- Кончу, - продолжал Гофф, - и скажу ему так: "Сударь, - скажу я, - я должен вам кое-что сообщить. Мы, как вы видите, очень бедны… - Говоря это, он поклонился. - Злые люди хотят отнять у нас этот участок и дом. Я спасал его, пока у меня хватало сил, потому что это же приданое Элюни… Но теперь вы должны мне помочь!"
Он говорил это с трудом, прерывающимся голосом, сильно жестикулируя. Глаза его дико сверкали.
- "Господа! Я отдаю вам мою машину, спасение человечества, миллионы! Вы же дайте мне за это… так, пустяки… Только не давайте моим сиротам умереть с голоду".
Он обернулся к оробевшей дочери:
- Может, ты думаешь, что меня не выслушают? А? Ты это думаешь?.. Так ты глупо думаешь! Говорю тебе, что нас золотом засыплют… У нас опять будут дом, огород, коровы… Что? Не веришь?
- Верю, - тихим голосом ответила дочь.
- Дом, сад, коровы… Коровы и ежедневно молоко для тебя и для Элюни… Может, ты не веришь?
- Верю, - опять ответила дочь.
- Дом, сад, покой и уважение от людей… О, покой!..
"Так-так-так-так!" - флегматично поддакивали часы.
В это мгновение солнце заглянуло прямо в окно, и потоки света залили убогую комнатку; одновременно с отдаленной костельной башни донесся колокольный звон.
Старик очнулся.
- Что это?
Похоже было, что этот человек задумался над тяжким сновидением.
Колокольный звон, сперва тихий, то усиливался, то снова ослабевал, уходил, возвращался, словно облетал все усадебки тихого района, и повсюду разносил благословение и покой.
- "И ангел господень рече…" - шептала женщина, опускаясь на колени.
- Молись, дочь, за себя и за нашу Элюню, - сказал Гофф.
Сам он не стал на колени, так как был протестантом.
- "Богородице дево, радуйся, благословенная Мария, господь с тобой…"
- И за душу твоей матери и братьев.
Звук колокола стал сильней.
- "Рече же Мария: се аз раба господня…"
- И за всех людей бедных, как и мы, и за ненавидящих нас, - бормотал Гофф.
Казалось, что колокол застонал.
- "И бог бе слово…"
- И за отца твоего, чтобы бог смилостивился над ним…
- О боже! Последняя надежда наша, смилуйся над нами! - шепнула дочь.
- Смилуйся над нами! - как эхо повторил старик, складывая руки и глядя слезящимися глазами в небо.
Потом он приблизился к столу и упавшим голосом снова начал читать библию.
- "И был день, когда пришли сыны божий предстать пред господа; между ними пришел и сатана.
И сказал господь сатане: откуда ты пришел? И отвечал сатана господу и сказал: я ходил по земле и обошел ее.
И сказал господь сатане: обратил ли ты внимание твое на раба моего Иова? Ибо нет такого, как он, на земле: человек непорочный, справедливый, богобоязненный и удаляющийся от зла.
И отвечал сатана господу и сказал: разве даром богобоязнен Иов?
И сказал господь сатане: вот все, что у него - в руке твоей…"
Старик читал, а между тем настала глубокая тишина. Птицы разлетелись, молящаяся женщина склонила голову к земле, а больное дитя широко раскрыло глаза, словно с изумлением всматриваясь в таинственное сияние, которое наполнило нищую конуру. И казалось, что быстрое течение времени вдруг остановлено и из тысячелетней дали доносится эхо мрачного диалога, окончившегося приговором: "Вот все, что у него - в руке твоей".
В это мгновение какая-то тень тихо скользнула за заборами одичавшего сада, и одновременно скрипнула дверь.
В сени кто-то вошел.
Глава третья
Сатана и семейство Иова
Услышав шум, Констанция вскочила на ноги и машинально оправила складки потертого платья. Гофф поднял голову, и на лице его блеснула радость. Между тем в сенях послышался шорох шагов и, казалось, даже чей-то разговор.
- Это, верно, тот господин!.. - шепнула дочь.
- Из дворца… - прибавил Гофф.
- Ах, боже мой! На вас, батюшка, даже рубашки нет…
- Тьфу! - сплюнул старик и поднял воротник сюртука.
В этот миг двери медленно приоткрылись, и беспокойно ожидающие бедняки увидели в них худую руку, которая протянулась к прибитой у косяка кропильнице. Казалось, эта рука хочет заслонить изображение распятого спасителя, последнего прибежища тех, кого оставили люди. Одновременно сухой голос произнес:
- Слава Иисусу Христу.
Вслед за рукой появилось бритое лицо, темно-синие очки и коротко остриженные волосы, а затем и весь человек, худощавый и низенький. Этот призрак в длинном пальто, с круглой шляпой и палкой в руке продолжал:
- Мир дому честного еретика, который все же боится святой воды. Хи-хи-хи!
- Пан Лаврентий, - пробормотал Гофф, беспокойно глядя на дочь.
- Но долг набожной дочери исправлять пути отца… О да, таков ее долг! - продолжал гость.
- Я только забыла налить… - ответила Констанция, умоляюще складывая руки.
- "Я забыла налить святой воды", - говорил пришелец, - хотя ежедневно повторяю слова псалмопевца: "Окропишь мя, господи, иисопом, и очищен буду, обмоешь мя, и паче снега убелюся". Хи-хи-хи! Добрый вечер, дорогой пан Гофф.
- Ваш слуга, - отвечал старик, лишь теперь поднимаясь со стула.
- Добрый вечер, дорогая пани Голембёвская! Ну, как здоровье ваше и нашей дорогой Элюни?
- Очень благодарна за внимание. Ничего себе. Но будьте любезны присесть.
Однако гость не садился, а, стоя посреди комнаты и опершись на палку, продолжал:
- Вот уж подлинное доказательство милости божьей, раз ничего себе! Как здесь свежо… ху-ху!.. Чуть ли не даже пар виден при дыхании. Так что кровотечение, видимо, не повторялось?
- Что? Кровотечение?.. Какое кровотечение? - крикнул Гофф, делая шаг вперед.
Побледневшая женщина заломила руки и бросила умоляющий взгляд на деревянное лицо гостя, который все тем же спокойным голосом говорил:
- Наш дорогой пан Фридерик ничего не знает? В самом деле? Боже мой!.. И зачем только я заговорил!
- У Костуси было кровотечение? Когда? - спрашивал Гофф в страшном беспокойстве.
- Да вот уж дня четыре… - ответил гость. - Ну, да ничего, легкие очистились… и если бы доктор…
- Дитя мое, несчастное дитя! - шептал старик, с болезненным упреком глядя на дочь, которая молчала, прислонясь головой к стене. - О, моя машина! Сколько она уже стоит! - прибавил он.
- И все еще до конца далеко! - ввернул пришедший.
- Что мне делать? Откуда мне взять? Что мне делать? Откуда мне взять?.. - повторял Гофф и принялся ходить по комнате. - Ни гроша нет… Никакого заработка!..
- Так у дочери все еще нет работы? - спросил гость, стоя посреди комнаты.
- Машина испорчена! - ответил Гофф. - Швейная машина испорчена! - повторил он несколько раз.
- В самом деле? Так вы ее еще не починили?
- Что не починил?
- Да швейную машину.
Гофф остановился и, глядя безумными глазами в угол комнаты, бессмысленно повторил:
- Не починил… не починил!..
- В самом деле? - удивился гость. - Такое простое дело!
- А?
- Разумеется! Несколько раз ковырнуть напильником - и все. А все же несколько рублей бы сэкономили.
Гофф стал было усиленно искать что-то в карманах, как вдруг хлопнул себя по лбу и, обратившись к дочери, изменившимся голосом сказал:
- Отдай челнок!
- Батюшка! - простонала Констанция.
- Слышишь? Отдай челнок!
Гость слегка коснулся его плеча.
- Пан Гофф! Одно словечко. Мне пришло в голову, что, может, лучше бы отдать это слесарю? Тут нужен очень тонкий напильник.
- У меня есть такой.
- Нет!.. Тут надо еще тоньше.
- Сейчас куплю.
- Жалко денег…
- Слесарь больше возьмет. Давай челнок.
- Успокойтесь, батюшка, - умоляла дочь, вставая со скамьи и приближаясь к старику. - Сударь, - обратилась она к гостю, - успокойте же отца… Элюня!..
- Вы же видите, что я его успокаиваю, - ответил гость, делая за спиной Гоффа жест, означающий сомнение.
- Отдай челнок! - крикнул Гофф, с выражением бешенства глядя на дочь.
- Пан Гофф, дорогой пан Гофф, - говорил гость, хватая его за плечи. - Ну на что вам нужен челнок, раз нет подходящего напильника?
- Напильник я сейчас куплю. Давай! - крикнул он, топнув ногой.
- Батюшка! - умоляла дочь, протягивая к нему руки, - в доме последний рубль… и неужели вы хотите, чтобы на завтра у Элюни даже кусочка хлеба не было?
- Я этого хочу?.. - воскликнул несчастный безумец. - Я? Ты этого хочешь, ты ее губишь… ты… дурная мать и дурная дочь!
- Успокойтесь, дорогой пан Гофф! - снова ввернул гость.
Глаза Констанции сверкнули.
- Так я дурная мать и дурная дочь потому, что не хочу выбрасывать деньги за окно?..
- Успокойтесь, дорогая пани Голембёвская, - сдерживал ее гость.
Гофф схватил ее за руку и, глядя ей в глаза, сдавленным голосом спросил:
- Отдашь или нет?
- Не отдам! - решительно ответила она.
Старик стиснул ее пальцы.
- Не отдам! - крикнула она, рыдая. - Пустите меня, батюшка!
- Не пущу, тигрица! Не пущу, пока не отдашь челнок, - шептал старик, усмехаясь и приближая лицо к лицу дочери.
Бедная женщина попятилась. Гофф шел за ней, продолжая сдавливать ее руку. В этот миг заплакал ребенок.
- Пустите меня, отец!
- Не пущу!
- Ну, возьми! - молвила она, доставая челнок из кармана. - На, сожри нас всех!..
Старик схватил челнок и прибавил:
- Где деньги?
Минуту спустя и последний рубль очутился в его руках.
Взяв, что хотел, Гофф кинулся к дверям.
- Пан Фридерик, а шапка? - напомнил гость.
Шапка висела на гвозде, Гофф нахлобучил ее на голову и сел на стул.
- А! Дурная дочь! - пробормотал он, дико глядя на женщину. Констанция, казалось, не замечала этого, занятая убаюкиванием ребенка.
Когда безумец ушел, гость несколько оживился, выглянул в окно, послушал у двери и, наконец, усаживаясь к столу, сказал:
- Странный темперамент. Иной раз спокоен, как каменный, а сегодня вдруг так вышел из себя. Необыкновенный человек!
И принялся кусать ногти.
- О боже! За что ты так караешь нас? - говорила, рыдая, бедная женщина.
- Не так! Не так, дорогая пани Голембёвская! Надо говорить: "Боже, да будет воля твоя! Я, грешная, с избытком заслужила кару и гонения". Все мы грешны, дорогая моя пани Голембёвская.
- Уж, кажется, нет людей несчастней нас.
- Никому не живется на свете без какого-нибудь горя или огорчений, будь он хоть король, хоть папа римский.
- Все точно сговорилось: нищета, болезни, да теперь еще такое беспокойство в доме.
- Это хорошо, что мы хоть иногда испытываем горе и лишения. Да и разве одни мы страдаем?.. Взять, к примеру, хоть этого беднягу Ендруся…
- Что? - крикнула Констанция, всматриваясь в гостя.
Глаза ее мгновенно высохли.
Гость спокойно достал табакерку, обернул ее несколько раз в пальцах, щелкнул по крышке и прибавил:
- Несчастный парень! Мало того что такой больной, голодный, беспокойный, приходится еще скрываться от человеческой суровости.
- Значит, его выпустили? - спросила Констанция, отодвигая от себя ребенка.
Гость флегматично понюхал табак.
- Хуже, дорогая панн Голембёвская, хуже: сам сбежал.
Губы Констанции побелели.
- Ищут его добрые люди, как евангельская жена потерянный динар, а он тем временем, бедняжка, ночует на берегу Вислы, живет в глиняных ямах, а что ест - уж и не знаю, потому что у нас, в нашей дорогой Варшаве, нет даже акридов и дикого меда.
Констанция оперлась спиной о подоконник, руки ее опустились, голова склонилась к плечу.
- Был, бедняга, у меня вчера ночью, маленько меня даже, по правде сказать, напугал, и вот дал письмецо к вам, сударыня.
Сказав это, гость вынул из бокового кармана грязное, измятое письмо и положил его на стол. Констанция даже и не глянула.
- Легкомысленный мальчик! В таком несчастии, а все шалости на уме. Взгляните, сударыня, как адресовано письмо: "Ясновельможной Констанции, урожденной Гофф, по первому мужу Голембёвской, почетной гражданке и домовладелице".
- "Дражайшая жена!.." - Ах, боже мой, вам дурно, дорогая пани Голембёвская?
- Прочтите, сударь! - ответила она тихо.
- Тут, правда, есть семейные секреты, ну да кому ж о них и знать, как не испытанному другу?
Сказав это, он развернул письмо, стал читать:
- "Сердца Моего и души Моей дражайшая Жена Констанция!!! Десница господня освободила меня от этих роковых терзаний, а теперь принужден я давать деру в Америку, потому как ежели меня опять засадят в яму, то уж крышка!!! По этой причине требуется мне монета, рублей хоть десять, ежели не желаешь, чтобы я повесился на сухой ветке под твоим окном, на твоих собственных веревках!!!
Делай что хочешь, грызи голову старику, продай что-нибудь, хоть укради, только бы поскорей получить монету, потому меня уже холера берет, так припекло!!!
Целую твою мордашку миллион раз и еще пятнадцать!!! Элька пусть ведет себя хорошо, чтобы, боже упаси, не осрамила Отца.
Любящий вас Ендрусь, отец и муж, которому в мышеловке тесно стало!!!
Если сейчас же не дашь, я сам приду к старому скупердяю и скажу ему: или давай, или я у тебя из глотки вырву, потому я твой зять и твоей дочери муж, и так далее!!!"
Окончив чтение, пан Лаврентий пробормотал:
- Способный парень, ничего не скажешь! Обладает слогом, да ведь что с того?..
Он поднял свои темно-синие очки на лицо недвижно сидящей Констанции, но, не дождавшись ответа, прибавил:
- Можно сделать и так: ничего не давать, дожидаться, чтобы он сам пришел, а пока уведомить полицию.
Женщина вздрогнула.
- Старые вещи покупаю, старые вещи, старые вещи! - раздался на улице гнусавый голос. - Покупаю, продаю, меняю!..
- Надо позвать старьевщика, - сказала, вставая, женщина.
Пан Лаврентий вскочил с места.
- Зачем? Я знаю человека, который даст вам в долг под расписку.
В окне на улицу промелькнул еврей. Констанция постучала ему в окно.
- Пани Голембёвская, ну что это, зачем? - уговаривал ее гость.
Еврей вошел и зорко оглянул комнату.
- Какая порывистая женщина! - пробормотал Лаврентий, прохаживаясь взад и вперед и грызя ногти.
Констанция опустила руки и молчала.
- Может, старые платья? - спрашивал еврей.
- И зачем это нужно? - разговаривал сам с собой гость.
- Старая обувь, старое белье, бутылки?
- Как только человек начинает неумеренно желать чего-нибудь, так тотчас становится беспокойным в душе своей.
- Может, мебель или постель?
- Постель, - ответила Констанция.
Лаврентий окончил свой монолог и подсел к ребенку.
- Какая постель? Где она? - спрашивал еврей.
Констанция ушла за ширму и медленно вытащила три подушки.
- И сколько за это?
- Пятнадцать рублей.
- Стоит того, - ответил покупщик, - только не для меня.
- А сколько вы дадите?
- Шесть.
- Не продам.
- Ну, зачем в торговле сердиться… А последнее слово?
- Пятнадцать.
- Не могу, чтоб я так здоров был!
- Двенадцать.
- Я вам дам шесть с полтиной… верьте совести!
- Постыдились бы вы, старозаветная душа, - вмешался гость, - так торговаться с бедными людьми!
- А я что, не бедный? У меня жена и шестеро детей, и я оставил им полтинник на весь день. Этого и на лук не хватит. Дам шесть с полтиной, ауф мейне мунес!
- Одиннадцать, - сказала Констанция.
- Да не торгуйтесь вы, добрый человек! - уговаривал гость. - Эта бедная женщина сегодня последний рубль истратила.
- Ну-ну! - ответил еврей с улыбкой. - Вы, почтеннейший, в торговле до того жалостливы, что если вас послушать, так я бы и за три рубля эти подушки купил. Что я вам скажу, пани, всем жить надо, - я дам вам шесть с полтиной и… еще двадцать грошей. Гут?
Констанция молчала.
- Уважаемая! Семь рублей и ни гроша больше… Одними новенькими. Ейн, цвей, дрей!
- Не могу, - ответила Констанция.
За открытым окном, казалось, кто-то стоит.
Еврей доставал из разных карманов деньги и, отсчитав, положил их на стол.
- Ну, благодетельница! Семь рублей ваши, а подушки мои. Хорошо?
- Десять, - шепнула женщина.
- Десять? Я еще не знаю, получу ли сам семь рублей; я могу и потерять на этом, чтоб мне издохнуть. Вы видите, что это за деньги? Ну, мои подушки, а?..
- Твои, пархатый, твои! - раздался хриплый голос.
Одновременно в открытом окне появился какой-то оборванец, наклонился вперед, сбросил на пол сидящую на скамье Элюню и схватил деньги.
- Гевалт!.. Что это такое? - закричал в ужасе еврей, пятясь к дверям.
- Ендрусь! - крикнула женщина, бросаясь к ребенку. - О, боже мой! Элюня!..
Ребенок захлебывался от плача.
- Ах, ну кто же так делает! - сказал пан Лаврентий, обращаясь к оборванцу, который, засунув руки в карманы, смеялся во все горло.
- Мои деньги! Мои семь рублей! - кричал еврей. - Я в полицию пойду…
- А подушки ты не получил, свиное ухо, а? - спросил из-за окна оборванец.
Констанция, положив ребенка на кровать за ширмой, громко рыдала. Мгновение спустя ее плач перешел в неудержимый кашель.
- Фи! - негодовал пан Лаврентий. - Как можно быть таким порывистым! Ребенка ушиб, а у этой бедной женщины опять кровотечение. О боже!
- Кровотечение?.. О, черт возьми! Этак она может и впрямь отправиться на лоно Авраама, правда, жид? - говорил оборванец, равнодушно глядя на свои жертвы.
- Что же мне теперь делать? - спрашивал еврей пана Лаврентия.
- Забирать подушки и исчезать, а то тут больные, - был ответ.
Рыдания Констанции раздирали сердце.
Еврей быстро завязал подушки и исчез. В сенях он разминулся с возвращающимся Гоффом, который, войдя в комнату, как окаменевший остановился перед открытым окном.
- Гут морген, старый труп! - закричал оборванец.
Гофф подошел к столу, оперся на него обеими руками и глядел в лицо говорящего.
- Ну, чего гляделки вылупил, старый сумасшедший? Людей не видел, что ли?
- Этот каторжник на свободе? - словно про себя пробормотал старик.
- Успокойтесь, любезный мой пан Гофф! - просил Лаврентий.
- На свободе, на свободе и пришел спросить, когда ты ноги протянешь, старый гриб!
- Успокойтесь, дорогой пан Голембёвский! - вставил гость.
- A-aa! - простонала Констанция.
Гофф кинулся за ширму.
- Кровь?.. Что с тобой, дочь моя, дитя мое?
Что с тобой, Бригита?..
Что так глазки подбиты?
Подбила мне матуся,
За плутишку Ендруся!.. -
пел за окном негодяй.
- О боже праведный! - воскликнул Гофф, садясь на скамью и охватывая руками голову. - Мои дети умирают, а у меня и гроша нет!..
- Я знаю одного благородного человека, который даст в долг под расписку, - шепнул пан Лаврентий.
- Ну, будь здоров, старый гриб! Постой! Дай-ка я перед уходом у тебя на лысине муху прихлопну.