- Видел, у вокзала достраивается каменный домина в три этажа? Это мой. Тебе, впрочем, не советую затевать такое дело. Хлопот по горло, а прибыли когда еще дождешься.
- О, разумеется! Ну, а как адвокатская братия, поседевшая и облысевшая в стенах лжавецкого суда?
- О! С ней пришлось повоевать, были очень щекотливые объяснения, сначала разрыв, потом примирение… Сейчас мы тихо и мирно подставляем друг другу ножку. Вначале, когда я щепетильничал и ходил в худых сапогах, они относились ко мне со снисходительной жалостью, как к милому птенцу с красивыми перышками. Но как только я выиграл дело Дрейхафта, они набросились на меня, как на дикого тигра: поносили, чернили, обливали грязью, на улицах не узнавали, а в гостиной не подавали руки. Ты понимаешь?
- Как не понять…
- Когда же они увидели, что у моих дверей выстраиваются толпы евреев и мужиков, то вызвали меня на товарищеский суд.
- Товарищеский суд? Однако!
- Да! - сказал адвокат, с силой сжав плечо Радусского и выпятив нижнюю челюсть. Его глаза из‑под сдвинутых бровей светились холодным фосфорическим блеском, от недоброй улыбки встопорщились коротко подстриженные усы и обнажился ряд белых зубов. - Вызвали меня на суд… Э, думаю, была не была! Надел парадный сюртук, свежую сорочку, повязал новый гал стук, причесался - и пошел. Старейший из "корпорантов", пьянчуга Скуркевич в качестве, так сказать, председателя обратился ко мне от имени всей коллегии с дружеским увещанием. Корпорация, дескать, просит меня оставить практику и отказаться от подобных действий во имя… этики. Я так и знал, что старый пройдоха употребит это словечко. Я ждал, когда он его произнесет. Как только оно прозвучало среди плавных назидательных фраз, полных бескорыстного пафоса, я с подобающей скромностью попросил слова. И когда пришло мое время, я им тоже сказал пару теплых слов! Я, брат, хороший адвокат, и будь уверен, что свое дело сумел выиграть даже перед всей "корпорацией". Я не имею обыкновения бросать слова на ветер, ты это должен помнить, и аргументы, которыми я оперировал, были неопровержимы, как таблица умножения. Primo, - факты, secundo, - меткий удар. Употребив способ, быть может, несколько вульгарный, то есть показывая на виновных пальцем, я представил почтенной корпорации нескольких ее членов, фигур весьма известных, я напомнил этим знаменитым адвокатам дела, которые они вели в свое время, назвал людей, услугами которых они пользовались, перечислил все их проделки и махинации. Каждый аргумент попадал в цель, как кирпич, свалившийся на голову. Адвокат Икс возмущен тем, что Мошек Кропля поставляет мне клиентов за энное количество копеек? Однако он совсем не возмущался, когда столько‑то лет назад, прибегая к таким‑то средствам, гораздо худшим, чем мои, через таких‑то лакеев втерся в доверие к фабричной фирме Ур - Нозджицкий и К°. И примеры… Адвокат Игрек бросил в меня камень за то, что я защищал дело Дрейхафта и ему подобных. А не вспомнит ли адвокат Игрек свои собственные дела: такое‑то и такое‑то и так далее и тому подобное… И факты, даты, подробности. Всё в глаза! Не успел я таким манером вытащить за ушко да на солнышко четверых, как чаша весов стала склоняться на мою сторону, и, когда заседание было закончено, решительно всем, без различия возраста и жульнических талантов, мое дело казалось белым, как лист веленевой бумаги…
- Ха - ха - ха! - рассмеялся Радусский.
- Ты не думай, мой милый, борьба продолжается, но втихомолку. Мы грыземся, но молчком, всех собак друг на друга вешаем, но в глубочайшей тайне, темной ночью. Ну - с, а когда я сколочу изрядный капиталец, все утрясется, и они еще будут мне руки лизать. Вот увидишь.
- Не сомневаюсь!
- Вот как, братец, обстоят мои дела. Что же касается меня самого или, как, бывало, мы говорили на Кручей, "меня как вещи в себе", то и об этом стоит сказать несколько слов. Мне уже не раз казалось, что добрые люди, в особенности кое‑кто из нашей старой компании, склонны смотреть на меня, как на некоего падшего ангела. Эту же мысль я прочел и в твоем язвительном взоре…
- В моем взоре ты ровно ничего не прочел, старина, - сказал Радусский.
- Может быть, я и ошибаюсь… Но если даже и так, я охотно с тобою потолкую на эту тему. Видишь ли… Есть среди наших товарищей люди, - ты тоже относишься к ним, - которые представляются мне в виде… иу, статуй, бюстов, портретов…
- Вот так удружил!
- Вероятно, это у меня от недостатка воображения, или, быть может, интеллигентности, кто его знает. Многих других, тоже старых товарищей, из прежнего нашего круга - я вижу перед собой, как на ладони. Один, бестия, такой вот, другой - этакий, за третьим я знаю такие‑то достоинства и такие‑то недостатки, даже если хочешь, пороки. О вас же я просто не знаю, что сказать. Какие‑то вы картонные, бронзовые или гипсовые, ненастоящие люди, не от мира сего. У вас нет недостатков, но, на мой взгляд, ты уж извини, нет и достоинств. Обыкновенный человек прежде всего вечно ищет куска хлеба для себя и своих детей, это - муравей, хлопочущий в своем муравейнике. Гений, светило в какой‑нибудь выдающейся области, пожалуй, пусть себе тешится вашими книжными иллюзиями, он ведь производит столько, что плоды его трудов пожинают сотни и тысячи других людей. Но вы‑то ничего заме - нательного не производите. Тянете ту же лямку, что и мы, только стараетесь при этом не гнуть спину. Изображаете Аристотелей, Джордано Бруно, черт вас £нает, кого еще… Взять, к примеру, Стасека Лясконца или тебя - я всегда представляю себе вас не иначе, как с бледными лицами и лавровыми венками на головах, хотя за что вам эти венки полагаются, не знаю, вы ведь и стихов‑то не писали… Помнишь, например, старину Гезиода? Славный был малый, компанейский парень, я любил его всей душой за то, что с ним и в шахматишки можно было сразиться, и языки почесать, поспорить о какой‑нибудь там… логин. Но что это был за человек! Не знаю уж, по чьему совету поселился он в здешнем уездном городке Палонки. Ну, поле деятельности не бог весть какое, но есть суд, и, имея голову на плечах, там тоже как‑нибудь можно прожить. Что же наш умник? Ему, видишь ли, подавай дела со всякой там этикой да общественной справедливостью… ну, и угадай, сколько он заработал за полгода?
- Не берусь.
- Действительно, угадать трудно. Ровным счетом семьдесят пять копеек. Семьдесят пять копеек серебром, не больше. Жрал, разумеется, скверниссимо, жил в гнусном углу, разгуливал в дырявых сапогах, схватил какую‑то желудочную дрянь и отправился на лоно Авраама вместе со своей этикой. Вот тебе картонный экземпляр номер один…
- Видишь ли, о Гезиоде я слышал только мельком. Мир праху его. Обо мне вообще толковать не приходится, никаких лавров я не заслужил. Что касается Стасека, - вечная память ему, - этого, как ты говоришь, человека не от мира сего, действительно следует венчать, но только терновым венцом.
- Вечная память? Как, и он умер?
- Умер, братец.
- Господи помилуй, когда? Я понятия не имел…
- Это никакого отношения к твоим делам не имеет. Жил - был человек не от мира сего, дождем его исхлестало, бурен разметало, и сейчас от него ничего не осталось. Вот и все. Продолжай.
С минуту Кощицкий молчал. Лицо у него потем*
пело и нервно подергивалось. Вскоре он овладел собой и заговорил прежним самоуверенным тоном:
- Пусть так. Я принадлежу к толпе, к рядовым людям, вылепленным из здешней глины, я в своей жизни руководствуюсь примитивными, грубыми принципами. Но поверь мне, я ближе к жизни, лучше знаю ее, чем вы. Дело не только в этом. В моей власти нарушить инерцию этой косной материи, насколько это вообще возможно, немножко улучшить подлую человеческую натуру, хотя поверхностный наблюдатель невооруженным глазом, пожалуй, и не заметит моей деятельности. Например, под моим влиянием один упрямый филистер может уступить другому там, где это не принесет ему ущерба, другого филистера я могу удержать от мести, уговорить его простить обидчика; я могу не допустить, чтобы богатый драл шкуру с бедняка. Я не противник добрых дел ни в книгах, ни в жизни; конечно, если можно, я не прочь поживиться за счет ближнего, но иногда почему не побаловаться.
- Честь и хвала тебе за это.
- Ры же с вашей любовью к громким фразам, честное слово, только приносите вред, вы заставляете смеяться над этими фразами. Милый мой Ясь, разве ты знаешь людей, разве ты знаешь свет, разве ты знаешь жизнь? Ты видел не больше, чем может увидеть человек темной ночью при вспышке молнии. А я вот уже десять лет изучаю человеческую жизнь, и теперь, когда в досужую минуту вспоминаю об иллюзиях молодости, которые ты продолжаешь питать, то, прости, мне о них даже говорить не хочется! Ведь мое, брат, дело в том и состоит, чтобы докопаться до истины, до житейской правды, до самой сущности событий, узнать, как все случилось, в какой последовательности произошло. Я только и делаю, что выворачиваю наизнанку и изучаю смердящее человеческое нутро: я исследую его трезво, без тени пессимизма, ибо по натуре я человек веселый. Как врач при вскрытии трупа устанавливает причину смерти, вырождения и разрушения организма, так и я поступаю с людским муравейником: я ворошу и перетряхиваю его. И знаешь, к какому выводу привели меня мои опыты?
- Откуда же мне знать?..
- Так вот, поверь мне, человек по натуре злое существо. Более того - подлое. В нем таится душегубец и вор, трус и клятвопреступник.
- "Лживое, лицемерное порождение крокодилов!"
- Вот именно, мой дорогой! Если бы ты мог встать на цыпочки, что ли, и хоть на миг заглянуть в душу своих ближних свежим, неискушенным глазом, или еще лучше - прислушаться и присмотреться к самому себе так, как если бы ты был совсем посторонним человеком… Неужели ты думаешь, что обнаружил бы у себя в чистом виде хоть одну добродетель, хоть одну непреложную истину из числа тех, которые мы восхваляем, вовсе не думая о смысле наших слов? Вспомни о тех ясновидцах, которые смело проникали в тайники человеческого сердца. Возьми, например, Гамлета.
- Ну уж и Гамлета…
- Это был стойкий и добросовестный наблюдатель, один из тех, кто готов влезть в кратер вулкана, лишь бы своими глазами увидеть, что там творится. Ну, и согласись, что Гамлет не мог прийти к оптимистическим выводам. А чтобы избавиться от змеи, которую мы называем человеческим сердцем, у него был один рецепт: "умереть… уснуть…" Другой исследователь, гораздо более одаренный, чем принц датский, - Наполеон, тот, как император, знал человеческое стадо и подчинял его своей воле при помощи кнута…
- Ой, ой! Не щеголяешь ли ты парадоксами?..
- Это тебе только кажется. Обратимся, например, к такому явлению, как страсть к деньгам. Чем человек ради них не пожертвует? Какой святыней, какой добродетелью, каким законом?.. Я расскажу тебе одну историю, которая может послужить наглядным примером. Если помнишь, жил тут на Варшавском шоссе старый красильщик Миллер - то ли из немцев, то ли из чехов, все равно, важно, что был он человек денежный. Всю жизнь прожил он в убогой хибарке на берегу речки, ходил в рваных штанах, зато по копеечке сколотил капитал. В один прекрасный день, братец ты мой, окачурился наш Миллер. Завещания нет, семейства тоже, между тем в одном только варшавском банке лежит кругленькая сумма в восемьдесят тысяч рублей. Чего только на свете не бывает… Водятся тут у нас всякие птицы, среди них некий подпольный адвокат пан Гилярий Колпацкий, гений, каких мало. Его уж и судили и сажали, а он хоть бы что. Делает дела. Так вот пан Гилярий, пан Шапша Киршенбаум и пан Нухим Понедзялек скромно встретились в лавчонке Гваждзицкого и держали там короткий совет. Всё втихомолку. Назавтра объявляется племянник покойного Миллера, не то мелкий чиновничек, не то железнодорожник. Откуда он прибыл, то ли из Пабьяниц, то ли из Лодзи, но только явился, каналья, в трауре, заливаясь горькими слезами, и пожелал окинуть прощальным взором все, что осталось после незабвенного дядюшки. В печальной процессии его сопровождали оба почтенных иудея. Пан Гилярий даже не показывался. В каморке покойного дяди было немного хлама: железная кровать, тюфяк, столик… Быстроглазый Киршенбаум стал искать завещание и, представь себе, нашел. Лежит завещание, как ни в чем не бывало, в ящике среди ржавых гвоздей, писано по - немецки, и в нем дядюшка Миллер отказывает все свое состояние племяннику Миллеру то ли из Пабьяниц, то ли из Лодзи. Как и следовало ожидать, все четверо ужасно обрадовались. Пан Колпацкий так назюзюкался при этой оказии, что на радостях похлопал по пузу самого Гваждзицкого. Кинулись они в суд - вводить Миллера в права наследства. Все обстряпали честь по чести, и племянничек получил денежки сполна. В кармане у него оказалось около ста тысяч, не дурно, а? Но не тут‑то было. Неожиданно пан Колпацкий получает письмо из Вроцлава, что ли, с сообщением, что там‑то и там‑то проживают законные жена и детишки папаши Миллера. И жена грозится опротестовать завещание, потому что все наследство принадлежит ей. Адвокат Колпацкий спешит к молодому Миллеру, который, разумеется, уже запустил руку в кубышку с червонцами, и представляет ему весь ужас положения. Молодой и легкомысленный наследник теряет голову. Тогда адвокат берется замазать дело: утихомирить бабу, заморочить ей голову всякими юридическими тонкостями, короче, выманить у нее письменный отказ от наследства. На это нужны, разумеется, деньги. Сколько? Пустяки, каких‑нибудь пятнадцать тысяч рублей. Легкомысленный юнец, опасаясь потерять все, выкладывает требуемую сумму на стол, пан Колпацкий сгребает деньги и мошну и мчится не то в Мюнхен, не то во Вроцлав.
- Да, ловко зашиб деньгу…
- Колпацкого не было несколько месяцев. Тем временем всевозможные родственники красильщика стали бомбардировать письмами пана Шапшу Киршенбаума и пана Нухима Понедзялека, которым, естественно, приходилось укрощать разбушевавшуюся родню за счет капитала наследника. Наконец, возвращается из‑за границы главный крючкотворец и сообщает, что бабенка не пошла ни на какие уступки и едет в Лжавец с намерением начать тяжбу. От пятнадцати тысяч не осталось ломаного гроша. Тут вся троица давай нашептывать очумелому Миллеру, что, дескать, завещание и впрямь сомнительное и что лучше заблаговременно дать тягу. В скором времени все четверо уехали в Австрию. В Вене…
- Прекрасно, но что ты хочешь этим сказать?
- Все, что я рассказал, включая последующие, в высшей степени интересные перипетии, вплоть до изловления трех главных режиссеров этого спектакля и просьбы о лишении их свободы на длительный срок, бесспорно доказывает, что наш лжавецкий мирок состоит mutatis mutandis из таких вот Миллеров, Киршенбаумов и Колпацких. Пытаться вдохнуть идеалы в эту подчиненную инстинктам слепую человеческую стихию, ей - богу, то же самое, что дуть на море с намерением остановить прилив. И разве мы сами не капля в этом море? Разве мы в погоне за деньгами не топчем наших ближних, для того чтобы получить возможность воспитывать в себе добродетели, эти цветы цивилизации? Скажи, разве я неправ? В современном обществе порядочным, нравственным, честным можно быть, только имея капитал, все это такая же роскошь, как коллекцио нирование старинных монет, гравюр или произведений живописи. Один из наших молодых кандидатов на судебную должность облек сей факт в форму афоризма, по - моему, очень удачного. Он сказал, что благородство мыслей и поступков находится в прямой зависимости от доходов.
- Из молодых, говоришь? Я вижу, что склонность к афоризмам весьма распространена среди молодежи, вступающей в жизнь!
- Мой милый, можешь иронизировать, сколько угодно, но он выразил именно то, что я имею в виду. Тот, кто не пользуется случаем, чтобы отхватить состояние, не принадлежит к разряду людей разумных и, eo ipso , заслуживающих внимания. Так устроена наша жизнь.
- Не потому ли, что так решил этот молодой кандидат?
- Нет, потому что сама жизнь подсказывает нам это! Напрасно ты иронически улыбаешься. Ты хочешь показать, что я ничтожество, потому что всеми силами добиваюсь состояния… Объясни мне лучше, какую пользу принесла миру смерть Лясконца?
Радусский с изумлением посмотрел на него и сказал, поднимаясь с места:
- Ничего я тебе объяснять не буду, мне пора уходить. Извинись за меня перед женой и вообще…
- Постой, послушай, чудак - человек, неужели ты обиделся? Пойми, я ведь искренне, от души… Ну, останься, мне это неприятно… Я прошу тебя… послушай…
Радусский хлопнул его по плечу, засмеялся и вышел из дома.