Моя почтенная приятельница гневно махнула рукой, и мы пошли дальше.
- Скажите, это молельня? - улыбаясь, спрашивает Владек, указывая на огромное причудливое здание в швейцарско-китайском вкусе.
- Это летний театр.
- Ага! А вот то каменное здание наверху, похожее на кофейник?
- Это резервуар для воды.
- Ага!.. А это что за овраг?
- Пруд.
- Пруд без воды? Хи-хи!.. А вон там мальчик с гусем?
- Фонтан.
- Ага! Как же вода проходит - через мальчика или через гуся?
- Через гуся.
- Ага! А этот желобок у пруда?
- Ручеек для птиц.
- Ага! Стало быть, птицы в Варшаве едят грязь?
- Нет, только пьют.
- Ага!..
В эту минуту снова появляется какой-то мальчик с голыми, по-шотландски, ногами.
- Скажите, пожалуйста, который час?
- Четверть четвертого.
- Мама, пойдем есть мороженое, - просит панна Зофья.
- Идем! Ну, веди нас, пан Болеслав, - говорит, сильно нахмурясь, мама.
Мы еще раз пересекаем главную аллею; пани зажимает нос, панна краснеет, ее кавалер разевает рот во всю ширь, Франек цепляется за руку матери, а Биби лезет под ноги своему поводырю, который кричит:
- Пан Болеслав!
Несколько человек оборачиваются, а я краснею.
- Пан Болеслав, - повторяет обладатель бархатного картуза, - разве в Варшаве и на деревья ставят заплаты из жести? Зачем?
Но я не знаю зачем и молчу, однако вижу, что белые зубы моего собеседника производят на людей, сидящих на скамьях, не меньшее впечатление, чем его темно-зеленые перчатки и упирающаяся Биби, которую он ведет на веревке.
- Скажите, что это за фигура? - робко спрашивает панна Зофья, указывая на статую, страдающую в равной мере как отсутствием надписи, так и недостатком одежды.
- Зося… не смотри туда, - увещевает ее мама, - это неприлично!
Зося вспыхивает, Биби лает, и весь наш караван приближается к кондитерской, куда мы наконец входим и занимаем столик под навесом.
- Чего изволите? - спрашивает официант, которому, судя по виду, ближе знакомы сласти, чем мыло.
- Мне подайте мороженого, - заказывает мама.
- И мне мороженого, - повторяет за ней дочь.
- Тогда и мне мороженого, - присоединяется Владек.
- А тебе, пан Болеслав?
- Мне черного кофе.
- А Франеку пирожное, - решает пани.
Официант исчезает и спустя некоторое время возвращается, неся на подносе все заказанное.
- Ах, какие маленькие порции мороженого!.. - удивляется мама.
- Прикажете получить по счету сейчас?
- Что это значит? Разве мы собираемся убежать?
- Я про это ничего не говорю, а только иные посетители так и норовят улизнуть, не заплатив, - поясняет официант.
Я чувствую, что становлюсь пунцовым, как панна Зофья и ее мама, которая тут же достает кошелек и спрашивает:
- Сколько с нас следует?
- Три порции мороженого, - перечисляет официант, - сорок пять копеек.
- Такие маленькие порции по пятнадцати копеек?
- Ничего не могу поделать!.. Чашка кофе - семь с половиной копеек.
- На улице Новый Свят - пять копеек, - прерывает пани.
- Ничего не могу поделать!.. Пирожное - пять копеек.
- А в других местах и получше этого стоит три копейки.
- Всего пятьдесят семь с половиной копеек, - подсчитывает официант.
Тем временем на нас со всех сторон нацеливаются лорнеты; вокруг сыплются замечания:
- Вот деревня! - говорит один.
- Этот шут в картузе просто бесподобен! Настоящий форейтор.
- А гусынька недурна, только одета старомодно.
Слушая эти замечания, моя компания сидит как на иголках, я багровею, и даже у Франека делается испуганное лицо. Только стриженая Биби остается безучастной и за это время успевает завести знакомство с коричневым английским сеттером. Наконец мы трогаемся.
- Гусынька - прелесть! - бросают нам вдогонку расфранченные завсегдатаи кондитерской.
- Мама, уйдемте скорей из этого сада, - говорит со слезами на глазах панна Зофья.
- Ну, спасибо за ваш Саксонский сад! - выходит из себя мама. - Второй раз вы меня сюда не заманите. Я уж предпочитаю свой сад в К.
- Мои новые семидесятипятикопеечные перчатки лопнули! - вздыхает Владек и, вероятно от огорчения, у самого выхода наступает на аршинный шлейф какой-то дамы и обрывает его.
"Уфф!.. Вот попался!" - думаю я и решаю больше никогда не сопровождать на прогулках чудаков, которым не нравится Саксонский сад.
Однако нас, коренных или натурализованных варшавян, удовлетворяет эта клетка без крыши. Правда, деревья в ней покрыты пылью и "заплатами", но все же они довольно зеленые. На клумбах немало мусору, но они хорошо расположены и не нарушают наших представлений о порядке; нет недостатка и в разнообразных цветах и блеклых газонах, напоминающих небритую дедушкину бороду.
А сколько в нашем саду аллей, обсаженных каштанами, сколько расчищено дорожек и какой простор!.. Правда в ширину в нем не больше трехсот шестидесяти стариковских шажков, зато длина его свыше шестисот "трагических" шагов, то есть таких, какими расхаживают по сцене провинциальные актеры, желая произвести ошеломляющее впечатление. Кроме строений, не имеющих близкого отношения к музеям изящных искусств, кроме кондитерской и молочной, в этом излюбленном варшавянами уголке красуется фруктовая палатка, роскошная беседка, где торгуют газированной водой, и руины лотерейных киосков - красноречивое свидетельство наших филантропических чувств. Жаль, однако, что мы уже лишились тира и еще не дождались хотя бы скромного бара; жаль также, что над проектом главного фонтана трудилась чья-то сугубо хозяйственная фантазия. В виде главного украшения такого сада недостаточно было поставить на землю большую лохань, в нее огромную миску, в миску колоссальную подставку для керосиновой лампы, а на самом верху - внушительных размеров блюдце. Если Варшаву за отсутствием пепла и лавы когда-нибудь засыплет песком, вряд ли наши отдаленные потомки положат много труда, чтобы раскопать это творение новейшего искусства.
Около десяти утра, когда затихает музыка в заведении минеральных вод и оседает пыль, поднятая невероятно длинными метлами сторожей, в сад приходят пенсионеры, няни и бонны с детьми да десяток-другой праздных людей, любящих почитать на свежем воздухе. Таинственная нить симпатий привлекает детей к пенсионерам, а празднолюбцев к романическим боннам, и тогда взорам наблюдателей представляется удивительное зрелище.
Солидные шестиногие скамьи с непомерно выгнутыми назад спинками приобретают вид качелей, где на одном конце сидит бонна с вышиванием или книжкой, а на другом - празднолюбец с книжкой или папиросой. На первый взгляд между ними нет ничего общего, так как сидят они, отвернувшись в разные стороны. Однако даже на значительном расстоянии от этих странных парочек при наличии тонкого слуха легко можно убедиться, что длина скамьи отнюдь не мешает разговорам и что проказник амур ранит сердца, даже повернутые спиной друг к другу.
Чем выше поднимается солнце на небосклоне, тем меньше становится между ними расстояние, и когда в полдень степенные люди проверяют время у солнечных часов, трогательную чету уже разделяет не больше половины скамьи. Тут к размечтавшимся парочкам обычно сбегается шумная орава детей с криком: "Кушать!" - бонны удаляются, а счастливые победители их сердец, откинувшись на спинки скамеек, впадают в дремоту, которая нередко заменяет им обед.
Давно уже за полдень; в саду, оживленно беседуя, собираются сливки общества. Улыбаясь, сияя, шелестя, плывут к главной аллее царицы мироздания, окутанные облаками тканей всех цветов радуги.
Перед их щебетом умолкают птицы и затихает, затаив дыхание, заблудившийся в листве ветерок.
Бурливая волна гуляющих, зажатая между живыми берегами зрителей, разделяется на течения, поминутно меняющие русло. Вот все они устремляются в одну сторону, через мгновение два из них сворачивают вправо, три влево, а затем - одно вправо и одно влево. Временами волны на миг исчезают, но тотчас текут вспять и снова сливаются.
Ослепляют молнии взглядов, дурманит дыхание тысяч людей, оглушают потоки слов, но когда, потрясенный ураганом необыкновенных ощущений, отойдешь в сторону - видишь толпу болтливых двуногих, неизвестно зачем шатающихся в густых облаках пыли.
О жизнь! Чем бы ты была без иллюзий?..
Спускается ночь; в Летнем театре идет опера, и толпа бесплатных любителей прекрасного, воплощенного в звуки, бродит взад и вперед вдоль роковой ограды. Какой-то страстный меломан, вклинившийся между двумя деревьями, бросает на меня сердитые взгляды, потому что шарканьем ног я осмелился напомнить ему о неудобствах даровых мест. О, я не помешаю! Не помешаю!.. Но и не стану завидовать. Ария тенора, долетая сюда, напоминает выкрики торговцев, развозящих уголь, сопрано - сдавленные рыдания, а бас - рев быка.
Но вот опять главная аллея; гуляющих мало, и скамьи почти опустели. Я сажусь и подслушиваю чей-то шепот.
- Ты не пришла вчера?
- Я не могла…
- Избегаешь меня… ты сердишься?
- Нет…
- Дай мне твою ручку… Ты меня все-таки любишь?..
- Не… знаю…
- О, любишь!
- Пустите мою руку!
- Не пущу…
- Пусти!.. Подумай сам, к чему это приведет?
Голос издалека. Мама… мама!.. Где ты, мама?..
Голос ближе. Я здесь, Маня! Иди сюда, иди!..
Уйдем отсюда. Продолжайте блаженствовать, счастливцы! В эту минуту сердца ваши так переполнены, что вы не способны внять грозному предостережению, услышанному из уст ребенка.
Как тихо!.. Только птенчик попискивает в гуще листвы… Почему бы и мне не насладиться созерцанием сверкающих звезд и влюбленных глаз?
Мелькают какие-то огни. То лампы горят в беседке с содовой водой, а там вон спичка… Но что мне в конце концов спички, содовая вода и прочие изобретения, когда вокруг меня ночь, а надо мной небо и шелест деревьев?
Места эти как будто знакомы мне и незнакомы… Кажется, я заблудился, - это доставляет мне удовольствие!
Сейчас я в том настроении, когда восхищает даже обесславленный птичий щебет и волнует развенчанная луна. Какая буря чувств!.. Я мог бы, кажется, излить в пении всю мою душу, столь не похожую на души других людей, но… мне уже хочется есть, и к тому же я опасаюсь, что не хватит места в "Курьере".
― СОЧЕЛЬНИК ―
Когда я принес к себе в комнату какой-то, между нами говоря, совсем неказистый пирог, приобретенный на собственные (в поте лица заработанные) тридцать копеек, когда я собственными руками затопил печку и собственными щипцами наложил уголь в собственный пузатый самовар, я почувствовал себя, должен признаться, довольно глупо.
Что за черт! Я, такой порядочный и достойный человек, я - опора и сотрудник стольких периодических изданий, я, у которого здесь родные, там друзья, тут сваты, - буду в этот вечер один как перст, когда самый последний из разносчиков "Курьера" веселится в семейном кругу…
Э, скверно!
По правде говоря, вчера я таки клюнул маленько, но то, что было вчера, не может удовлетворить сегодня. Я не голоден, мне не холодно, но мне хочется видеть сейчас рядом с собой веселое человеческое лицо, которое изгнало бы из моих роскошных апартаментов скуку и дурное настроение.
Я чувствую, что зол на весь мир. Будь я в силах, я растер бы луну в нюхательный табак, остановил бы бег земли лет на сто, а солнце так заморозил, что оно бы у меня и не пискнуло. Но сделать это невозможно, и я ударяю табуретом о пол так, что ножки разлетаются во все стороны. Валентия, когда он явится с поздравлениями, я встречу с кислым лицом, а против хозяина начну процесс за то, что он не освободил мне до сих пор подвала.
- Как поживаешь, недотепа?
- Однако…
Я оглядываюсь… Позади меня какая-то дама. Чепец с желтым бантом и тюлевым рюшем, от ватного салопа несет рыбой, как от торговки сельдями, в одном кармане - маковник, в другом - паяц, а под мышкой какой-то оловянный снаряд с деревянной ручкой… А талия у этой дамы! В три обхвата… платите мне по шесть грошей за строку, если вру!
- Ну! и чего ты на меня глаза пялишь? - провизжала дама.
- С кем имею честь?.. Не с пани ли Люциной?
Я назвал первое попавшееся имя, которое, как мне казалось, больше всего соответствовало внешности, соединявшей в себе незаурядную энергию с необыкновенной деловитостью.
- Ты что, с ума спятил?.. Какая Люцина?.. Не Люцина, а Ви… ги… лия!.. Понимаешь?
- Вигилия?.. Красивое имя, честное слово. Будьте же, милостивая пани, так добры…
- Почему ты называешь меня пани, глупец этакий… разве ты не видишь, что я дух?
- Дух?.. Но Вигилия - это… как будто особа женского пола.
- У духов нет пола…
- В самом деле? Разве?..
- Ну-ну! Хватит! Одевайся и пойдем, мне некогда с тобой любезничать.
Допуская, что руки дамы такой корпуленции могут в случае надобности двигаться с той же стремительностью, как и язык, я не мешкая натянул шубу на плечи и шапку на уши. Через несколько минут мы были уже на улице.
- Дальше, милостивая государыня, я не пойду, - объявил я своей спутнице, ухватившись обеими руками за перила покрытой коврами лестницы. - Дальше я ни шагу, ибо если кто-нибудь нас увидит, то… Сами понимаете!
- Я призрак! - прошептала дама, положив жирную руку на хрустальную дверную ручку. - Мне ничего не сделают, ну, а ты - ты как-нибудь вывернешься… Наконец, за тебя поручатся редакторы!
Она толкнула дверь, затем меня в дверь, и мы очутились в передней.
Господи помилуй! Какие гостиные, какая мебель, какое освещение!.. Пышная фигура моей спутницы с необыкновенной отчетливостью отражается в паркете. Ковер на столе, ковер под столом, бархат на диване… На мраморных тумбах стоят урны и длинногорлые этрусские вазы, кресла такие, что в самом худшем из них наслаждение сидеть даже тогда, когда вам снимают голову с плеч. А портьеры!.. А золотые кисти, тяжелые, как смертный грех!
Я вздохнул:
- Боже мой! Вот бы мне, бедняку, праздновать сочельник в этакой гостиной.
- Погляди! - прошептала моя спутница.
Я просунул голову между рукой и талией моей спутницы и, заслонившись портьерой, смотрел.
В гостиной было двое: молодая красивая блондинка (просто конфетка - скажу я вам) в длинном платье и какой-то столь же худой, как и скучающий, щеголь, который сидел на диване, поминутно перекладывая ноги с колена на колено и прочесывая пальцами довольно жидкие бакенбарды.
- Ты все же уходишь, Кароль? - спросила блондинка голосом, который пронзил мое сердце, как игла обойщика матрац.
- Я останусь, Анеля, если только… - отозвался я.
- Да тише, ты-ы… - пробурчала Вигилия, бесцеремонно прижимая мою голову к своей подбитой ватой талии.
- Мне необходимо пойти, душечка, честное слово, - соизволил наконец ответить щеголь, снова перекладывая ногу на ногу.
- И ты оставляешь меня одну даже в такой день, Кароль?
Голос блондинки просверлил мне лопатку и застрял где-то в шубе.
- Предрассудки! Сентименты! - зевнул щеголь.
- Ты совсем не думаешь обо мне.
- Тебе только так кажется, мой ангел, - ответил щеголь, поднимаясь. - Если бы я о тебе не думал и не соблюдал старых обычаев, я не купил бы тебе к рождеству гарнитур за триста пятнадцать рублей с полтиной, считая извозчика. Ну, будь здорова.
Сказав это, он наклонился к прелестной даме в длинном платье, поцеловал цветок, приколотый к ее волосам, и вышел.
В это мгновенье в противоположной двери появился лакей во фраке.
- Кутья на столе…
- Можете есть, - ответила блондинка, прикрывая платком лицо.
- А вы, милостивая пани, не сядете за рождественский стол?
- С кем же?
- Со мн… - вырвалось у меня.
- Молчи! - пробурчала старуха, выпроваживая меня на лестницу.
О блондинка, блондинка! Если бы ты знала, как горячо билось для тебя чье-то сердце по другую сторону нарядной портьеры.
Мы снова остановились, на этот раз у желтого, одноэтажного, покосившегося домика, покрытого старой дранкой; при виде его, сам не знаю почему, мне припомнилась народная песенка:
Домик низенький…
и т. д.
Вигилия прислонилась к оконному косяку, я стоял рядом с ней. Боже, эти люди не знают даже, что такое двойные рамы, и вряд ли их защищает от холода эта кисейная занавеска и большая закопченная печь, в которой тлела горсточка углей.
Посреди комнаты стол, покрытый белой, недостаточно длинной скатертью, вокруг стулья: один обитый, второй деревянный, и простая табуретка. В одном углу - топчан, в другом - детская кровать с сеткой, когда-то покрытая лаком, между ними дверь в альков - вот и все.
В комнате три человека: слепой старик, очень бледная женщина и девочка в траурном платьице.
- Папочка, уже звезды взошли, сядем за стол, - сказала женщина.
- А что ваша милость соизволит подать сегодня? - спросил старик.
- Борщ есть, дедушка, селедка и клецки, - вот! - ответила девочка.
- Ого-го! Настоящий бал!
Женщина тем временем принесла просвирки; отломили по кусочку и приложились.
- Папочка, - сказала снова хозяйка, - вот тебе шарф к рождеству, теплее будет.
- А я, дедушка, подарю тебе пачку табаку.
- Ах ты девочка моя, Ганя дорогая! - воскликнул старик, стараясь нащупать руками голову внучки. - Я-то табаку не нюхал, чтобы тебе вот эту куколку подарить, а ты мне табак припасла, наверно из завтраков своих откладывала?
И он вытащил из-за пазухи дешевенькую куклу в розовом платье.
- Какая красивая! - восторгалась девочка.
- А тебе, Касюня, я тоже шарфик купил… Хорош? И он протянул женщине вязаный платок.
- Красный, папочка…
- А, чтоб им! - заворчал старик. - Сказали, что черный.
Кто-то постучался в дверь.
- Войдите, пожалуйста! Кто там?
На пороге появился широкоплечий здоровяк в тулупе.
- Это я, сосед (кобыла меня залягай!..)… Да будет благословен…
- Пан Войцех! - воскликнула женщина. - Во веки веков…
- Просвиркой угости, Ганя, - сказал старик, протягивая руку.
- Я, с вашего позволения, пришел просить вас к нам на сочельник. И старуха моя, с вашего позволения, и Зося, и все остальные (чтоб у меня ось лопнула в пути, если вру), все скопом просим вас. Вот как!
Закончив свою речь, он сплюнул сквозь зубы.
- Но, пан Войцех, мы не смеем вас стеснять…
- Ни к чему это вы! (Чтоб мне сапом заболеть!) Я без вас не уйду.
- Мы всегда дома… - робко пробовала возражать женщина.
- Дома, дома - ну и что из того? Пусть меня заставят евреям воду возить, если вас тут кто-нибудь держит на привязи. Ну же!
Невозможно было дольше сопротивляться такому идущему от чистого сердца приглашению. Старик взял дочь под руку, внучку за руку, и они вышли.
Во дворе шествие столкнулось с нами.
- Да благословит вас бог! - крикнула Вигилия.