Таубенхауз засмеялся. Но то было последнее проявление его чувств, после этого он затих. Он сидел, вытянув ноги и вперив взгляд в потолок, усталый и с виду безразличный. Что он, вправду устал? "Да нет, нисколько, - решил Фабиан, уверенный в успехе своего дела. - Он не устал, но он слишком откровенно выражал похвалу своему подчиненному и теперь разыгрывает равнодушие. Я насквозь вижу тебя, Таубенхауз".
Фабиан кончил, Таубенхауз неторопливо встал и обстоятельно протер очки в золотой оправе. Он потянулся, словно его клонило ко сну.
- Что ж, хорошо, - пробормотал он с явно наигранным равнодушием. Потом он взглянул на Фабиана, скромно стоявшего у письменного стола. - Вы отлично поняли мысли, которые я вам изложил, - произнес он. - Ваш проект будет хорошей основой, спасибо. Попрошу вас еще составить мне список всех видных граждан, которым должны быть разосланы приглашения.
"Да, я тебя сразу понял", - подумал Фабиан, откланиваясь.
Он вернулся к себе в контору в прекрасном настроении.
- Фрейлейн Циммерман, мы получили весьма почетное задание, - начал он, и худощавая секретарша залилась румянцем радости. - Нам нужно составить список всех видных граждан, которые должны быть приглашены на доклад бургомистра. Вот какие мы теперь стали важные. В нашей власти оказать высокую честь и нанести глубочайшее оскорбление. Понимаете?
Поздно вечером в "Звезде" он заказал бутылку шампанского и полдюжины лучших сигар.
"Ты честно заработал это, Фабиан", - сказал он себе.
XIX
Небольшое кафе "Резиденция" помещалось в старинном павильоне возле бывшего епископского дворца. Из кафе открывался красивый вид на старую липовую аллею, но посещалось оно главным образом в хорошую погоду, по праздникам и в дни концертов на открытой эстраде. В остальное время здесь сидели разве что скромные обыватели, погруженные в чтение газет, и дамы, собравшиеся посплетничать за чашкой кофе. По средам шахматный кружок устраивал в этом кафе турниры.
Как только Фабиан в пять часов подошел к главной аллее, он сразу почувствовал: Криста уже здесь; ощутил это по мгновенному приливу радости, по чувству свободы, легкости, веселья, нахлынувшим на него. Открыв дверь, он увидел ее у окна за маленьким столиком. Она подняла голову, посмотрела на него, нежно улыбаясь карими глазами. Ее взгляд и улыбка наполнили его радостью.
С этой минуты он стал другим, новым, преобразившимся человеком.
- Вы пришли как раз вовремя, - обратилась она к нему. - Я уже пирую. Присаживайтесь вот здесь, рядом, так удобней рассматривать снимки.
- Итак, это все ваши испанские трофеи? - спросил Фабиан, усаживаясь. - Вы, видно, не ленились!
Перед Кристой на столе лежала кипа фотографий, которые она только что рассматривала. В большинстве это были открытки, какие обычно покупают путешественники. Но многое было заснято ею самой.
Несколько лет жизни Криста Лерхе-Шелльхаммер посвятила лепке и живописи, но теперь, по ее словам, окончательно перешла на архитектуру, которой занималась серьезно и с любовью. Каждый год они с матерью совершали путешествие в автомобиле, ведя машину по очереди. В прошлом году они несколько месяцев ездили по Испании и привезли оттуда все эти фотографии, большей частью снимки зданий и архитектурных деталей, порталов, лестниц, капителей, крытых галерей и водоемов, полюбившихся Кристе.
- Подождите, - живо проговорила она, - сначала я покажу вам прелестную маленькую часовню в Толедо. Где же она? Только что я видела этот снимок. Если не ошибаюсь, это одна из древнейших испанских церквей. В нефе есть несколько прекрасных Греко, только кое-что, к сожалению, небрежно реставрировано. Вот она, нашлась. Мне удалось раздобыть только эту жалкую фотографию.
Она принялась рассказывать о кабачке напротив часовни, в который они обе просто влюблены, в особенности мать. В этом погребке рядами стояли амфоры и кувшины для вина в рост человека, вкопанные в землю и подпертые палками. Эти гигантские амфоры были из красной глины, и погребок выглядел как во времена древних римлян. Какая прелесть! Там имелись редкостные старые вина, и они с матерью каждый день выпивали по стаканчику. Мать даже говорила: "Иди любуйся своими Греко, а я останусь здесь с моими амфорами". Криста рассмеялась.
Она рассказывала очаровательно и удивительно наглядно. Каждая подробность пластически оживала в ее памяти. Ее гибкие руки, казалось, лепили высокие амфоры, и прекрасные Греко отсвечивали в сиянии ее глаз. Фабиан наслаждался звуком ее мягкого голоса и прелестью ее речи, нанизывающей слова, как драгоценные камни.
- Меня поражает, - сказал он, - что вы помните каждую мелочь.
- То, что любишь, всегда ясно помнишь, - отвечала Криста. - Вот посмотрите, - с оживлением продолжала она. - Разве это не прелесть? Три детали изящной галереи в старой Барселоне. Теперь эта галерея соединяет служебные помещения президента Каталонии. Разве это не шедевр готического искусства?
Фабиан кивнул, очарованный ее улыбкой и трепетом, слышавшимся в ее голосе. Галерея была и в самом деле великолепна.
- Просто замечательно! - воскликнул он и, чтобы блеснуть своими знаниями, добавил: - Легкость этих колонн, по-видимому, определена изяществом мавританской архитектуры.
Криста задумалась, и по тому, как она нахмурила свой красивый лоб, Фабиан понял, что этот вопрос серьезно занимал ее. Затем она подняла на него глаза.
- Не только по-видимому, а так оно и есть. Вот вам красноречивое доказательство того, как арабское искусство обогатило испанскую готику.
От ее похвалы Фабиан почувствовал себя счастливым.
Разглядывание фотографий и обмен мнениями так увлекли их, что они позабыли обо всем на свете. Когда один недостаточно ясно выражал свою мысль, другой приходил ему на помощь, а иногда они дополняли слова жестами или улыбками.
За соседним столиком собралась компания убеленных сединами дам, которые стрекотали, как сороки. Фабиан и Криста не замечали их, так же как и двух молодых людей, которые пили кофе тут же рядом с их столиком, курили и расставляли фигуры на шахматной доске.
Теперь Криста показывала снимки, большей частью сделанные ею самой с различных монастырских дворов. Эти дворы, казалось, олицетворяли собой спокойствие, тишину и нереальность какого-то иного мира. Глядя на галереи женского монастыря в Севилье, Криста сказала:
- Это выглядело так пленительно, что я даже подумала, не постричься ли мне в монахини. Посмотрите только, как все это мирно и сказочно красиво! Но мама, - прибавила она, улыбаясь, - сначала разбранила меня, а потом замечательно сказала: "Что за безумие! Я тебя родила не для того, чтобы ты стала святой, а чтобы ты была просто человеком, со всеми человеческими грехами". Вы ведь знаете маму.
Оба засмеялись.
- Вот, - обратилась она к Фабиану, - найдет же иногда такое. У вас ведь тоже было однажды желание стать священником. Помните? Вы сами мне рассказывали.
Фабиан ответил не сразу. Он смотрел на руку Кристы, лежавшую на кипе фотографий, и ему казалось, что он впервые видит эту нежную руку: Вольфганг однажды сделал слепок с нее. Это была рука с ямками на суставах, как у детей. "В первый раз я вижу, как женственно хороша ее рука", - подумал он и, тут только вспомнив об ее вопросе, ответил, слегка краснея:
- Да, правда. Тогда это было моей idée fixe, ничего не поделаешь - молодость. Я уже говорил вам, что одно время учился в духовной семинарии.
Криста скользнула взглядом по его лицу с впалыми щеками и женственным ртом, взглянула на его типично мужскую руку и подумала: "А ведь правда, из него получился бы отличный священник". И вдруг покраснела. Лицо Фабиана напомнило ей лицо монаха, брата Лоренцо, у которого она брала уроки испанского языка. Брат Лоренцо, высокообразованный человек, дважды исключался из монастыря за свое легкомысленное поведение. У него был такой же женственный рот.
- Как долго вы проучились в духовной семинарии? - спросила она.
Фабиан не любил распространяться об этой поре своей жизни.
- Довольно долго, - отвечал он. - Меня уже готовили к первому посвящению.
- А почему вы вдруг передумали? - допытывалась Криста, с ободряющей улыбкой глядя на него.
Фабиан смутился.
- Я стал старше и понял, что не создан для этого.
- Не созданы?
- Нет. Я слишком мирской человек. Мне недостает того самоотречения, которое должно быть у священника.
- Хорошо, что вы своевременно пришли к этому заключению, - улыбаясь, заметила Криста. - "Только на правде и душевной чистоте можно строить жизнь", - говорит мама.
Пожилые дамы за столиком вдруг зашумели, стали кого-то звать. В кафе вошла вычурно одетая особа с белыми, как снег, волосами и старомодным ридикюлем в руках. Даже игроки в шахматы, склонившиеся над доской, оглянулись на нее.
Криста снова занялась фотографиями.
- Вот, - вернулась она к прерванному разговору, указывая на пачку фотографий одинакового размера, - снимки, которые я сделала прошлой зимой в Пальме на Мальорке. В знаменитом тамошнем соборе я испытала сильнейшее впечатление в своей жизни. Сейчас расскажу! Мы присутствовали на торжественной мессе в сочельник - мама и я. Это было незабываемо, просто незабываемо!
И Криста стала рассказывать, как в гигантском соборе горели тысячи огоньков. Пламя сотен свечей в руку толщиной освещало главный алтарь. И, несмотря на это, громадные контуры главного придела тонули во мраке. Да и вся огромная толпа молящихся казалась только толпой теней. В левом приделе, преклонив колена, молились мужчины, среди них были знакомые Кристе врачи, адвокаты, крупные чиновники. Все эти важные господа смиренно стояли на коленях, так же как и женщины в темных испанских мантильях, занимавшие правый придел. Криста с матерью тоже опустились на колени. Хоры были заполнены множеством священнослужителей в пышных одеяниях. Пока длилось богослужение, священники все время ходили вверх и вниз по ступеням алтаря. Мессу служил епископ, величавый, старец, бесшумно сновали служки, в пламени свечей клубился ладан, мелодично позванивал колокольчик. Из алтаря торжественно выносили Евангелие. И старая латынь небывало торжественно звучала в этот день.
Как хорошо рассказывала Криста!
- Загремел орган. Вы ведь, наверно, знаете, что Пальмский собор гордится одним из самых больших и самых замечательных органов в мире. Этот орган мог больше, чем человек, он мог шептать, вздыхать, кричать, всхлипывать, стонать, смеяться, плакать, радоваться, торжествовать, - чего только он не мог! Он умел бушевать, раздражаться громом, бесноваться, проклинать и благословлять. Если бы бог обладал голосом, то он говорил бы именно так! Наверху за органом сидел монах, знаменитый францисканец, Франциско, один из самых крупных и непревзойденных виртуозов-органистов не только в Испании, но и за ее пределами. Навсегда незабываемой останется его игра в этом освещенном тысячами свечей соборе. А старая латынь, звучавшая как заклинание! Право же, казалось, что все это происходит на небе! - Она остановилась.
- Я хорошо знаю эту мессу, - вполголоса сказал Фабиан и снова опустил голову, потрясенный ее рассказом.
- Все люди плакали от умиления, - закончила Криста, - даже мама, которая никогда не плачет. И я плакала, утопала в слезах, потрясенная всем виденным. - Она взглянула на Фабиана и улыбнулась.
Воспоминание о том что она назвала сильнейшим впечатлением своей жизни, увлекло Кристу и вновь повергло в сильнейшее волнение. Стараясь побороть его, она снова нахмурила лоб, брови и ресницы ее трепетали, губы подергивались. Взволнованное лицо ее так побледнело, что сделалось почти неузнаваемым и просветленным. Фабиан никогда не видел Кристу такой, не видел человеческого лица, столь правдиво отражавшего душевное волнение.
Они долго молчали. Фабиан не смел шевельнуться. Он смотрел в ее изменившееся, просветленное лицо.
"Я люблю эту женщину, думал он. - Теперь я знаю, что люблю ее".
XX
Фабиан в тот же вечер написал Кристе письмо, но, еще не закончив его, понял, что ему не удалось выразить все те чувства и мысли, которые обуревали его. Он все время видел перед собой ее изменившееся, просветленное лицо. Три раза писал, и три раза рвал письмо в клочья. Он поздно лег; но, спал он или бодрствовал, лицо это неотступно стояло перед ним. Да, одно было несомненно: он любил эту женщину.
На другое утро Фабиан купил букет чудесных роз маршала Ниля и послал их Кристе вместе со своей визитной карточкой, на которой написал всего несколько слов.
Криста увидела розы у себя в комнате, вернувшись с вокзала, куда она ездила встречать мать, и очень обрадовалась. На визитной карточке было написано: "Благодарю за мессу в Пальме на Мальорке". Ни слова больше. Она вынула из букета три лучшие розы и понесла их вниз, к матери.
- Мама, - радостно воскликнула она, - только теперь я могу по-настоящему приветствовать тебя! - Она опустилась на одно колено и грациозным жестом подала матери розы.
- Брось дурить, Криста, - смеясь, ответила фрау Беата, все еще усталая от путешествия. - Где ты взяла такие прекрасные розы?
Криста поднялась.
- Я нашла огромный букет в своей комнате, мама! Мне их прислал один поклонник, - прибавила она и вдруг залилась краской.
- Поклонник? Ну, я вижу, что мужчины и сейчас такие же безумцы, как две тысячи лет назад.
- Но этот поклонник мне очень по душе, мама, - с обидой в голосе ответила Криста.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
I
Речь, которую произнес Таубенхауз, представляясь жителям города в ратуше, имела несомненный успех. Выступление бургомистра было назначено на одиннадцать часов, но еще за полчаса до начала толпы приглашенных поднимались по лестнице.
Фабиан с самого раннего утра был уже на ногах. Ему понадобился целый час, чтобы привести себя в надлежащий вид. Сегодня он решил впервые облечься в коричневую военную форму… Пусть все диву даются! Остро оттопыривающиеся бриджи придавали, ему смелый и вызывающий вид человека, с которым шутки плохи. В мундире его плечи казались шире, мощнее. Что бы там ни говорили, но маленький седовласый Мерц был мастером своего дела. Прежде чем прикрепить ордена, Фабиан почистил их тряпочкой. Железный крест первого класса он приладил с левой стороны груди, внизу, как положено по уставу. Весь выутюженный и начищенный, он имел очень внушительный вид. Марта, принесшая ему завтрак, от почтения едва решилась поднять на него глаза. А он ведь чувствовал себя всего лишь скромным солдатом национал-социалистской партии, который не хочет быть чем-нибудь иным, лишь бы люди видели, что он намерен честно служить идее, все остальное приложится. Он далек от честолюбивых помыслов, но кто же потребует от него, чтобы он совсем подавил в себе офицера, которым некогда был! Ордена, форма и выправка, несомненно, придают ему вид военного в большом чине.
Новые кавалерийские сапоги из блестящего лака, сделанные Хабихтом, настоящее произведение искусства, так внушительно скрипели, когда он проходил по коридору, что Клотильда, занимавшаяся в своей комнате утренним туалетом, с любопытством выглянула из двери.
Когда он уже собрался уходить, она вышла из своей комнаты в элегантном пальто с черно-бурой лисой на плечах и в шляпе. Эта шляпа была искусным сооружением из светло-коричневых бархатных лент, которые при ходьбе весело развевались на ее белокурых волосах.
- Возьми меня с собой, прошу тебя! Будет лучше, если мы появимся вместе, - сказала она, как будто их совместное появление было чем-то вполне обыденным.
- Пожалуйста, - ответил он, учтиво распахнув перед нею дверь.
Клотильда была в приподнятом настроении. Предстоящее событие волновало ее, как театральная премьера. С довольным видом шагала она рядом с мужем - ленты ее шляпы развевались на ветру, - наслаждаясь удивленными и восхищенными взглядами прохожих, которые те бросали на него. Значит, и он теперь тоже член национал-социалистской партии! За много месяцев они впервые шли вместе по улице. Правда, весь город знал, что в их браке не все ладно, но. ведь сегодня особенный день. Время от времени Клотильда замедляла шаг и окидывала мужа испытующим взглядом. Ничего не скажешь, вид у него безукоризненный! С таким мужчиной приятно показаться на улице.
- Ты прекрасно выглядишь, - сказала она с искренним восхищением.
Это было первое доброе слово, которое он услышал от нее за долгое время.
- Да, Мерц постарался, - отвечал Фабиан.
- Весь город с огромным интересом ждет речи Таубенхауза, - продолжала Клотильда. - Всем хочется поскорее узнать, о чем он будет говорить.
"Вот тебе и на, - подумал Фабиан, - она хочет завязать со мной разговор". Но он не забыл злобного тона ее заявлений о разводе и медлил с ответом.
- Он, несомненно, выступит с интересной речью, - сказал наконец Фабиан. - У Таубенхауза голова ясная. Конечно, он получил нужную ему информацию, ведь он здесь новичок.
Клотильда улыбнулась в душе. О, она точно знала, о чем будет говорить Таубенхауз. О мосте Героев, о фонтане на Вокзальной площади, о статуе Роланда на площади Ратуши. Последние три дня копии этого доклада с пометкой "совершенно секретно", сделанной синим карандашом, лежали на письменном столе ее мужа. Фабиан знал, что нужно сделать, чтобы по городу распространились "секретные" сведения. Да и фрейлейн Циммерман из бахвальства не станет молчать.
- Посмотри, сколько народу! - воскликнула Клотильда, когда они вышли на площадь Ратуши.
В этот момент целые толпы людей поднимались по лестнице. Среди них был и городской архитектор Криг в мундире лейтенанта, едва сходившемся на его толстом животе. В свое время он был сапером. Галстук бантом и мягкая шляпа, безусловно, больше шли к нему. Его сопровождали дочери, близнецы Гедвиг и Гемрина, до неотличимости похожие друг на друга. У обеих были одинаково полные красные щечки и очаровательно вздернутые носики. Они одинаково смущенно улыбнулись, здороваясь с Фабианом.
- Генерал! Смирно, девочки! Настоящий генерал! - засмеялся Криг, с удивлением глядя на Фабиана. - А ведь вы правда умеете поражать своих друзей, - добавил он, смеясь. Его смех можно было истолковать по-разному.
- Прошу прощения, - обратился Фабиан к жене, вежливо распахнув перед ней широкую дверь в зал. - Мне нужно еще зайти к бургомистру, узнать, нет ли каких-либо поручений.
Клотильда улыбнулась одной из своих очаровательнейших улыбок и присоединилась к дочерям Крига. На девушках были одинаковые платья, и надушены они были одинаковыми духами. "Фабиан, видимо, хочет показаться Таубенхаузу в новой форме", - подумала Клотильда. Все у него основано на расчете. Она хорошо его знает.