- Ха! ха!.. Превосходный! Бесподобный! Трихиноутробный! Какой тристих, треножник, троица, трилогия! Поразительно, восхитительно!.. Город наш становится поэтическим в тот самый день, когда ему надлежит стать философическим. Я сочиняю двустишие, мой приятель - тристишие; один философ местный, двое варшавских - итак, всего их трое. Кто не верит в чудеса, пусть тайну сию откроет!..
- Не понимаю!.. - пробормотал Файтусь, поглаживая свою пышную шевелюру.
- Как это вы не понимаете? - рассердился Кайцек, спускаясь с высот пафоса до простой прозы. - Вы же философ местный, здешний, наш единственный, не так ли?
Дынцек погладил бороду, что, по понятиям болтливого поэта, означало, видимо, согласие, так как он продолжал:
- Вы один философ, да из Варшавы приехало двое, всего, стало быть, трое; тристишие о трихинах…
- Какие еще двое из Варшавы? - вскричал Файтусь, вцепившийся снова в кровать.
- Ну, как же, два Клиновича - племянники старого Федервайса, университетские товарищи Коцека, те, что написали знаменитые философские трактаты… о чем бишь?..
- Об отношении сознательного к бессознательному?.. Но писал лишь один из них - Чеслав Клинович, доктор философии…
- Доктор Венского, Парижского, Берлинского и других университетов. Оба двоюродных брата, Чеслав и Вацлав Клиновичи, являются докторами всех этих университетов, а сейчас оба они приехали сюда, к нам, под предлогом посещения дяди.
- Откуда вы это знаете?
- Я видел сегодня обоих в девять утра в гостинице "Бык". Я отправился en фрак, en белый галстук, en темно-синие перчатки (брюки были эти же). Спрашиваю гарсона: "Пятый номер спит?" - "Умывается", - отвечает гарсон. Стучу в дверь… "Entrez!" Я прошу извинения, называю себя, оставляю две визитные карточки (обоим), упоминаю о вас…
- Как они выглядят? - спрашивает, немного взволновавшись, Дынцек.
- Один из них лежал в постели под серым славутским одеялом, а второй умывался глицериновым мылом.
- Ну, а физиономии, манеры?..
- Так я же говорю! Тот, что умывался, был в сорочке в шоколадную полоску. Возвращаясь из гостиницы, я тотчас купил три такие же у Гольдгляса.
- Но что они говорили?
- Ах, что говорили? Это уж мой секрет. Мне некогда его сообщить, потому что я должен спешить…
- Зачем? Уж не надеть ли цветную сорочку или уведомить город о том счастье, которое выпало на его долю? - иронически спросил Дынцек.
- Что это? Насмешка?.. - вспылил гость.
- Чистейшая правда, - сердито ответил хозяин. - Всех ваших почитателей покоробит прежде всего та легкость, с какой вы поддаетесь новым влияниям, а затем то, что вы совершенно безличный человек.
- Как? Что вы сказали?..
- Именно так! И самым ярким доказательством вашей безличности служит приобретение трех цветных сорочек только из-за того, что такие носит какой-то псевдофилософ, какой-то проходимец. Ха! ха! ха!..
- Он - проходимец? Я - безличный человек? - в негодовании закричал пан Дрындульский, самоуверенно засунув обе руки в боковые карманы. - Понимаю!.. Вы завидуете новым светилам, которые могут затмить вашу славу!
- Моя скромная слава не померкнет оттого, что вы сегодня в девять утра бегали в гостиницу и хотите надеть цветную сорочку.
- Действительно скромная! - прервал гость. - Какие-то три маленькие заметки о любительском театре, об эпидемии ветряной оспы у детей и…
- Неважно их содержание, пан Дрындульский! Во всяком случае, их не отклонили, как это случается по отношению к вам каждую неделю.
- Проходимец! Безличный человек! Прощайте, пан Диоген Файташко! - отчеканил элегантный гость, покровительственно кивнув хозяину.
- Цветные сорочки… визит в девять часов утра… en фрак!.. Прощайте, пан Каэтан Дрындульский! - процедил сквозь зубы хозяин и величественно указал гостю на дверь.
Так разрублен был гордиев узел старой дружбы, столько лет связывавшей двух самых известных людей в уезде. Зловещий сон Диогена сбылся.
Каждому беспристрастному человеку личность Диогена Файташко с первого же взгляда внушала глубокую симпатию и уважение. Черный костюм указывал на душу, охотно обретавшуюся под сенью кроткой меланхолии; золотые запонки на сорочке говорили о независимом положении; остроконечная, выхоленная бородка свидетельствовала о самостоятельности суждений, а густое оперение на голове являлось доказательством недюжинного ума.
Что делал пан Диоген в глухом уездном захолустье? По мнению людей меркантильных - ничего; но для тех, кто умел смотреть на вещи глубже, этот сухощавый мужчина средних лет с опущенной головой был проповедником новых идей, пионером цивилизации. Так он сам определял свое положение, прибавляя, что у него только два честолюбивых желания: завершить, испытать и оставить миру в наследие свою философскую систему и в полудикой местности (куда его забросил неумолимый рок) воспитать известное количество людей интеллигентных и добросердечных.
На какие средства существовал пан Диоген? Подобный вопрос был для него величайшим оскорблением. Неужели он, живущий двадцать четыре часа в сутки в мире идей, должен был унижаться до мелочных забот о хлебе насущном, до ответа на столь оскорбительные вопросы? Он ел - потому что вынужден был есть; жил в квартире - потому что не мог не жить в квартире; брал на мелкие расходы - потому что не мог не брать. Но все это он делал не из принципа, а случайно и вопреки своей воле, скорей уступая настойчивым просьбам Гильдегарды, возвышенной и бескорыстной натуры, от квартиры которой его скромную комнатку отделяла одна только дверь.
Люди пошлые, грубые и эгоистичные не могли понять отношений, связывавших эти - не скажу братские, но все же родственные души, и много болтали о двери, той самой двери, которая несколько лет кряду (к вящему стыду сплетников) была загорожена большим столом, а теперь наглухо заклеена и всегда как с одной, так и с другой стороны тщательно заперта на ключ. Поговаривали также, что с того времени, как дверь заклеили, чувство симпатии между этими двумя прекрасными душами значительно ослабело, - что является сущей ложью, так как пан Диоген ни на один день не переставал столоваться и снимать комнату, а иногда даже брал в долг небольшие суммы у прекрасной, благородной Гильдегарды, в метрике совершенно неправильно названной Пракседой.
После ухода поэтичного, а потому запальчивого Каэтана пан Диоген глубоко задумался и, глядя на вышеупомянутую заклеенную дверь, прошептал:
- Тысяча чертей! Сердце женщины! Новый идеал… Готовое приключение… Будущее без денег… Ох, уж этот сплетник Дрындульский! Ох, эти доктора философии!
Как бы в ответ на беспорядочные мысли пионера цивилизации раздался стук в заклеенную дверь, после чего пронзительный женский голос закричал:
- Ты дома?
- Дома, Гильця, - ответил Диоген и, торопливо накинув на себя одеяло, подбежал к двери.
- Говорят, из Варшавы приехало несколько философов?
- Басни, Гильця… как тебе…
- Я слышала, что они хотят засвидетельствовать мне свое почтение.
- Что за сплетни! Что за гнусные сплетни!
- Надо дать им возможность познакомиться с нами…
- Гильця, не верь этому, - умолял Диоген, переступая с ноги на ногу и с отчаянием кутаясь в одеяло.
- Ты глупости болтаешь! - нетерпеливо возразил голос. - Я ведь знаю, что приехали оба Клиновича, и они что-то писали о бессознательном.
- Но…
- Отстань! Ты пригласишь их на сегодняшний вечер!
- Но…
- Размазня! - взвизгнул голос. - Ты пригласишь их на сегодняшний вечер - и баста! Я так хочу!
В ответ на столь категорическое требование талантливый Дынцек хлопнул себя по ляжке правой рукой, что сопровождалось звуком, похожим на удар палкой по стене, в отчаянии бросил одеяло на кровать и стал поспешно одеваться.
В этот день уездный город X., один из первых уверовавший в прогресс, эмансипацию, англо-французский туннель, передовицы "Еженедельного обозрения" и в персидский порошок в качестве противохолерного средства, - в этот день город X. был потрясен. Говорили - кто шепотом, кто вполголоса, а кто и во весь голос, - что в гостинице "Бык" остановилось множество докторов философии, приехавших познакомиться с паном Диогеном, поцеловать ручки благородной Гильдегарде, обнять пана Каэтана Дрындульского - словом, принести дань уважения всем местным знаменитостям, а самое главное - выбрать среди уездных красавиц верных спутниц жизни.
Как легавые за дичью, бегали за ростовщиками запыхавшиеся, хотя и солидные, отцы семейства, с целью выудить у них небольшую сумму денег для предстоящих торжественных приемов. Мамаши, озабоченные будущностью своих дочек, расспрашивали прежде всего о количестве приезжих, а затем - обеспечивается ли профессия доктора философии хорошим доходом. А дочки? Дочки не интересовались ни доходом, ни профессией, они думали только о том, чтобы обнаружить перед верховными жрецами науки и рулевыми кораблей человечества возможно больше физических ценностей, а также и духовных богатств из сокровищниц своих девственных мыслей и чувств.
Гостиница "Бык" была буквально осаждена. Интеллигенция - в цилиндрах и в фуражках, с тросточками, с зонтами и зубочистками - глазела на почтенное здание, как будто стены его, подобно шерсти легендарной клячи из Микуловиц, обладали способностью излучать свет. Многие вспоминали весьма удачное стихотворение пана Каэтана Дрындульского, в котором этот талантливый, хотя и мало известный миру, поэт изложил (по материалам пятидесяти томов) свой взгляд на прошлое, настоящее и будущее философии. Люди более серьезные рассуждали о бессознательном с таким основательным пониманием вопроса, как будто всю жизнь пребывали в этом любопытном психическом состоянии. Публика же, менее сведущая в философии, поэзии и бессознательном, толковала о том, что окна знаменитых путешественников выходят во двор, как раз на сточную канаву, что в одном из окон виден подсвечник, а в другом какая-то полотняная одежда весьма сомнительной формы. Энтузиасты хотели собственными глазами взглянуть на подсвечник и одежду и под предлогом не терпящих отлагательства личных дел поминутно бегали во двор.
Вдруг на тротуаре, на мостовой и у подъезда гостиницы воцарилась тишина, потом раздался шепот, потом… опять тишина. Жаждущая знаний толпа заметила улыбающегося врача Коцека, которого (конечно, с левой стороны) сопровождал сияющий от гордости Каэтан Дрындульский, автор стихотворения о будущем, настоящем и т. д. философии, в шелковом цилиндре, белом галстуке и философской сорочке в шоколадную полоску. Один из тех, кто минуту тому назад с наибольшим знанием дела рассуждал о бессознательном, пошел им навстречу и, обратившись к врачу Коцеку, спросил:
- Скажите, сколько их на самом деле?
- Клиновичей двое, - ответил врач.
- Чеслав и Вацлав, - добавил Каэтан Дрындульский. - Два этаких громких имени вместе - воплощение таланта, труда и чести!
- А сколько же докторов философии? - прервал знаток бессознательного.
- Как это - сколько? - удивился врач. - Один только Чеслав.
- Это звезда первой величины, и ее все вы знать должны: автор труда о бессознательном, который этим трудом замечательным человечеству новые пути открыть спешит, исследуя глубочайшие тайники души!.. - добавил ударившийся в рифму Каэтан Дрындульский, застегивая цветную сорочку, которая поминутно распахивалась, открывая нескромным взорам пунцовую фуфайку.
- У кого вы сегодня будете?
- Они оба сегодня обедают у своего дяди Федервайса.
- И я туда их сопровождаю. Я Федервайса тоже знаю; знаю и уважаю… честное слово!..
- А вечером мы все будем у Пастернаковских… - хотел докончить врач.
- И я, и я… буду у Пастерна… ковских, непременно… К этому семейству чувство дружбы у меня неизменно, - перебил поэт, искоса взглянув на собравшихся, чтобы увидеть, какое впечатление производят его несравненные экспромты.
Но собравшиеся, вероятно вследствие соседства с гостиницей, один из номеров которой занимали знаменитые философы, не замечали, казалось, красот внезапно прорывавшихся стихов и ничуть не удивлялись необыкновенному искусству незаурядного сочинителя.
- Сейчас вы, вероятно, идете к ним? - спросил кто-то из толпы.
- Конечно, конечно! - с наслаждением ответил Дрындульский, рассматривая свои нарядные лакированные ботинки. - Каждая минута в обществе таких людей, как эти, может считаться одной из счастливейших на свете!..
- Дорогой Дрындульчик, - зашушукал на уха поэту некий Корнелий Кларнетинский, младший из двенадцати Кларнетинских, с незапамятных времен занимавших низкие должности в уезде, - дорогой Дрындульчик, познакомь и меня с этими господами…
- Ты хочешь сказать - с доктором философии и его братом? - с достоинством поправил его Дрындульчик, прищуривая глаза. - Хорошо, подумаем об этом!
- Кайцек, милый, - прошептал кто-то другой, легонько потягивая поэта за рукав, - мне бы хотелось познакомиться с этими субъектами.
- Ты говоришь о докторе философии и его брате? - спросил пан Каэтан, выпятив нижнюю губу. - Не ручаюсь, но… попытаюсь.
- Коцек! Кайцек! Доктор! Дрындульчик! Надеюсь на вас! Привет философам! - кричали местные интеллигенты.
- Попытаемся! Посмотрим! Постараемся! - отвечал всем элегантный Дрындульчик, по адресу которого кто-то из его недругов сказал, что он похож на осла, навьюченного мешком с бриллиантами.
Минуту спустя Коцек с неразлучным поэтом (конечно, с левой стороны) вошел в подъезд и скрылся на лестнице, а толпа, вздыхая или посвистывая, смотря по настроению, разбрелась в разные стороны.
В первом этаже керосиновая лампа (привязанная к перилам, во избежание последствий местного позитивизма), во втором легроиновый кенкет и в третьем две стеариновые свечи заливали потоками света дорогу к квартире господ Пастернаковских, известных своими семейными добродетелями.
По этой дороге то постукивали изящные ботинки молодых людей из породы увивающихся, то проносились с пронизывающим до мозга костей шелестом развевающиеся платья барышень, то, наконец, величественной и вместе с тем суровой поступью двигались солидные маменьки и тетушки.
Каждую партию этого груза, предназначенного для чаепития, жеманной болтовни, сидения на диванах или закручивания усиков и ухаживания за дамами, встречал с изысканной вежливостью на первой ступеньке первого этажа гостеприимный хозяин, расточая любезности и одновременно проверяя, не украдена ли лампа, не лопнуло ли в кенкете стекло и горят ли стеариновые свечи соответственно правилам экономии. Обняв и расцеловав гостей, а заодно приведя в порядок осветительные приборы, улыбающийся хозяин на минуту забегал в кухню, называл цифру, имеющую некоторое отношение к числу гостей, и поторапливал молодую, плотненькую кухарочку методом, не имеющим никакого отношения ни к освещению, ни к числу гостей, ни к бессознательному.
К восьми часам гостиная радушного семейства Пастернаковских была уже так переполнена, что многим оставалось лишь подпирать печку и стены или расхаживать, спотыкаясь на дорогом ковре; с тоской поглядывали они на диваны, качалки и кресла, словно лелея недостойную культурных людей мысль примоститься на коленях у почтенных матрон. Температура подскочила с двенадцати градусов по Реомюру до двадцати. Молодые прелестные девицы, взявшись под руки, прижимались друг к дружке и перешептывались с таким видом, как будто все они поверяли своим приятельницам самые сокровенные сердечные тайны. Почтенные мамаши и покровительницы как бы невзначай посматривали на наряды своих дочек и воспитанниц или старались убедить друг друга, что в нынешние времена скромная, хорошо воспитанная барышня не сделает карьеры замужеством. Наконец, молодые люди, тихонько позевывая, обдумывали остроты, которыми можно было бы блеснуть в обществе, или разглядывали свои костюмы, обращая особое, хотя и не исключительное, внимание на пуговицы.
Вдруг… наступила тишина: на лестнице послышались шаги стройной горничной и возглас: "Идут!.. Идут!.."
- Маня! Сейчас будет чай, - крикнул из другой комнаты самый младший Пастернаковский самой младшей Пастернаковской.
После этих слов стало еще тише, и тогда послышался сначала многозначительный топот нескольких пар ног, потом волнующий скрип двери, потом нервирующее шарканье вытираемых о циновку башмаков, а потом…
- Пан (как, бишь, его?..) Клинович, доктор философии! Член многих ученых обществ! Сотрудник многих журналов! Автор многих трудов!.. - провозгласил хозяин голосом, свидетельствующим о том, как высоко он ценит оказанную ему честь.
В эту минуту пульс присутствующих достиг ста двадцати ударов в минуту. Несколько впечатлительных лиц, питающих большее уважение к науке, с глубоким волнением высморкались, а одной старой даме, самой впечатлительной из всех и питающей наибольшее уважение к науке, пришлось поспешно покинуть общество, как это всегда с ней случалось в особо торжественные и возвышенные минуты.
На пороге гостиной показались три человека. Первым был пан Каэтан Дрындульский - умытый, расфранченный и надушенный, как никогда. Гости, впопыхах приняв его за доктора философии многих университетов и члена многих обществ, приветствовали глубоким поклоном.
Вторым вошел веселый врач Коцек, у которого, казалось, было весьма срочное дело к некой сильно покрасневшей барышне. Гости, впопыхах приняв его за доктора философии многих университетов и члена многих обществ, отвесили ему глубокий поклон.
Третьим был пан Чеслав Клинович, действительный доктор философии многих университетов; он явился в обыкновенном фраке, обыкновенной сорочке и обыкновенных перчатках. Гости, впопыхах приняв его за кого-то другого, ему вовсе не поклонились.