- Я предлагаю, - заговорил пан Зенон, - чтобы пан Антоний сопутствовал нашему уважаемому председателю в посещении этого механика. У уважаемого председателя слишком доброе сердце.
Поправку приняли единогласно.
- Дедушка, - сказала в эту минуту Вандзя, - дедушка! Выйдите ко мне, пожалуйста…
- Что тебе, сердце мое?
- Пожалуйста, на минуточку.
- Но я не могу выйти; говори громче.
- Можно мне взять рубль из письменного стола?
- Это еще на что?
- Так, ничего…
- Говори сейчас, маленькая, что случилось?
- У этой дамы наверху нет на…
- Ага! Ладно, возьми, возьми!
- Панна Ванда! - заговорил Дамазий. - Ужели вы не разрешите нам узнать о секрете?
Девочка наклонилась к его уху и шепнула:
- Видите ли, дело в том, что у той дамы нет на лекарство…
- Бедняжка! И вы хотите ей дать?
- Осмелюсь предложить, чтобы дело бедной женщины, которой протежирует панна Ванда, было доложено на ближайшем заседании, - прервал пан Петр.
- Такого рода вопросы лучше всего разрешать, не откладывая, - сказал молчавший до сих пор Густав и открыл кошелек.
- И я так думаю! - поддержал его Дамазий. - Панна Ванда! Извольте взять в ручки поднос и устраивайте сбор.
Девочка так и сделала; для начала пан Дамазий положил три рубля, и вскоре поднос наполнился банковыми билетами.
Маленькая сборщица подошла к Густаву.
- Это от меня, - сказал он, кладя серебряную монету. - А это я даю от имени своего дядюшки, - добавил он, понизив голос, и положил десятирублевку.
Присутствующие переглянулись.
- Вы, сударь, должно быть, очень любите своего дядюшку? - прошептал Пёлунович.
- Я люблю его, как родную мать! - ответил Вольский.
Вандзя, увидев такую уйму денег, подаренную бедной больной, опустила уголки румяных губок, заморгала глазами, сперва медленно, потом все быстрей, наконец расплакалась и убежала.
Присутствующие встали.
- За здоровье хозяина и его внучки! - провозгласил кто-то.
- Да здравствуют! - грянули хором гости.
- Господа! Сердечно вам благодарен, - ответил старик, весь в поту, - и пью за здоровье нашего нового друга, пана Густава, который, должно быть, очень благородный человек.
- По плодам его узнаете дерево, - вставил пан Дамазий, - а дядюшку по племяннику. Да здравствуют!
Вольский кланялся, глубоко растроганный. Он хотел было сказать что-то, но вдруг умолк, словно впал в задумчивость. Он сидел напротив открытого окна и смотрел во мрак, заливающий пустырь. Было уже два часа ночи, и лишь в двух отдаленных окошках блестел свет. Вольскому казалось, что в одном он видит тень склонившейся над шитьем женщины, а в другом - тень склонившегося над каким-то станком мужчины.
Странное, неприятное чувство пронизало его при этом зрелище. Почему? - этого он не знал, равно как даже и не догадывался, что одна из двух неясных теней принадлежала Гоффу, другая - его дочери.
Тост, провозглашенный в честь пана Дамазия, привел Густава в себя.
Глава пятая,
из которой видно, что для облегчения нищеты недостаточно ни доброго сердца, ни больной печени
Мы не можем твердо сказать, который сряду шейный платок примерял перед зеркалом почтенный Пёлунович, когда в комнату вошел вечно мрачный пан Антоний.
- Приветствую, приветствую! Как здоровье? Что слышно в городе хорошенького? - закричал, встречая его, хозяин.
- Насколько мне известно, было пять случаев холеры, - буркнул гость, усаживаясь в кресло и доставая из кармана зубочистку.
- Пять… холеры?
- Я бы не поручился, что и не десять, - прибавил гость.
- Да ведь до сих пор мы и не слышали о ней?
- Как сказать!.. Я убежден, что холера все время свирепствует среди населения, только не все обращают на нее внимание.
- Вандзя! Вандзюня! - закричал пан Клеменс.
- Слушаю, дедушка! - ответила девочка из другой комнаты.
- Прикажи кухарке тотчас выбросить из дому все огурцы. Салата сегодня не будет!..
Гость тем временем спокойно ковырял в зубах.
- Жара на дворе! - пробормотал пан Клеменс, видимо стараясь отогнать дурные мысли.
- Похолодает, - ответил Антоний.
- Разве будет дождь?
- Будет гроза с градом, а может, и ураган…
- Ураган? - простонал Пёлунович, со страхом взглядывая в глаза гостю.
- Я заметил на западе очень подозрительную тучу! - ответил пан Антоний, равнодушно поглядывая на потолок.
- Вандзя! - закричал старик.
- Слушаю, дедушка!
- Мы уж не поедем в Ботанический сад, будет гроза.
- Хорошо, дедушка, - спокойно ответила девочка.
- А может, отложить на другой раз наше посещение этого бедняги Гоффа? - робко спросил Пёлунович, украдкой поглядывая на небо, которое никогда еще не было так чисто, как в эту минуту.
- На заседании было решено идти сегодня, так что мы должны идти, - ответил Антоний, не вынимая изо рта зубочистки.
- Но если ураган?..
- Пунктуальность прежде всего.
- Так посоветуйте же мне по крайней мере, мой почтеннейший пан Антоний, какой из этих шейных платков приличней всего надеть, а то, ей-богу…
- Никакого.
- Почему?
- Потому что вы слишком склонны к апоплексическому удару.
Услышав это, Пёлунович сделал такое движение рукой, словно хотел перекреститься; затем быстро спрятал платки в комод, пугаясь уже одного их вида, наконец, натянул на себя полотняный китель, надел на голову панаму и сказал:
- Идемте!
Пан Антоний флегматично спрятал в жилетный карман зубочистку, и мгновение спустя они очутились на улице.
- Где же живет этот маньяк? - спросил мрачный спутник у Пёлуновича, который с невероятным вниманием всматривался в небо, словно разыскивая там вышеупомянутую подозрительную тучу.
- Недалеко!.. Перейдем эту улицу, потом повернем налево, потом еще налево… вон в тот оранжевый домик.
- Гм!.. Странный бедняк, который владеет домом. Я знаю ростовщиков, имеющих дома и, несмотря на это, просящих милостыню.
- Ради всего святого, пан Антоний, что вы говорите?
- Говорю, что на свете много негодяев, ничего более.
Пёлунович тяжело засопел. Его, видимо, тяготило общество этого непоколебимого пессимиста. Несмотря на всю свою природную болтливость, он некоторое время шел молча из опасения услышать что-нибудь еще более неприятное. Но, ввиду того что солнце очень припекало, а пан Антоний шествовал посреди улицы, старик заговорил:
- Не лучше ли нам пойти в тень, к заборам?
- Дурак я, что ли! - буркнул пессимист. - Совсем недавно какой-то забор повалился и убил…
- Кого убил?
- Двух телят, которых гнали на бойню.
С этой минуты пан Клеменс поклялся себе молчать и держаться подальше от заборов.
Вот таким-то образом двое делегатов научно-социально-филантропического общества шли утешать скорбящих и удрученных. А солнце тем временем пекло, ах, как пекло!.. Его лучи, словно раскаленные булавки, пронзали полотняный китель, полотняные брюки и соломенную шляпу почтенного пана Пёлуновича, добираясь таким образом до сокровеннейших тайников его сердца и соединяясь там с опасениями холеры, урагана, с отвращением к салату, к ростовщикам, к шейным платкам и с тысячами других, невыразимо неприятных ощущений.
- Это, должно быть, здесь! - прервал его размышления пан Антоний, останавливаясь перед домиком Гоффа.
- Что здесь? - рассеянно спросил Пёлунович.
- Да этот маньяк… то бишь механик, хотел я сказать.
Эта резкая фраза несколько отрезвила пана Клеменса; подумав мгновение, он сказал:
- Знаете что, любезнейший мой пан Антоний, отложимте-ка это посещение на другой раз. Я сейчас как-то не настроен, а ведь им надо бы помочь…
- Мели Емеля… Простите за выражение. Вы все забываете о постановлении сессии.
- Да, но если…
- Какие там "но" да "если"? На сессии было решено в этот раз изучить изобретение, а затем заняться и самим человеком, ибо опыт учит, что эти мнимые изобретатели большей частью оказываются мошенниками, вымогателями эт цетера!.. Должны же мы наконец научиться пунктуальности, уважению к постановлениям…
С этими словами наш поразительный пессимист вошел в сени и толкнул дверь в комнаты.
Здесь, на столе под окном, стояло выщербленное блюдечко с солью и миска нарезанных огурцов, которые Гофф ел деревянной ложкой, а Констанция - жестяной. Больной ребенок спал за ширмой.
При виде вошедших отец и дочь встали. Констанция покраснела. Гофф был в полном смятении.
Минуту длилось молчание, которое прервал наконец пан Антоний:
- Мы пришли сюда осмотреть машину, о которой вы говорили уважаемому председателю.
Выдавив из себя эти слова, он указал на Пёлуновича.
Смущенный Гофф поклонился чуть не до самой земли.
- Салат едят! - шепнул пан Клеменс, даже не подумав о том, что рядом со зловещими огурцами лежала большая коврига ржаного хлеба.
- Итак, можете ли вы показать нам свою машину? - продолжал пан Антоний.
- С величайшим удовольствием… Ваш слуга… Пожалуйста… - ответил Гофф, топчась на месте и указывая гостям на дверь в другую комнату.
Делегаты направились туда.
- Бог их нам посылает! - шепнул старик.
Глубоко взволнованная дочь поцеловала его руку и слегка подтолкнула к гостям. Потом пошла за ширму и прильнула ухом к стене, чтобы не пропустить ни одного слова из их разговора.
- Вы узнаете меня? - спросил старика Пёлунович.
- Как не узнать? - ответил бедняк. - Целые дни и ночи я только о вас и думал, сударь.
- Господин председатель желал бы осмотреть машину, - прервал чрезвычайно официальным тоном неумолимый Антоний.
- Пожалуйста, пожалуйста! Вот она… - говорил Гофф, поднимая дрожащими руками тяжелый прибор странной формы, состоящий из медных колесиков и железных прутьев.
- Для чего это предназначено? - продолжал допрашивать пессимист.
- Для всего. Двадцать лет…
- Работает?
- Еще нет, потому что…
- Каков же ее принцип? Что приводит ее в движение, или, вернее, что будет приводить ее в движение? - снова прервал пан Антоний.
- Сейчас я вам, государи мои, объясню, вот только придется…
С этими словами старик принялся искать на своем токарном станке какой-то инструмент. Он брал в руки различные долота, клещи, стамески, но все это, видимо, не подходило, ибо он откладывал их на станок и принимался лихорадочно искать другие.
Пан Антоний барабанил пальцами по краю токарного станка, а у Пёлуновича не было времени обратить внимание на смущение бедняги, так как он думал о салате и с тревогой смотрел на небо, где, как ему казалось, заметил наконец подозрительную тучу, грозящую градом и ураганом.
В это мгновение на площади под окном появилась худая сука. Уже с первого взгляда легко было догадаться, что у этого жалкого животного есть щенята и что она прибежала сюда, чтобы поискать среди мусора пищи.
- Быть может, вы словами объясните действия своей машины, - обратился пан Антоний к Гоффу с выражением скуки и нетерпения в голосе.
- Видите ли, милостивый государь мой, это вот как… Нужно подкрутить этот винт, а тогда он нажмет на вот этот прут… Этот прут нажмет на колесо, совсем как гиря на весы…
- И что же дальше?
- Дальше? Дальше машина будет работать.
- Не будет работать, - очень решительно прервал пан Антоний, - потому что тут нет механического двигателя.
- Будет, милостивый государь мой… - ответил Гофф.
- Не вижу произведения пространства на силу. Вздор!
- Воздушное колесо… - вставил Гофф.
- Иллюзия…
- Этот винт и этот прут…
- Игрушки, - ответил безжалостный пессимист.
Старик долгим взглядом глянул в глаза оппоненту, потом опустил голову и умолк.
Пан Антоний снова забарабанил пальцами по краю станка и снова глянул на площадь, куда с самого начала разговора глядел Пёлунович, не понимая ни колес, ни винтов, ни произведения силы на пространство. Голодная сука лежала теперь под окном, придерживая лапами и грызя кусок черствого черного хлеба, который бросила ей Констанция.
- И зачем только вот такое живет на свете? - буркнул пан Антоний, указывая на суку. - Голодное, худое, да еще взбеситься может!
- Правда, - ответил Пёлунович, не понимая, о чем идет речь, так как ему показалось, что как раз в это мгновение он ощутил боль в желудке.
- Было бы подлинным благодеянием пальнуть ей в голову, - заметил пан Антоний.
- Правда, правда, - подтвердил пан Клеменс, хватаясь за живот.
Мы не уверены, слышал ли ошеломленный Гофф этот разговор двух филантропов; но Констанция услышала его и залилась слезами.
О нищета! Как ты насторожена и подозрительна!
- Итак, - снова заговорил пан Антоний, - вы не можете нам объяснить свою машину.
Старик печально поглядел на гостей и промолчал.
- Значит, нет?
Гофф снова промолчал.
- Пойдемте, господин председатель.
Пёлунович очнулся от своих дум о холере и урагане и, протягивая руку Гоффу, сказал:
- В другой раз поговорим подробнее… Ах да! С моей трубкой все обстоит благополучно. До свидания!
И они вышли.
По дороге доброе сердце пана Клеменса стало слегка тревожиться.
- Пан Антоний, благодетель, что-то мне кажется, что уж очень они бедны?
- Скупость и неряшество - обычные черты нашего мещанства, - отвечал Антоний.
- А может, вернуться? - сказал Пёлунович, останавливаясь.
Антоний пожал плечами.
- Хорошо же вы, сударь, уважаете постановления!
- Да ведь очень уж бедны, пан Антоний!
Пессимист возмутился:
- Вы, сударь, может, полагаете, что мне жалко нескольких рублей?
- Ну, что вы!
- Так подождемте, это решит собрание. Я принципиально противник подачек, которые лишь деморализуют низшие классы, и принципиально же выполняю решения большинства. А больше я ничего не знаю, ни о чем не желаю слышать и вам советую поступать так же. Нам всегда недоставало дисциплины и пунктуальности.
Эта энергическая аргументация оказала соответствующее воздействие на пана Клеменса, который выпрямился, как солдат на часах, и мерным шагом направился к своему дому.
Тем временем в лачуге, едва гости успели переступить порог сеней, разыгралась следующая сцена:
- Батюшка, - говорила Констанция, - у нас уже ничего нет в доме. Может, попросить у этих господ?
- Нет, нет, не смею, - ответил Гофф.
- Ну, тогда я попрошу, - решительно сказала женщина и двинулась к дверям.
Но минутная смелость тут же покинула ее.
- Не могу! - шепнула она. - Тут Элюня больная…
- А! Ничего не поделаешь… Пойду за ними! - прервал ее старик и вышел.
Несколько минут дочь с биением сердца ожидала результата; наконец пошла вслед за отцом, который, как оказалось, стоял в сенях, опершись о косяк, и смотрел на улицу.
- Ну, что же? - спросила она.
- Один хочет вернуться…
- Вернуться?..
- Да. Вот теперь они остановились и что-то говорят.
- Что-то говорят?
- Уходят!
- Уходят!.. - простонала дочь.
Несчастные переглянулись и вернулись в комнаты, задумавшись каждый о своем. Гофф стал осматривать токарный станок, а Констанция швейную машину. Наступила тишина, среди которой слышно было только неровное дыхание больного ребенка, жужжание запутавшейся в паутине мухи и тиканье часов, которые без спешки, но и без запоздания выбивали свое: так! так! так! так!
Глава шестая,
в которой рассказ некой пани Мацеевой оказывается более интересным, чем наблюдения некоего пана Теофраста
Пан Теофраст Яжджевский уже семь лет как вышел на пенсию, и вследствие этого досуга у него было вдоволь, а так как он презирал лень, то и выдумал себе два честных и безобидных занятия. Первое из них заключалось в том, чтобы насвистывать и смотреть в окно, второе же - в том, чтобы учить свистать своего дрозда и опять-таки смотреть в окно.
Эти наблюдения чрезвычайно обогатили бедный по природе ум пана Теофраста. После нескольких лет наблюдения этот добрый человек знал уже всех извозчиков, живущих на его улице, научился угадывать, когда будут заново красить соседние дома и когда чинить мостовую, на которую он непрестанно смотрел. Кроме того, пан Теофраст догадывался, что кто-то из жильцов дома разводит голубей, и заметил, что количество вышеупомянутых птиц все увеличивается в степени прямо-таки угрожающей общественному благосостоянию.
Однако наиболее интересные материалы для наблюдений доставлял пану Теофрасту небольшой каменный дом напротив. Этот скромный домик ежедневно, не исключая праздников и воскресений, словно какое-то чудотворное место, посещало множество лиц. Люди различного пола, возраста, вероисповеданий, пешком, в повозках, на извозчиках, даже в собственных колясках, наперегонки устремлялись сюда.
С высоты своего окна пан Яжджевский заметил, что почти всякий из этих паломников вступал в узкие грязные сени смущенный, почти всякий колебался и раздумывал и что решительно всякий, кто туда входил, оставался там недолго и возвращался в гораздо лучшем настроении.
Это сборище таинственных посетителей было настоящей находкой для пана Теофраста, которому нечем было занять себя и который в простоте сердечной полагал, что, бормоча такие фразы, как, например: "И за каким чертом эти люди туда ходят!" - или: "Вот странность!" - он тем самым совершает один из сложнейших умственных процессов.
Однако этими восклицаниями и ограничивался интерес, который этот странный дом возбуждал в еще более странно устроенном уме пана Теофраста. Наш пенсионер обладал слишком кисельным темпераментом, чтобы лично исследовать причину этого паломничества, а так как он полагал, что другие разделяют его взгляды, то никого и не расспрашивал, удовлетворяясь этой невыясненной тайной.
Между тем более любопытный человек на месте нашего друга мог бы при случае узнать весьма интересные вещи. Он заметил бы прежде всего, что с незапамятных времен каждые несколько дней в этот дом в девять часов утра входил некий низенький желтый человек в синих очках и уходил оттуда около девяти часов вечера. Далее он заметил бы, что посещающие дом паломники весьма часто приносили маленькие, а то и большие узлы и свертки, возвращались же с пустыми руками. Наконец, он заметил бы, что наиболее частым, наиболее смелым паломником в эти места был средних лет еврей с хитрой физиономией, единственный, кто вбегал в сени, напевая, а возвращался, пересчитывая на лестнице банковые билеты.
Если бы такой любопытный человек нынче вечером решился последовать за вышеописанным евреем, он мог бы увидеть следующую сцену.
Еврей минует сени и вступает на обветшалую лестницу, по которой поднимается на третий этаж. Здесь он останавливается перед низкой дверью, мгновение подслушивает, а затем, нажав на дверную ручку, проникает в комнату, где у зарешеченного окна сидит старая женщина в очках и вяжет чулок.
- Добрый вечер, пани Мацеёва, - заговорил еврей.
Старушка подняла глаза.
- А, пан Юдка!.. Добрый вечер.
- А хозяин тут? - понизив голос, спросил посетитель.
- Ну конечно.
- А гости какие-нибудь есть?