- Но ведь вы мне противны, я не могу любить вас! Повторяю: мне лучше не только в монастырь, а хоть даже утопиться, чем иметь такого мужа, как вы. Вы мне противны, поймите!
- За что же обижать, Софья Ермолаевна! - жалобно выговорил Макар. - Потом сами жалеть будете, что обижали.
Софья схватила себя за голову и понурилась. Макар что-то говорил тихо, протяжно, ласково, но она не слушала. Придя в себя, она оглянулась из беседки, окинула взором все пустое Девичье поле и подумала: "Бежать! Сейчас вот на его глазах спрыгнуть и опять бежать… Куда? В монастырь? Пожалуй, не примут. Да и найдут там. К рыбакам за рощу? Перевезут они на ту сторону… Искать спасения у кого-либо из мужиков на Воробьевых горах, а потом по старой Калужке бежать… Куда? Да куда глаза глядят! В Малый Ярославец! Всего-то сто верст! В три дня пройти можно. А там вотчина генерала Сергея Сергеевича. Княжна или скоро приедет туда со всей семьей, или уже там. А генерал второй раз, может быть, и не выдаст меня".
- Ох, пустое все это! Пустые мысли! - воскликнула вдруг Софья вслух.
- Вот уж именно правду истинную сказали, - отозвался Макар, - что все это пустые слова. Поглядите-ка, как славно мы заживем. Только бы вот эти лихие времена миновали скорей, а то ведь ничего не поймешь. Кто говорит, что наши придут, расквартируются солдаты, озорничать начнут. А кто говорит - и того хуже будет: наши Питер пойдут защищать, а в Москву француз придет. Да и сказывают еще, что француз-то этот самый разносортный. Сказывают, их сортов две дюжины, совсем разные, и будто они промеж себя не всегда себя понимают. Один лопочет на один лад, а другой тарарует на другой…
- Итак, ваше последнее слово! - воскликнула Софья. - Вы не хотите отказаться от меня? Стоите на своем? Мы все-таки будем венчаться?
- Полноте тревожиться, Софья Ермолаевна, попусту! И охота вам себя тревожить!
- Ну так вот же вам! Божусь! Вот хоть бы на эту святую обитель перекрещусь! - Софья перекрестилась три раза на кресты куполов Девичьего монастыря, светившихся на солнце, и произнесла твердо и страстно: - Клянусь перед Господом Богом, что после нашей свадьбы, как только выдастся случай, я убегу, и никогда вы меня на этом свете не найдете!
И, повернувшись, Софья быстро сбежала по лестнице беседки и бросилась бежать в дом по главной дорожке. В доме были настолько все настороже, настолько зорко присматривали за молодой девушкой, что в ту же минуту с двух-трех сторон бросились к ней горничная и дворник, а навстречу появилась из дому запыхавшаяся и тревожная сама сваха Глафира Исаевна.
XV
Через пять дней в маленькой церкви около Девичьего монастыря, где священствовал отец Иван, произошло венчание. Тихон Егорович пожелал, чтобы сына его венчал их духовный отец, а Хреновы очень обрадовались обстоятельству, что церковь была у них под боком. Разумеется, на свадьбу явился и крестный отец Макара и привез в подарок невесте запястье и серьги с ценными камнями.
Все были веселы и довольны, как это всегда бывает на свадьбах, и только одна Софья была сильно бледна, но на лице ее не читалось страдания, а лишь одно крайнее озлобление.
После венца свадебный поезд двинулся к Хреновым, где уже был накрыт большой стол. У Ермолая Прокофьевича знакомых в Москве было много, и он позвал всех, но приехало очень мало. Все знакомые Хренова только изумлялись, в какое время надумал он праздновать свадьбу: в те дни, когда все укладываются и бегут из Москвы.
За столом все-таки было шумно и весело. Гости как бы забыли на время о тех бедах, которые стряслись над столицей. Но всех довольнее и счастливее был не молодой супруг, как это бывает всегда, а отец новобрачной.
Ермолай Прокофьевич сиял. В церкви, еще до начала бракосочетания, Живов отозвал его в сторону, провел в придел и там передал ему толстую пачку, перевязанную тесемочкой.
- Вот обещанное! - сказал он. - Тебе диковинным кажется, что человек неведомо зачем так деньгами швыряет. Следовало бы их отдать Макару или хоть Софье, а я тебе отдаю. Но это, вишь, потому, что мне надо было тебя купить. Ну а теперь разживайся на них, дочепродавец!
За свадебным пиршеством Хренов опять начал упрашивать Живова купить братнину фабрику. Он расхваливал все строение, большое место, идущее до самой Москвы-реки, говорил, что дело это можно сделать пока по-приятельски, на веру. А когда лихие времена кончатся, можно и формально все справить.
Живов ухмылялся и говорил, что он всего этого даром не возьмет, что оно ему совсем не подходяще.
- Вот будь у тебя в Москве дюжинки две стареньких деревянных домишек, так все бы я, Ермолай Прокофьевич, сейчас у тебя взял. Ныне бы вечером и деньги тебе отдал, и, как сказываешь, на веру. Деньги бы отдал чистоганом, а формальности всякие отложили бы до иных благих времен.
- Знаю. Да и всем ведомо! Все ахают! - воскликнул Хренов. - Все сказывают, диковен ты, Иван Семенович! И нашел ты время дома скупать… Да еще шутники сказывают: чем дом стоит хуже, да где поглуше, да потеснее, где нет у домов ни дворов, ни садиков, - вот эти-то самые ты и облюбовал. Ведь сказывают, что ты рехнулся, ибо не в такое время дома заводить.
- Спаси Бог, пускай сказывают, - улыбнулся Живов.
Часов в девять вечера был самый развал веселья. Гости сильно подвыпили, молодых Глафира Исаевна чинно, с соблюдением всяких обычаев, отвела в опочивальню и вернулась пировать. Софья, оставшись наедине с мужем, была удивительно ласкова с ним и просила только обождать в сердечной беседе об их будущей жизни, чтобы шумящие гости разъехались из дому.
Макар растаял от ласк молодой жены и готов был согласиться хоть в петлю за нее лезть.
Через часа полтора ласковых речей и поцелуев Софья вышла в соседнюю маленькую горницу всего на пять минут - снять венчальное платье и надеть простое. Разумеется, Макар остался ждать и мечтать…
В этой горнице Софью ждала сестра и помогла ей переодеться. Через несколько минут Макар толкнулся в дверь, но она была на задвижке.
- Софьюшка, - крикнул он, - чего же ты так проклажаешься! Я соскучился.
- Сейчас. Обожди малость, - ответил голос Ольги.
Через минут пять Макар снова стал окликивать жену:
- Что так долго? Софьюшка? А, Софьюшка?
- Да посиди ты малость, неугомонный! - снова откликнулась Ольга за самой дверью.
- Чего же она молчит? Ты все за нее ответствуешь.
- Она вышла на минуту… Нельзя же! При молодом супруге мало ли что стеснительно. Потерпи минуточку.
Снова потерпел Макар и снова стал звать, но уже никто не ответил ему из-за двери.
- Софьюшка? Олюшка?.. Да отвечайте хоть которая! - кричал он.
После нескольких мгновений полного молчания Макар сунулся в противоположную дверь в коридор - она была тоже на запоре… Он начал звать и кричать, но во всем доме так гудели голоса разгулявшихся гостей, так завывала Исаевна и сам Ермолай Прокофьевич какую-то песню про матушку про Волгу, что Макар один мог слышать собственный крик…
Он отворил окно и стал кричать в сад. Но из нижнего этажа вырывались в сад голоса пировавших в кухне и в людской прислуги и дюжины рабочих с фабрики, любимцев Хренова.
- Да что ж такое? - воскликнул Макар. - Ничего не понятно. Совсем удивительно.
Между тем Софья в ту минуту, когда Макар отворял окно, уже была в роще, успев пробежать в темноте все Девичье поле поперек. Она бежала на огонек сторожки или, вернее, на два огонька рядом, которые все передвигались. Это, конечно, было все условлено. С десяток огоньков светилось среди тьмы, на противоположной стороне поля, но Софья бежала на те два огонька рядом, которые все будто прыгали…
Здесь, в нескольких шагах от маленькой сторожки, перед девушкой мелькнула фигура и окликнула:
- Софья Ермолаевна?
- Я… я, - робко и трепетно отозвалась Софья прерывающимся голосом и от скорого бега, и от волнения.
- Молодца! - выговорил молодой и звучный голос. - Я уже думал, все пропало. Пожалуй. У меня все готово.
Говоривший был Андрей, возлюбленный Ольги.
Через полчаса молодые люди были уже у реки и, усевшись в лодку, отчалили, а через две минуты были на противоположном берегу.
- Ну, теперь совсем конец. В чужие края приехали! - пошутил Андрей.
- Спасибо вам, Андрей Андреевич. Вовек такого не забуду и отплачу, - произнесла Софья, молчавшая все время.
Они двинулись и стали подниматься в гору.
- Все слажено просто, как в сказке, - заговорил Андрей. - Если правду сказываете, что благодарны, то отплатить вам мне все-таки нельзя. У меня одно на уме - Олюшка. А где же вам помогать, когда вы сами свой дом будете за сто верст обегать. Ну, да вот война… Может, я из доезжачих в воины выскочу, в вахмистры, что ль…
Молодые люди взяли крутую тропинку через чащу Нескучного сада, выбрались и вышли снова в поле. Перейдя его, они очутились среди десятка домишек и изб под Донским монастырем.
- У просвирни? - выговорила Софья.
- Нет… Она уже собралась с детьми и убежала. Француза испугалась. Прямо к Савельевне, у которой кабак. Что делать!.. Только переночевать. Завтра утром придет Олюшка, и я приду. И мы рассудим, куда вам деваться… Всего лучше бы из Москвы вон… Ну вот и Савельевна… Пьянства тут не бывает… Монахи за вином бегают потихоньку. Сами шума боятся. Стало, вы не робейте. Вам хорошо будет у нее.
И новобрачная первую ночь после венца провела в маленьком кабачке, тайно содержимом мещанкой около монастыря.
Наутро сестра и Андрей Рябов навестили беглянку; Ольга удивила ее. Оказывалось, что весь дом у них вверх дном от ее побега, но всех спокойнее отец.
- Как? - воскликнула Софья.
- Макар ревет, как теленок, а родитель говорит: "Теперь ты владыка, а не я… Ты супруг. Сам и ищи, а мне не до того… Срам мне горек, но поделом. За такого лопоухого, как ты, не следовало девку неволить…" Ну, Макар порешил рыскать за тобой…
Сестры и Андрей решили, что Софье надо снова спастись в Москву. Но явился вопрос неразрешимый: куда? к кому?..
Андрей уговорил Софью пробыть еще день или два у доброй Савельевны…
Софья согласилась. Втайне она решила, что в конце концов снова спасется к княгине.
Софья не воображала, что предстоит ей, в какие роковые дни на Москве она очутилась на улице, без пристанища. Если бы кто вперед сказал теперь, что с беглой женой Макара Тихонова вскоре приключится и чем все кончится, то человека этого всякий бы принял за безумного.
Видно, и впрямь Москва стала бурным морем, волны которого играли людьми.
XVI
Долго думал Живов все об одном деле, а последние два дня он почти не ел и не спал от тревоги. Наконец додумался…
Накануне он послал за бутырем Гвоздем, а теперь, волнуясь, его ждал.
Когда Гвоздь появился в доме, Иван Семеныч велел провести его к себе в рабочую комнату, откуда после двух-трех слов увел его в свою спальню и, притворив за собой дверь, поглядел и за другой дверью в коридор, нет ли кого…
- Ну вот, можно беседовать без опаски… Слушай в оба, Гвоздь… Ты семейный? Дочь у тебя и с детьми.
- Так точно, Иван Семеныч.
- И много внучат, чуть не дюжина.
- Десять человек своих да одна племянница покойного зятя! - вздохнул бутырь.
- И ничего за душой. Ни у тебя, ни у них. Почитай, нищие.
- Вестимо. Потеряешь теперь должность из-за француза - и ступай топися.
- Горькое дело. А пособить бы горю можно. Ты не молод. Пожил… Тебе много ли годов?
- Седьмой десяток.
Живов улыбнулся и выговорил загадочно:
- Смерти боишься? Все бы, поди, жить хотелось подоле.
- Зачем? Пора и умирать, - гордо ответил Гвоздь. - Что мне смерть? Я в походах да сраженьях видал смерть во как! Подивишься, бывало, немало, как это жив остался, да еще и невредим, когда вокруг тебя из твоей роты почитай никого. Да и командир убит. Было, помню, раз в турецкую кампанию. Раз на заре приказ вышел от светлейшего всему нашему корпусу…
- Хорошо. Ладно, - прервал Живов. - Послушай вот что: хочешь ты всю свою семейку - дочь со внучатами - пристроить, как у Христа за пазухой?.. Но с тем, чтобы самому, сделав богоугодное дело, сослужить царю и отечеству верой и правдой и живот свой положить. Я положу в казначейство десять тысяч на имя твоей дочери. А ты возьмись за то, что я укажу…
- Батюшка Иван Семеныч… - И старик бутырь повалился в ноги.
- Погоди. Возьмешься ли еще? Пойдешь ли на дело?.. Незаурядное. Погубительное и смертельное! Побоишься смерти… Струсишь…
- Николи, Иван Семеныч. На пушку полезу…
- Ну, ладно. Я кладу десять тысяч… А ты возьми ружье и хвати из него по Бонапарту. Промахнешься - деньги все же твои. Убьешь его - я еще прибавлю десять тысяч. И после моей смерти завещаю тебе дом. Если, кажется тебе, мало даю за такое дело - ты не взыщи, больше не могу. Не ты один у меня в эдаком уговоре. Всех вас человек с десяток нанимаю я теперь на убийственное, но богоугодное дело. Вот и сочти, во что мне обойдется такая затея. Более ста тысяч. А у меня и других затей много, что миллионом пахнут…
Гвоздь стоял как истукан, таращил глаза на Живова и сопел. Он был, видимо, настолько поражен предложением, что не мог собраться с мыслями.
- Удивился? Верю, что удивительно, - сказал Живов со вздохом. - Ну, раскинь мыслями и ответь…
Наступило молчание. Оба стояли неподвижно.
- Смерти боишься… Разнесут тебя в клочья или расстреляют по-военному… Вернее, тут же изрубят. Боишься?
- Как можно! Чего бояться?.. Боюсь-то я боюсь, но не этого. Боюсь, сплохую. И зря меня француз похерит. Зря пропаду - вот в чем обида. Задаром.
- Возьмешься с отвагой, то пропадешь не зря…
- Да и как опять взяться?.. Нацелить да выпалить - не мудреное дело. Если поблизости, то и не дам маху николи. Был стрелком не последним. Помню, под Измаилом было дело…
- Все это не твоя забота, - прервал Живов. - Как всему быть - я придумал давно. Говори - грех, по-твоему, застрелить Бонапарта?
- Как можно! Он хуже турки. Энтого мы бить ходили… И далече. А эвтот сам лезет православных завоевать под себя.
- Ну, слушай, служивый. Дам я тебе дальнобойное ружье. Дорогое. Посажу я тебя на чердак в моем доме. И когда будет Бонапарт входить в Москву, приладь себе козлы или как там звать - прицел, что ли? - и наводи на него… Не попадешь - удирай с чердака на соседнюю крышу, оттуда на третью, пониже, а с ней - в сад, а из саду - в проулок. И уйдешь цел и невредим. А коли попадешь, то такая сумятица будет, что и не до тебя. Выходи на улицу глядеть да спрашивать: "Что, ребята, такое приключилось, чего, мол, галдите?" Понял?
- Понял, Иван Семеныч! - улыбнулся Гвоздь.
- А об награде за доброе дело не смущайся. Не обману. Знаешь меня.
- Как можно! Вернее человека, как ты, Иван Семеныч, в Москве нет. Токмо я вот что скажу. За деньги такое дело делать нельзя. Я так, стало быть, задаром сделаю, за веру постою. А коли пострадаю, тогда уж ты моих сирот не покинь. А коли сойдет с рук, мне ничего не надо. Спасибо тебе за обученье, что надумал…
Отпустив бутыря, Живов проехал на Красную площадь, в свой склад вина, и вызвал любимца Федота.
- Все ли готово, родной?
- Все, как приказывали, Иван Семеныч.
- А никто из наших не болтает про то, что будет?
- Как можно! - отозвался Федот с укоризной. - Когда же было, чтобы мы вас ослушивались?!
- Ну, то-то же.
- Будьте благонадежны, Иван Семеныч.
Живов довольный вернулся домой.
XVII
Пока на Москве все усиливалась сумятица, в доме генерала все тоже одинаково встревожились и ждали разрешения Глебова тоже укладываться и бежать. Сергей Сергеевич несколько дней упорно стоял на своем, что никогда русская армия и Кутузов не допустят занятия Москвы неприятелем.
- Столиц без боя не отдают, - волновался генерал, - Это неслыханное дело! Где же ложиться костьми, если не у подножия Кремля и соборов, где почивают святые угодники! Отдавши в руки врагов сердце родины, что же потом защищать? Малороссию? Или уж тогда Сибирь идти защищать, а всю Русь отдать врагу?
Повидавшись снова с графом Растопчиным, он узнал от него, что Москва не будет сдана ни под каким видом, и выслушал всяческую божбу графа. Граф даже дал ему клятвенное обещание, что таков строгий приказ государя и поэтому невольное намерение Кутузова. Но герой-ветеран вернулся от графа домой таким, каким его семейные никогда не видали: он был темнее ночи.
Старик, сам не зная почему, после долгой беседы с Растопчиным, несмотря на его божбу и его клятву, пришел к искреннему убеждению, что главнокомандующий или обманывает, или сам ничего не знает. Вернее всего, обманывает.
И в ту самую минуту, когда Растопчин сидел у себя довольный, что успокоил одного из самых видных москвичей, который своим внезапным бегством мог бы окончательно смутить сотни семейств в Москве, этот успокоенный им старик, вернувшись домой, дал приказание немедленно все укладывать и собираться в дорогу.
И в больших палатах генерала сразу все поднялись на ноги, все зашумели. Был послан верховой гонец в калужскую вотчину, а через несколько часов было послано еще двое туда же с строжайшим приказом тотчас же отправить из имения в Москву столько подвод, сколько наберется и в усадьбе, и у крестьян.
Через четыре дня двор, хотя и большой, не мог уже вместить всех прибывших из деревни телег и лошадей. Около полусотни стояло на улице под стенами Страстного монастыря. Конечно, укладка началась быстрая и дельная. Всякому было что-либо поручено.
Князю старик поручил укладку того, чем наиболее дорожил, - своей большой библиотеки. Пятьдесят сундуков были куплены в Гостином дворе за страшные деньги, так как на этот товар цена поднялась впятеро. И князь с некоторыми дворовыми под наблюдением самого Сергея Сергеевича очищал шкапы и укладывал дорогие, редкие издания, которые генерал приобретал за последние десять лет и в России, и за границей.
Единственные в доме ничего своего не укладывавшие были братья Ковылины, потому что им нечего было укладывать. Зато не только студент, но даже и офицер на своих костылях помогали другим, за исключением княгини и княжны, наблюдавших за укладкой большого гардероба и белья. Особенно оба помогали Анне Сергеевне, которая заведовала укладкой картин, бронзы и дорогого фарфора.
Дом полный, как чаша, притом очень богатого человека, было уложить не легкое дело. Вместе с тем обширные кладовые и подвалы очищались, и, за исключением дорогих старых вин - венгерского, токайского и рома, все, что было припасов в доме, раздавалось даром беднейшим обитателям столицы.
Узнав о сборах генерала, главнокомандующий прислал ему письмо, в котором было две строчки:
"Ваше превосходительство! Что вы делаете? Подаете худой пример москвичам, смущаете робких.
Ф. Растопчин".
Глебов передал нарочному графа письмо, в котором ответил: