- Завтра Республика будет провозглашена, - сказал Арман.
Мне поручили доставить к монастырю Сен-Мерри продовольствие и боеприпасы, чтобы поддержать Гарнье. На улицах свистели пули. Люди пытались преградить мне путь на перекрестках, они кричали: "Не ходите туда, там заграждение". А я шел. Одна пуля пробила мою шляпу, другая - плечо, но я бежал вперед. Небо мчалось над моей головой, под копытами моей лошади подпрыгивала земля. Я бежал, я был свободен от прошлого и будущего, свободен от привкуса скуки во рту. Было что-то новое, чего никогда раньше не бывало: этот город в бреду, набухший кровью и надеждой, его сердце билось в моей груди. Я живу, мелькнуло у меня в голове. Наверное, в последний раз, - промелькнуло следом.
Гарнье в окружении своих людей укрывался за нагромождением сваленных деревьев, мебели, мешков с цементом и вывернутых из мостовой булыжников; верх этого укрепления был утыкан зелеными ветвями. Повстанцы были заняты изготовлением патронов; в качестве пыжей в дело шли клочья афиш, сорванных со стен, и лоскуты собственных рубашек: все были по пояс голыми.
- Я принес патроны, - сказал я.
Они с радостными криками кинулись к ящикам. Гарнье удивленно посмотрел на меня:
- Как вам удалось пройти?
- Я прошел.
Гарнье закусил губу: он мне завидовал. Мне хотелось сказать ему: "Нечему тут завидовать, мне не дано быть ни смелым, ни трусом". Но сейчас было не время говорить о себе. Я сказал:
- Власть временного правительства будет объявлена ночью. От вас требуется продержаться до утра. Если восстание не угаснет, то утром поднимется весь Париж.
- Мы выстоим.
- Тяжко вам?
- Солдаты наступали дважды, и оба раза мы отбились.
- Много погибших?
- Я не считал.
Я какое-то время сидел рядом с ним; он снова принялся отрывать, помогая себе зубами, лоскуты белой ткани, которые затем сосредоточенно забивал в картонные гильзы; его движения были неловкими, и ему вовсе не хотелось мастерить патроны: ему нравилось говорить. Но пока я не встал, мы не обменялись ни словом.
- Скажите им, что ночь мы продержимся.
- Скажу.
Я побежал обратно под пулями, прижимаясь к стенам, прячась за портиками. К зданию редакции "Ле Насьональ" я прибежал весь в поту, рубашка была в пятнах крови, и я уже видел улыбку Армана: его глаза засияют, когда я скажу ему, что Гарнье крепко держит предместье.
- Я видел Гарнье. Они продержатся.
Арман не улыбнулся. Он стоял у дверей редакции, Карлье смотрел в пустоту, он сидел в лодке и неподвижно смотрел на желтую реку, текшую с севера на юг, и мне был знаком этот взгляд.
- Что случилось? - спросил я.
- Они не хотят Республики.
- Вы о ком?
- Вожаки республиканцев не хотят Республики.
Его глаза были полны отчаяния, и я попытался пробудить в себе отклик, воспоминание, но я смотрел на Армана опустошенно и безучастно.
- Почему?
- Они боятся.
- Каррель не решается, - сказал Спинель. - Он говорит, что народ не может противостоять армии, пока она верна правительству. - Его голос сорвался. - Но армия перешла бы на нашу сторону, как только Каррель выступил бы за Республику.
- Они не поражения боятся, - сказал Арман. - Они боятся победы, боятся народа. Они называют себя республиканцами, но их республика ничем не лучше этой прогнившей монархии. Луи Филипп им все-таки милей, чем режим, который хотим установить мы.
- Неужели дело столь безнадежно? - спросил я.
- Переговоры шли больше двух часов. Все напрасно. С Лафайетом и армией мы бы победили. Но мы не сможем сопротивляться войскам, которые с минуты на минуту будут брошены против нас.
- И что вы намерены делать?
После небольшой паузы Спинель сказал:
- Мы держим половину Парижа.
- Ничего мы не держим, - возразил Арман. - У нас нет лидеров, мы отступились от своих целей. Те, кто готов сейчас погибнуть, погибнут напрасно. Нам остается только одно: прекратить эту бойню.
- Тогда я скажу Гарнье, чтобы он немедленно сложил оружие, - предложил Спинель.
- Пусть сходит Фоска. Он лучше сумеет проскочить под пулями.
Было шесть часов вечера, близилась ночь. На всех перекрестках были расставлены муниципальные гвардейцы и солдаты. Только что подошли свежие силы армии, они яростно атаковали баррикады. На улицах лежали трупы, люди уносили на носилках раненых. Восстание затухало; уже много часов народ не слышал ни слова поддержки от своих вожаков, и люди не знали, за что они бились. Улицы, недавно бывшие в руках повстанцев, большей частью были наводнены войсками в красной форме. Я издали увидел, что Гарнье еще удерживает баррикаду; под пулями, свистевшими со всех сторон, я бросился вперед. Гарнье стоял, прислонившись к мешкам с цементом, плечо его было обмотано окровавленной тряпкой, лицо почернело от дыма.
- Какие новости?
- Им не удалось договориться, - ответил я.
- Я в этом не сомневался, - с безразличием отозвался он.
Меня удивило его спокойствие, он почти улыбался.
- Армия не пойдет за нами. Нет ни малейшей надежды на победу. Арман считает, что вы должны прекратить борьбу.
- Прекратить борьбу? - На сей раз он и впрямь улыбнулся. - Посмотрите на нас.
Я поднял глаза. Вокруг Гарнье оставалась лишь небольшая горстка людей, большей частью раненые; их лица были в крови и копоти. Вдоль стены лежали трупы с обнаженными торсами; глаза их были закрыты, руки скрещены на груди.
- У вас не найдется чистого платка?
Я вынул из кармана платок; Гарнье отер почерневшие лицо и руки.
- Спасибо. - Он положил руку мне на плечо и будто впервые меня увидел. - Но вы ранены.
- Царапины.
Мы помолчали, и я сказал:
- Вы погибнете ни за что.
Он пожал плечами:
- А разве бывает так, чтобы люди гибли за что-нибудь стоящее? Да и что может быть ценнее жизни?
- О, вы так считаете?
- А вы иначе?
Я замялся. Но у меня выработалась привычка не говорить того, что я думал.
- Мне кажется, люди порой достигают полезных результатов.
- Вы так полагаете? - Он немного помолчал, и вдруг его прорвало: - Допустим, переговоры прошли бы успешно: неужели вы думаете, что наша победа принесла бы пользу? Задумывались ли вы о задачах, которые встали бы перед Республикой? Полностью преобразовать общество, ограничить влияние партии, удовлетворить потребности народа, отвести имущим подчиненное положение и к тому же усмирить всю Европу, которая тотчас набросится на нас. А ведь мы в меньшинстве, и у нас нет политического опыта. Может, Республике повезло, что она сегодня проиграла.
Я с удивлением взглянул на него, ведь и мне нередко приходили в голову эти мысли, но не думал, что кто-то из них может их сформулировать.
- Тогда к чему восстание?
- Нам не следует ждать, пока будущее придаст смысл нашим поступкам, иначе всякое действие станет невозможным. Мы должны продолжать наш бой так, как мы решили его вести, вот и всё.
Я держал ворота Кармоны на запоре и не ждал ничего.
- Я много думал об этом, - сказал он со сдержанной улыбкой.
- Так вы выбираете смерть потому, что потеряли надежду?
- Как мог я ее потерять, если у меня ее никогда не было?
- Разве можно жить без надежды?
- Да, если имеешь убеждения.
Я сказал:
- А у меня нет никаких убеждений.
- Для меня очень важно то, что я человек, - сказал он.
- Человек среди людей.
- Да, этого довольно. Это стоит жизни. И смерти.
- И вы уверены в том, что ваши товарищи придерживаются таких же взглядов?
- А вы попытайтесь уговорить их сложить оружие! - сказал он. - Слишком много пролито крови. Теперь мы должны идти до конца.
- Но они не знают, что переговоры не дали результата.
- Скажите им, если хотите, - запальчиво сказал он. - Им на это плевать. И мне плевать на совещания, на высказывания "за" и "против". Мы поклялись держать предместье - мы его держим, и точка.
- Ваш бой не заканчивается на этой баррикаде. Чтобы довести его до конца, вам нужно выжить.
Он встал и, облокотившись на шаткое укрепление, оглядел пустую улицу.
- Возможно, мне просто не хватает терпения, - сказал он.
Я выпалил:
- Вам не хватает терпения, потому что вы боитесь смерти!
- Так оно и есть, - согласился он.
В ту минуту он был уже далеко от меня. Он пристально вглядывался в дальний конец улицы, из-за угла которой вот-вот появится его смерть - смерть, которую он выбрал. Полыхал костер, ветер разносил пепел двух сожженных монахов-августинцев. "Есть одно-единственное благо: это поступать согласно своим убеждениям". Лежа на смертном одре, улыбался Антонио. Теперь я понимал, что они были не гордецами и не сумасшедшими, а просто людьми, которые хотели исполнить свое предназначение, выбирая себе жизнь и смерть, - свободными людьми.
Гарнье упал с первым залпом. К утру восстание было подавлено.
Арман сидел на краю моей кровати, лицо его заметно осунулось; он подался вперед и положил мне руку на плечо:
- Расскажите.
Его верхняя губа распухла, на виске был синяк. Я спросил:
- Это правда, что вас отдадут под трибунал?
- Правда. Я расскажу… Но сначала вы.
Я смотрел на желтую лампу, которая мерцала под потолком. В дортуаре было пусто; из-за стены доносились звон бокалов, смех, оживленные голоса: швейцарцы давали рабочим банкет. Скоро узники, полупьяные от еды, питья, смеха и дружелюбия их стражей, вернутся в дортуар, забаррикадируются своими кроватями, поиграют в революцию и вместо вечерней молитвы будут, стоя на коленях, петь Марсельезу. Я уже привык к этим ритуалам, и мне нравилось лежать на кровати, глядя на желтую лампу, мерцавшую под потолком. И зачем ворошить прошлое?
- Всегда бывает одно и то же, - сказал я.
- Что вы имеете в виду?
Я закрыл глаза; я с усилием погружался в этот бездонный хаос, клубящийся за моей спиной. Кровь, огонь, слезы и песни. Я помню, как всадники галопом влетали на улицы города, швыряли зажженные факелы в окна домов, их лошади давили копытами детские головы и женские груди, на их башмаках была кровь, выли собаки.
- Душат женщин, разбивают о стены детские черепа, мостовая становится красной от крови, и живые становятся трупами.
- Но что было тринадцатого апреля на улице Транснонен? Я именно об этом хочу знать.
Улица Транснонен, 13 апреля. Почему именно об этом? За три месяца прошлое мертвеет не меньше, чем за четыре сотни лет.
- Мы вышли на улицу, - начал я. - Нам сказали, что Тьер сам объявил с трибуны об успехе Лионского восстания, и мы кинулись строить баррикады. Все пели.
Когда-то все высыпали на площадь, потом бегали по улицам с криками "Смерть дьявольскому отродью!". Все пели.
- А потом? - спросил Арман.
- Утром пришли солдаты. Они смели баррикады, ворвались в дома и перебили всех, кто попался им под руку.
Я пожал плечами:
- Я же говорю вам: всегда одно и то же.
Мы помолчали, и Арман спросил:
- Как же вы не поняли, что это была ловушка? Двенадцатого вечером Тьер знал, что восстание подавлено. Когда он спровоцировал бунт, все вожаки республиканцев уже были арестованы, меня тоже арестовали…
- Мы узнали об этом позже, - сказал я.
- Но ведь у вас есть опыт, вы должны были чувствовать опасность и предотвратить восстание.
- Они рвались на улицы, и я пошел с ними.
Арман передернул плечами:
- Вам надо было не следовать за ними, но представить события в правильном свете…
- Но я не могу выбрать за них "правильный свет".
Он раздраженно смотрел на меня, и я пояснил:
- Я способен сделать то, о чем меня просят. Но как мне решать вместо других? Откуда мне знать, что для этих людей хорошо, а что плохо?
Антонио умер двадцатилетним с улыбкой на губах; Гарнье жадно караулил смерть, которая вышла к нему из-за угла; потухшее, одутловатое лицо Беатриче склонялось над манускриптами. Они сами были себе судьями.
- Не думаете же вы, что они хотели этой бойни? - жестко спросил Арман.
- Неужели это такое уж большое несчастье?
Мертвые были мертвы, живые - живы; узники примирились со своим заточением: они освободились от изнурительного труда и наконец могли смеяться, отдыхать и разговаривать. Перед смертью они распевали песни.
- Боюсь, что месяцы тюрьмы изнурили вас, - сказал Арман.
- А вы разве не измучены? - спросил я, вглядываясь в его бледное лицо.
- Вовсе нет.
В его голосе было столько страсти, что я стряхнул оцепенение, в котором пребывал. Я резко встал и прошелся по дортуару.
- Вся организация обезглавлена, не так ли?
- Да, по нашей вине. Что это за конспирация под носом у властей? Вот нам урок на будущее.
- Какое будущее? Вас осудят на десять, а то и двадцать лет.
- Через двадцать лет мне будет всего лишь сорок, - заметил Арман.
Я молча смотрел на него, потом сказал:
- Я вам завидую.
- Почему?
- Вы умрете. Вы никогда не станете таким, как я.
- О, я хотел бы жить вечно! - воскликнул он.
- Да, я тоже когда-то так говорил, - вздохнул я.
Я сжимал в руках зеленоватую бутыль и думал: сколько всего я смогу сделать! Марианна металась по комнате: "У меня так мало времени!" И я впервые подумал: а ведь это наше дитя.
- Я выведу вас отсюда, - сказал я.
- Каким образом?
- Ночью во дворе только двое охранников, они вооружены. Но тот, кто неуязвим для пуль, сможет некоторое время отвлекать их внимание, а беглец успеет тем временем взобраться на стену.
Арман покачал головой:
- Я не хочу сейчас бежать. Мы очень рассчитываем на резонанс, который будет иметь наш процесс.
- Но нас с вами со дня на день могут разлучить, - заметил я. - И нам очень повезло, что мы оказались вместе. Не теряйте времени, воспользуйтесь этим.
- Нет. Я должен остаться.
Я пожал плечами:
- И вы тоже!
- Я тоже?
- Вы выбираете мученичество, как и Гарнье?
- Гарнье выбрал бессмысленную смерть, и я его осуждаю. Но я полагаю, что нигде не могу принести так много пользы, как здесь.
Он обвел взглядом пустой дортуар; там, за стеной, они сидели за накрытым столом, громко смеялись и горланили пьяные песни.
- Мне говорили, что в тюрьме Сент-Пелажи режим довольно мягок?
- Это правда. К тому же представителям высших сословий отводятся отдельные помещения; этот дортуар предназначен для рабочих…
- Вот и хорошо! Поймите же, - воскликнул он, - какая здесь отличная возможность наладить контакты, поговорить! Нужно организовать союз, пока меня не перевели отсюда.
- И вас не пугают десять-двадцать лет заключения?
Он усмехнулся одними губами:
- Это другой вопрос.
Генуэзцы на равнине толпились вокруг красных палаток; пыльная дорога была пустынна. Я отвел взгляд: не мое дело было задаваться вопросами. Я держал на запоре ворота Кармоны… Когда-то и я был таким, но теперь не понимал Армана.
- Почему вы считаете, что дело, которому ты служишь, важнее собственной судьбы?
На миг задумавшись, он сказал:
- Я не отделяю одного от другого.
- Да, - кивнул я.
Я держал ворота на запоре и говорил: "Кармона будет значить не меньше Флоренции". У меня не было другой судьбы.
- Я помню.
- Вы помните?
- Я тоже когда-то был молод, давным-давно…
В его спокойных глазах сверкнуло любопытство.
- Теперь все не так?
Я улыбнулся:
- Не совсем так.
- Но ваша судьба должна стать неотделима от судьбы человечества, ведь вам предстоит жить столь же долго.
- Возможно, даже дольше, - уточнил я.
Он пожал плечами.
- Вы правы, - сказал я. - Я устал в тюрьме. Это пройдет.
- Конечно пройдет, - кивнул он. - И вы увидите, сколько полезных дел мы еще сделаем.
В партии республиканцев существовало два противоположных направления; одни продолжали цепляться за буржуазные привилегии; они требовали свободы, но только для себя; они желали только политических реформ и отвергали идею каких бы то ни было общественных изменений, видя в них лишь новую форму принуждения. Арман и его товарищи, напротив, полагали, что свобода не может быть исключительной принадлежностью одного класса и что рабочие обретут ее лишь с приходом социализма. Ничто не угрожало успеху революции столь серьезно, как этот раскол, и мне было понятно, почему Арман так упорно искал возможности объединения. Я восхищался его настойчивостью. За считаные дни он превратил тюрьму в политический клуб: с утра до вечера и большую часть ночи в дортуарах не смолкали дискуссии, и, хотя они оставались бесплодными, Арман не отчаивался. По нескольку раз в неделю жандармы хватали его и его товарищей и волокли по тюремным коридорам; иногда головы несчастных бились о ступени лестниц, о булыжники мостовой. С допросов он возвращался с улыбкой: "Мы молчали". Но однажды после допроса у него было такое же лицо, как тогда, у здания редакции "Ле Насьональ". Он сел и, помолчав, сказал:
- Те, лионские, заговорили.
- Неужели это так серьезно? - спросил я.
- Они сделали наше молчание бессмысленным.
Он уронил голову на руки. Когда он снова поднял глаза, черты его стали тверже, но голос дрожал.
- Не стоит обольщаться. Процесс затянется, но он уже не будет иметь того резонанса, на который мы надеялись.
- Вы помните, что я вам предлагал? - спросил я.
- Да. - Он встал и нервно заходил по камере. - Я не могу бежать один.
- Но вы не можете бежать все вместе…
- Почему?
Не прошло и трех дней, как Арман нашел способ бежать из тюрьмы Сент-Пелажи вместе с товарищами. Напротив двери, выходившей во двор, был вход в подвал; рабочие, производившие в тюрьме ремонтные работы, рассказали Арману, что это подземелье тянется до сада по соседству. Было решено попытаться пробить в этот сад выход. У ворот стоял охранник; часть заключенных должна была отвлекать его внимание, играя во дворе в мяч, чтобы другие тем временем могли долбить землю; предполагалось, что звук ремонтных работ перекроет стук наших кирок. За шесть дней ход был почти прорыт, и лишь небольшой слой земли отделял его от поверхности. Спинелю, оставшемуся на свободе, надо было подойти ночью, запасшись снаряжением: доставить приставные лестницы, чтобы мы могли преодолеть стену сада; двадцать четыре заключенных собирались бежать таким образом из тюрьмы и переправиться в Англию. Одному из нас предстояло отказаться от всякой надежды на освобождение и принести себя в жертву, отвлекая охранника во время его обхода.
- Это буду я, - сказал я.
- Нет, мы кинем жребий, - возразил Арман.
- Что для меня какие-то двадцать лет тюрьмы?
- Дело не в этом.
- Я понимаю, - сказал я. - Вы думаете, что на свободе я послужу вам лучше, чем кто-либо другой: вы ошибаетесь.