовала, что теряет рассудок: так было даже лучше.
- Остановитесь! - закричала она. - Грабят! На помощь!
- Да сойдите же! Как я могу остановиться: в меня врежутся.
Гнев Сары угас. Она спрыгнула на землю и оступилась. Шофер подхватил ее на лету и поставил на ноги. Пабло кричал и плакал. Праздник закончился: Саре хотелось умереть. Она порылась в сумочке и достала оттуда сто франков.
- Вот! И пусть вам будет стыдно!
Субъект, не поднимая глаз, взял купюру и выпустил из рук чемодан.
- Теперь пропустите нас.
Он посторонился; Пабло продолжал плакать.
- Не плачь, Пабло, - твердо сказала она. - Все, все кончено; мы уходим.
Она удалилась. Водитель проворчал им в спину:
- А кто бы мне заплатил за бензин?
Удлиненные черные муравьи заполнили всю дорогу; Сара некоторое время пыталась идти между ними, но рев клаксонов за спиной вытеснил их на обочину.
- Иди за мной.
Она подвернула ногу и остановилась.
- Сядь.
Они сели в траву. Перед ними ползли насекомые, огромные, медлительные, таинственные; водитель повернулся к ним спиной, он еще сжимал в руке бесполезные сто франков; автомобили поскрипывали, как омары, пели, как кузнечики. Люди превратились в насекомых. Ей стало страшно.
- Он злой, - сказал Пабло. - Злой! Злой!
- Никто не злой! - страстно сказала Сара.
- Тогда почему что он взял чемодан?
- Не говорят: почему что. Почему он взял чемодан.
- Почему он взял чемодан?
- Ему страшно, - пояснила она.
- Чего мы ждем? - спросил Пабло.
- Чтобы прошли автомобили и мы двинулись дальше.
Двадцать четыре километра. Малыш самое большее сможет пройти восемь. Вдруг она вскарабкалась на насыпь и замахала рукой. Машины проходили мимо, и она чувствовала, что ее видят спрятанные глаза, странные глаза мух, муравьев.
- Что ты делаешь, мама?
- Ничего, - горько сказала Сара. - Так, глупости. Она спустилась в кювет, взяла за руку Пабло, и они молча посмотрели на дорогу. На дорогу и на скорлупки, которые ползли по ней. Жьен, двадцать четыре километра. После Жьена - Невер, Лимож, Бордо, Андай, консульства, хлопоты, унизительные ожидания в конторах. Им очень повезет, если она найдет поезд на Лиссабон. В Лиссабоне будет чудо, если окажется пароход на Нью-Йорк. А в Нью-
Йорке? У Гомеса ни гроша, возможно, он живет с какой-нибудь женщиной; это будет несчастье, кромешный срам. Он прочтет телеграмму, скажет "Черт побери!". Потом он обернется к толстой блондинке с сигаретой, зажатой в скотских губах, и скажет ей: "Моя жена приезжает, это как снег на голову!" Он на набережной, все машут платками, он не машет своим, он злым взглядом смотрит на сходни. "Давай! Давай! - подумала она. - Будь я одна, ты бы никогда больше не услышал обо мне; но мне нужно жить, чтобы воспитать ребенка, которого ты мне сделал".
Автомобили исчезли, дорога опустела. По обе стороны дороги тянулись желтые поля и холмы. Какой-то мужчина промчался на велосипеде; бледный и потный, он сильно нажимал на педали. Растерянно посмотрев на Сару, он не останавливаясь крикнул:
- Париж горит! Зажигательные бомбы!
- Как?
Но он уже доехал до последних машин, она увидела, как он сзади подцепился к "рено". Париж в огне. Зачем жить? Зачем спасать эту маленькую жизнь? Чтобы он бродил из страны в страну, горестный и боязливый; чтобы он полвека пережевывал проклятье, которое тяготеет над его расой? Чтобы он погиб в двадцать лет на простреливаемой дороге, держа в руках свои кишки? От отца ты унаследуешь спесь, жестокость и чувственность. От меня - только мое еврейство. Она взяла его за руку:
- Ну, пошли! Пора.
Толпа запрудила дорогу и поля, плотная и упорная, беспощадная: наводнение. Ни звука, кроме шипящего шарканья подошв о землю. На мгновенье Сара почувствовала ужас; ей захотелось бежать в поле, но она взяла себя в руки, схватила Пабло, увлекла его за собой, отдалась течению. Запах. Запах людей, горячий и пресный, болезненный, резкий, с привкусом одеколона; противоестественный запах мыслящих животных. Между двумя красными затылками, втиснутыми в котелки, Сара увидела вдалеке последние убегающие машины, последние надежды. Пабло засмеялся, и Сара вздрогнула.
- Замолчи! - смущенно сказала она. - Не нужно смеяться.
Он продолжал тихо смеяться.
- Почему ты смеешься?
- Как на похоронах, - объяснил он.
Сара угадывала лица и глаза справа и слева от себя, но не смела на них посмотреть. Они шли; они упорно продолжали идти, как она упорно продолжала жить: стены пыли поднимались и обрушивались на них; они продолжали идти. Сара, выпрямившись, с высоко поднятой головой, устремила взгляд очень далеко над затылками и повторяла себе: "Я не стану такой, как они". Но через какое-то время этот коллективный марш пронзил ее, поднялся от бедер к животу, начал биться в ней, как большое напружиненное сердце. Сердце всех.
- Нацисты нас убьют, если схватят? - вдруг спросил Пабло.
- Тихо! - сказала Сара. - Я не знаю.
- Они убьют всех, кто здесь?
- Да замолчи же, говорю тебе, что не знаю.
- Тогда нужно бежать. Сара стиснула его руку.
- Не беги. Останемся здесь. Они нас не убьют. Слева от нее неровное дыхание. Она его слышала уже минут пять, не остерегаясь. Оно проскользнуло в нее, разместилось у нее в легких, стало ее дыханием. Она повернула голову и увидела старуху с серыми космами, склеенными потом. Это была городская старуха: бледные щеки, мешки под глазами, она тяжело дышала. Должно быть, она прожила шестьдесят лет в одном из дворов Монружа, в одной из комнат за магазином Клиши; теперь ее выгнали на дорогу; она прижимала к бедру продолговатый тюк; каждый ее шаг был падением: она перепадала с ноги на ногу, и одновременно с этим падала ее голова. "Кто ей посоветовал уходить, в ее-то возрасте? Разве людям мало несчастий, чтобы еще нарочно придумывать новые?" Доброта торкнулась ей в грудь, как молоко: "Я ей помогу, возьму у нее тюк, разделю ее усталость, ее несчастья". Она мягко спросила:
- Вы одна, мадам?
Старуха даже не повернула головы.
- Мадам, - громче сказала Сара, - вы одна? Старуха с замкнутым видом посмотрела на нее.
- Я могу поднести вам тюк, - предложила Сара. Некоторое время она подождала, глядя на тюк. Потом настойчиво добавила:
- Дайте мне его, прошу вас: я его понесу, пока малыш может идти сам.
- Я не отдам свой тюк, - сказала старуха.
- Но вы же выбились из сил; так вы не дойдете до цели.
Старуха бросила на нее ненавидящий взгляд и шагнула в сторону.
- Я никому не отдам свой тюк, - повторила она.
Сара вздохнула и замолчала. Ее невостребованная доброта разрывала ее, как газ. Они не хотят, чтобы их любили. Несколько голов повернулись к ней, и она покраснела. Они не хотят, чтобы их любили, у них нет к этому привычки.
- Еще далеко, мама?
- Почти столько же, - раздраженно ответила Сара.
- Понеси меня, мама.
Сара пожала плечами. "Он ломает комедию, он ревнует, потому что я захотела нести старухин тюк".
- Попытайся еще немного идти сам.
- Я больше не могу, мама. Понеси меня.
Она со злостью вырвала руку: он высосет из меня все силы, и я не смогу никому помочь. Она будет нести малыша, как старуха несет свой тюк, она уподобится им.
- Понеси меня! - топая ногами, капризничал Пабло. - Понеси меня!
- Ты еще не устал, Пабло, - строго прошептала она, - ты только что вышел из машины.
Малыш снова засеменил. Сара шла, высоко подняв голову, стараясь больше не думать о нем. Через какое-то время она краем глаза на него посмотрела и увидела, что он плачет. Он плакал смирно, бесшумно, для себя самого; время от времени он поднимал кулачки, чтобы стереть слезы со щек. Она устыдилась и подумала: "Я слишком сурова. Добра ко всем из гордости, сурова с ним, потому что он мой". Она отдавала себя всем, она забывала себя, она забывала, что она еврейка и сама преследуема, она убегала в безличное милосердие, и в эти минуты она ненавидела Пабло, потому что он был плотью от ее плоти и напоминал ей о ее расе. Она положила большую руку на голову малыша и подумала: "Ты не виноват, что у тебя лицо отца и раса матери". Свистящий хрип старухи проникал ей в легкие. "Я не имею права быть великодушной". Она перебросила чемодан в левую руку и присела.
- Обними меня руками за шею, - весело сказала Сара. - Сделайся легким. Гоп! Я тебя поднимаю.
Пабло был тяжелым, бессмысленно смеялся, и солнце высушивало его слезы; она стала подобной другим, стадным животным; языки пламени лизали ей легкие при каждом вдохе; острая и обманчивая боль пилила ей плечо; усталость, которая не была ни великодушной, ни желаемой, била как в барабан в ее груди. Усталость матери и еврейки, ее усталость, ее судьба. Надежда иссякла: она никогда не придет в Жьен. Ни она, ни все другие. Надежды не было ни у кого - ни у старухи, ни у двух затылков в котелках, ни у пары, которая толкала велосипед-тандем со спущенными шинами. Но мы охвачены толпой, толпа идет, и мы идем; мы всего лишь лапки этого нескончаемого насекомого. К чему идти, если надежда умерла? К чему жить?
Когда толпа стала кричать, Сара слегка удивилась; она остановилась в то время, как люди разбегались, прыгали под насыпь, распластывались в кюветах. Она уронила чемодан и осталась посреди дороги, прямая, одинокая и гордая; она слышала, как гудит небо, она смотрела на свою уже довольно длинную тень у ног, она прижимала Пабло к груди, ее уши заполнились грохотом; на какой-то миг она словно умерла. Но шум утих, она увидела, как на глади неба замелькали головастики, люди выходили из кюветов, нужно было снова жить, снова идти.
- В итоге, - сказал Ричи, - он оказался не такой уж свиньей: он предложил нам пообедать и дал тебе сто долларов аванса.
- Да, это так, - согласился Гомес.
Они были на первом этаже Музея современного искусства, в зале временных выставок. Гомес стоял спиной к Ричи и к картинам: он прижался лбом к оконному стеклу и смотрел наружу, на асфальт и чахлый газон садика. Не оборачиваясь, он сказал:
- Теперь я, возможно, смогу думать не только о собственном пропитании.
- Ты должен быть очень доволен, - благожелательно сказал Ричи.
Это был завуалированный намек: "Ты нашел себе местечко, все к лучшему в этом лучшем из новых миров, и тебе подобает демонстрировать примерный энтузиазм". Гомес бросил через плечо мрачный взгляд на Ричи: "Доволен? Ты-то как раз доволен, потому что я больше не буду сидеть у тебя на шее".
Он не чувствовал ни малейшей благодарности.
- Доволен? - сказал он. - Надо еще подумать. Лицо Ричи стало слегка жестким.
- Ты недоволен?
- Надо еще подумать, - ухмыляясь, повторил Гомес. Снова упершись лбом в стекло, он посмотрел на траву