- Ха-ха-ха! - засмеялся бургомистр. - Нашла с чего плакать!.. Такая молодая! Да господь бог даст тебе еще десятерых!..
- Andre, soyez convenable! - отчитала его пани бургомистерша, некогда воспитывавшаяся в институте в губернском городе.
- О, спасите меня, золотые мои господа! - простонала кузнечиха и, перегнувшись с брички, протянула руки, словно хотела обнять сперва пани бургомистершу, а затем ее супруга.
Но окончившая институт пани бургомистерша с негодующим видом отпрянула назад, а не менее ее оскорбившийся бургомистр воскликнул:
- Это, черт возьми, что еще за фамильярность!.. Ты что, не знаешь, кто я такой?..
- А как же, знаю: вы почтеннейший пан бургомистр. Так помогите же мне найти моего сыночка… Ведь я-то, горемычная, уже невесть сколько его не видала! Может, он где вылетел из тележки, и еще ею кто задавит!
- А мне-то какое дело? - негодовал бургомистр. - Ступай себе к стражнику!.. Она воображает, что я стану за ее пащенком ходить!.. Слыхал, нотариус?
Слово "пащенок" оскорбило кузнечиху. Слезы высохли у нее на глазах, к лицу прилила кровь.
- Так для чего же вы бургомистр? - крикнула она. - Разве не для того, чтобы бедным людям помогать в несчастье?.. Это мой Сташек пащенок?.. Да вы и сами были таким, а он, может, когда-нибудь тоже, если отыщется…
В этом месте рыдания прервали ее речь.
- Несознательная женщина! - пробормотал органист, очевидно думая о том, что бургомистр не для того протягивает руку, чтобы помогать бедным людям в несчастье.
Как бы то ни было, ситуация могла бы стать крайне щекотливой, не вмешайся нотариус, которому приходилось иметь дело со Ставинским. Он прекратил ссору, предложив органисту рассказать, что случилось со Стасем.
Тем временем бричку окружила целая толпа евреев, словно выросших из-под земли, и органист тоном проповедника поведал всем собравшимся о происшествии со Стасем. Когда в заключение он громким голосом обратился к присутствующим с вопросом, не знает ли кто помещика, который ездит в крытой таратайке на рессорах, какой-то еврей крикнул:
- Я знаю! Это пан Лосский, судья…
- И слово стало плотью! - воскликнул органист. - Так у меня же именно к нему и было дело, и бог весть зачем только я заехал сюда!..
С этими словами он повернул коня назад.
- Так поезжайте же скорей, куманек, милый! - взмолилась кузнечиха, теребя органиста за полу длинного сюртука.
Однако на бричку облокотился какой-то еврей.
- Пани Шаракова, - сказал он. - Так вы запомните, что это я сказал… А уж я завтра заеду к пану кузнецу.
- Это еще что за мошенничество! - воскликнул органист. - Да я сам отлично знал, что пан Лосский ездит в суд в крытой таратайке, запряженной гнедой лошадью…
- Так зачем же вы спрашивали, если сами знали?.. - рассердился еврей.
- Нечего мне оправдываться перед всякими оборванцами! - высокомерно ответил органист, собираясь ехать.
- Едемте же, едемте! - просила Шаракова.
- Ай, какой важный пан!.. - кричал еврей, хватаясь за вожжи. - Пан органист! Я вам кое-что скажу!.. Может, вы будете ко мне ходить каждое воскресенье играть на шарманке?..
Толпа, обступившая бричку, покатилась со смеху.
Гордый органист побледнел, самолюбие его было уязвлено, и в глазах блеснула жажда мщения. Он поднялся на козлах и, вытянувшись во весь свой длинный рост, воскликнул зычным, торжественным голосом:
- Лейбусь! Крещу тебя… In nomine Patris…
- Ай!.. Ай, озорник! Ай, свиное ухо! - закричала толпа, бросаясь врассыпную.
Органист тотчас хлестнул коня, и бричка, сопровождаемая смехом и бранью, понеслась в клубах пыли.
Они ехали уже добрых четверть часа крупной рысью. Шаракова поминутно вставала и, пошатываясь в тряской бричке, смотрела на дорогу.
- Пан органист!..
- Чего вам?
- Далеко еще?
- Да меньше мили, мигом доедем!
Лошадка была сильная и резвая, но уже и на ее гладкой шерсти проступили большие пятна пота.
- Ну-у, малыш! - кричал органист.
Минутами облако пыли, волочившееся за ними, как хвост, нагоняло бричку, преграждало ей путь и засыпало мелким песком три пары глаз. Тогда лошадка свешивала голову между колен и фыркала, органист протирал глаза толстым рукавом, и только бедная мать, не смыкая век, смотрела на дорогу.
- Пан органист!
Органист знал уже, что ей надо, и, не дожидаясь, ответил:
- Вон там, за деревьями… Видите?.. Не прочитать и десяти молитв, как доедем.
Свернули вправо. В поле какие-то люди копали ров.
Бричка остановилась.
- Эй! Эй!.. - окликнул землекопов органист, кивая им головой.
Один из работников положил лопату и пошел к бричке. У Шараковой сердце стучало, как молот в кузнице, и хотя бричка стояла, женщина тряслась так, словно они все еще мчались.
- Что, пан воротился домой? - спросил органист подошедшего землекопа.
- Да воротился!
- А не видали вы тележки за его таратайкой?
- А как же, видали!
- И ребенок там был?
- Надо думать, был, что-то там копошилось в середке.
- Ну, спаси вас бог.
- Поезжайте с богом!.. Это ваш?
- Нет, не мой… вон этой пани! - ответил органист, показывая кнутом назад.
- Пан органист… - снова позвала его кузнечиха.
- Чего вам?
- Пустите меня… я пешком пойду; думается мне, добегу я скорее.
- Вот еще! Не дурите, пани… Ну-у, малыш!
- О, Иисусе! Иисусе!.. Да только найду ль я его?.. - шептала кузнечиха, преклонив колени на тряском дне брички.
Лошадь неслась вскачь.
Не доезжая до имения примерно с версту, органист заметил какой-то серый клубок, быстро перекатывавшийся с одного края дороги на другой. Подъехав ближе, он увидел собаку, которая бежала, низко опустив морду, впереди брички.
- Курта!.. - крикнул органист. - Смотрите-ка, пани, ваш Курта здесь!
Пес, увидев кузнечиху, с лаем и визгом бросился к бричке, хватая за морду лошадь, которая, фыркая, отмахивалась от него, как могла. Верный песик, вырвавшись из хлева, по следу Стасевой тележки прибежал в этакую даль.
- Ну, все идет хорошо, - обрадовался органист и натянул вожжи.
Наконец остановились у ворот усадьбы.
Кузнечиха выскочила, прошла несколько шагов и, вдруг почувствовав головокружение, прислонилась к воротам. Органист взял ее под руку, и так они пошли к дому, сопутствуемые Куртой, который все еще лаял, скакал и кружился волчком.
Был обеденный час, и все сидели на веранде за столом. Приезжие остановились у забора, робко поглядывая издали на господ, как вдруг Курта понесся вперед. За ним, вскинув руки, побежала кузнечиха и, запыхавшись, упала на колени в конце стола, где сидел у ключницы на руках ее Стась, живой, выспавшийся и улыбающийся.
- Пошел вон! Ах ты разбойник! - вопила испуганная ключница, отгоняя Курту, который во что бы то ни стало хотел на нее вспрыгнуть.
- Мать! Мать! - закричали гости, увидев женщину, которая повалилась наземь и, плача, целовала толстые ножонки Стася.
Обед был прерван; все встали и окружили нижний конец стола, где в это время разыгралась забавная сцена: две женщины ссорились из-за ребенка.
Шаракова хотела забрать свою собственность, а ключница не отдавала ей мальчика.
- Это мой сын! Мой Стасенек! - взывала мать.
- Да вы кто такая? - с криком отбивалась от нее ключница. - Вот тоже… нахальство!.. Хватает такое нежное дитя, словно это окорок!
- Так это же мой!
- Кто ваш?.. Это сын нашего пана, и все тут могут подтвердить!.. Такой красавчик!.. Ага, видишь, пани?.. Вот наш пан пришел… Отдавай, пани, мальчика!..
Все смеялись без всякого стеснения.
- Вам-то хорошо смеяться, - негодовала ключница, - а ведь это нашего пана сын!.. Вылитый!.. Да пошел ты вон, паршивый пес! - прикрикнула она снова на Курту.
Шаракова, не вставая с колен, обернулась и с изумлением посмотрела на того, кою называли отцом Стася. Разглядев его, она сказала с наивной непринужденностью:
- Не был бы он такой красавчик, кабы был вашего пана сын. Это кузнеца сынок… Юзефа Шарака!..
Тут наконец вмешался органист и в проникновенно-елейной речи возвестил, что потерянное дитя, нареченное при святом крещении Станиславом, поистине было законным сыном Юзефа Шарака и супруги его Малгожаты, урожденной Ставинской.
Известие, исходившее из столь серьезного источника, пани судейша приняла со всеми признаками глубокого удовлетворения, между тем как судья усмехался с таким видом, словно съел целую мерку неспелого терна.
- Фью-фью! - свистнул старый полковник и прибавил: - Проехало!..
Судья небрежно махнул рукой и с кислой гримасой произнес:
- Я очень рад, что этот бедный мальчик так скоро нашел своих родителей!..
- Это напоминает мне басню, которая называется "Лисица и виноград", - снова не утерпел полковник.
Дамы кусали губы, судья ерзал как на иголках, органист ничего не понимал, а Шаракова, ласкавшая Стася, ничего не слышала.
Было бы излишним упоминать, что органисту пришлось во второй раз рассказать приключение Стася.
Пособолезновав его матери, все стали смеяться по поводу происшедшего недоразумения, за исключением ключницы, которая узнала с великой скорбью, что Стась не был сыном ее пана.
- А ведь какой умный!.. А как похож!.. Даже родинка такая же на шейке, - бормотала старуха.
В заключение прибавим, что органист, уладив у судьи дело ксендза, отвез Шаракову к ее отцу и там в третий раз рассказал уже известную нам историю обомлевшему от страха Ставинскому. Приехав с мельницы, он в этот же день рассказал ее в четвертый раз - кузнецу и в пятый раз - ксендзу.
В воскресенье после обедни Ставинский, дочь его и внук, а также все батраки высыпали на мост, завидев едущую из города одноконную бричку, в которой - о, чудо! - сидели рядышком, как родные братья, кузнец Шарак и органист Завада…
Старый мельник обратился к обоим уже помирившимся противникам с длинной и скучной речью, призывая их простить друг другу обиды, что в настоящую минуту было совсем излишне. Потом он пригласил всех обедать, а после обеда вручил органисту пятьсот злотых в виде беспроцентного займа сроком на три года. Впоследствии органист часто повторял в назидание ближним следующую сентенцию:
- Возлюбленные братья! Вспоминая свою жизнь, я вижу ясно, что милосердный господь бог никогда не покидает людей, подобных мне: добродетельных и справедливых. In saecula saeculorum!
В понедельник органист был уже у себя в костеле, Шарак в кузнеце, Стась играл с Куртой во дворе под надзором Магды, а кузнечиха работала на огороде.
Около полудня к дому их подъехала повозка, и какой-то человек (не из их деревни) вытащил из нее прелестного рыжего теленка с белой звездой во лбу. Малолетнее четвероногое, видимо, испугалось заливавшегося лаем пса и не хотело идти, поэтому возница ухватил его одной рукой за загривок, другой за хвост и таким образом препроводил к удивленной Шараковой.
- Что такое?.. Откуда это? - спрашивала хозяйка.
- А это вам пани Лосская дарит в приданое вашему мальцу, - ответил нарочный.
- Юзек!.. Магда!.. Да подите же сюда!.. У Стася будет корова!.. Прислали из имения! - восклицала кузнечиха, с восхищением целуя теленка, у которого Курта с не меньшим восхищением исподтишка ощипывал хвост.
Этим эпилогом окончилось приключение Стася.
― СИРОТСКАЯ ДОЛЯ ―
I
Ясь едет к родным
Друг мой! Ты упрекаешь меня, будто я питаю слабость к описаниям горестей честных людей и радостей бездельников; ты говоришь при этом, что я вижу мир в одних только мрачных красках. А поступаю я так только ради оригинальности. По сути дела, я сам не верю в то, что пишу. Мир, как известно, океан счастья. Всякий, кто плывет по нему, очень доволен - и он прав. Если же иной и захлебнется, а иной пойдет ко дну - это ровно ничего не доказывает.
Согласившись с этим принципом, я решил стать оптимистом. Дело очень легкое: для этого надо только смотреть на вещи с разных точек зрения.
Вот хотя бы сейчас: разве мы не счастливы? На дворе, правда, холодно, но только на нашем полушарии. Где-нибудь в другом месте климат умеренный в даже настолько жаркий, что люди могут печь хлеб на открытом воздухе, - те, понятно, у кого есть мука. Впрочем, и холод не всем портит настроение. Рад владелец угольного склада - у него хорошо пойдут дела; рад паук - он поймал последнюю в этом году муху, а муха жужжит так, словно и она вполне довольна.
Смерть, к примеру, считается у людей самым страшным событием. Но это предрассудок, в чем наилучшим образом убедился пан Винцентий. Был он мелким служащим, получал несколько сот рублей жалованья и смерти боялся как огня. Однако, когда роковой момент наступил, незаметно было, чтобы он очень волновался. Махнул рукой, словно желая сказать: "Глупый мир!.." - и умер. И сделал это, право, не хуже, чем самый замечательный актер. Ба!.. Даже лучше, потому что не поднялся, хотя его и вызывали.
Говоря по совести, к пану Винцентию взывала не публика, а его собственная жена да еще сын, Ясь. Впрочем, его можно и не считать, ведь ему было всего три года.
Смерть мужа помогла пани Винцентовой познать всю меру отзывчивости человеческой натуры. Почти все сослуживцы покойного явились на похороны. Он, правда, в свое время немало потрудился за каждого из них: подолгу засиживался в конторе, брал бумаги домой. Но разве это идет в счет? Ведь ни одному из них он не воздал последнего христианского долга, а они-то ему воздали!..
Для пани Винцентовой на всю жизнь осталось тайной, каким образом она попала с кладбища домой. Между тем история эта служила доказательством сердечной доброты некоего пана Кароля.
- Даю честное слово! - говорил своим знакомым пан Кароль. - Я сам ее отвез и сам заплатил четыре злотых за извозчика. Но я не люблю хвастаться!..
Вернувшись домой, пани Винцентова заломила руки и в отчаянии прошептала:
- Что мне делать, несчастной… мне - и… бедному сироте!
Говоря это, она смотрела на Яся, а он, усталый, заплаканный (хоть и плакал, сам не зная почему), прикорнул в траурном костюмчике на диване и крепко уснул.
Однако горе горем, а отчаиваться не следовало. Отчаяние свидетельствует о недостатке доверия к человеческому милосердию, - ну! - а люди-то ведь милосердны.
Прошло всего лишь несколько дней после горестного события, а к пани Винцентовой в Варшаву уже приехали родственники покойного мужа: пан Петр и пани Петрова.
Пан Петр как мужчина и человек практический взял на себя оценку и продажу движимого имущества. А пани Петрова, чтобы не мешать мужу и дать выход собственным чувствам, села возле вдовы и стала плакать вместе с ней - за компанию. Поплакав, сварила на спиртовке кофе, напилась сама, напоила вдову, сироту и своего мужа, пана Петра, потом сполоснула стаканы и ложечки и снова принялась плакать.
Подобное разделение труда и печалей спасительно повлияло на вдову, в чем нас убеждают слова самого пана Петра.
- Наконец-то бедная Зузя успокоилась!.. - сказал он однажды своей супруге.
- О да!.. И все ты, твое присутствие духа, - ответила пани Петрова.
- Ну, где там!.. Успокоилась, видя твое сочувствие, - уверял пан Петр.
- А я говорю, муженек, что твоя практичность…
- Хватит! - рассердился пан Петр. - Сказано - ты ее утешила, и баста!..
Поскольку жена обязана подчиняться мужу, пани Петрова тотчас признала правоту главы семьи. В душе ее, однако, затаились некоторые сомнения, и, чтобы избавиться от них, она (когда муж ушел) спросила у пани Винцентовой, предварив свой вопрос поцелуем:
- Скажи мне, милая Зузя, с кем из нас двоих ты чувствуешь себя спокойнее?.. Правда же, с Петрусем?..
Вдова в ответ залилась слезами.
Ее состояние вызывало у родственников все более глубокое беспокойство. Они приехали сюда без каких-либо определенных намерений, но, обследовав положение на месте, убедились, что следует что-то предпринять.
- Бедняжка!.. - сказал пан Петр. - Нескольких сот рублей, вырученных от продажи имущества, хватит ей самое большее на полгода.
- Даже и на столько не хватит!.. - заметила пани Петрова.
- Надо бы взять ее к нам…
- И найти ей какое-нибудь занятие.
- Вот именно! Просто так, чтобы немного рассеяться, - заключил пан Петр.
Так случилось, что пани Винцентова вместе с Ясем поехала в деревню. У пана Петра с супругой было трое детей, а при них гувернантка. Однако, вернувшись из Варшавы, они уволили гувернантку, - ее заменила вдова: просто так, чтобы немного рассеяться. Но поскольку пани Винцентова только в дневные часы была занята воспитанием детей, а утро и вечер проводила в слезах, - родственники, для того чтобы уж окончательно исцелить ее от тоски, уволили и экономку.
И действительно, эти двойные обязанности и забота о собственном ребенке помогли вдове забыть не только о своем горе, но и о самой себе.
Впрочем, ей жилось там, как в раю. Кормили ее с сыном досыта. Она всегда могла выйти к гостям, конечно если позволяло время и если ей самой хотелось. Жалования ей, как родственнице, не платили; пан Петр с супругой никогда бы не нанесли ей такого оскорбления. Зато всякий раз, когда вдове требовались деньги либо для себя, либо для Яся, - на платье, рубашку или башмаки, - достаточно было сказать лишь словечко:
- Дорогой дядя!.. Не откажите в любезности, дайте, пожалуйста, десять рублей…
- Зачем тебе, милая Зузя?.. - спрашивал пан Петр.
- Мне хотелось бы… - тихо говорила она, опустив глаза, - мне хотелось бы купить полотна и суконца на костюмчик для Яся…
- Пожалуйста, милая Зузя!.. Ведь ты наша родственница, хоть и дальняя, а он сирота… Я, как видишь, не отказываю, но все-таки послушай моего совета: будь бережлива. Лучше вместо сукна купи ему бумазеи, да и полотнишко можно взять погрубее. Всего полтора года прошло со смерти мужа, а ты уже истратила все деньги, которые мне удалось для тебя выцарапать… Так сколько же ты просишь, сколько?..
- Десять рублей, - шептала пани Винцентова, подавляя вздох.
- Зачем так много?.. Достаточно и семи!.. Я, правда, не жалею, но тебе, дитя мое, следует знать, как теперь трудно с деньгами! - говорил пан Петр, медленно извлекая самые засаленные бумажки.
Сердце человека, как известно, состоит из двух половинок: в одной обитают чувства, касающиеся непосредственно его самого, в другой - его ближних. Так вот, у пана Петра, при всей его врожденной доброте и здравом смысле, та, вторая половина сердца немного ссохлась. По этой причине он превыше всего ценил собственные добродетели и ненавидел чужие недостатки; глубоко переживал собственные огорчения, а о тех, которые он причинял другим, имел довольно смутное представление.
Постигнув душевную организацию пана Петра, вдова окончательно утратила смелость, а заодно и привязанность к своему покровителю. Все реже обращалась она к нему с просьбой о деньгах и все чаще украшала заплатами свою одежду и рубашонки сына.