* * *
Божева осудили и увезли в городскую тюрьму. Там его вывели во двор и поставили к ограде, сложенной из старого десятивершкового кирпича; Божев успел рассмотреть эти ветхие кирпичи, которые до сих пор еще лежат в древних русских крепостях, погладил их рукой в своей горести - и вслед за тем, когда Божев обернулся, в него выстрелили. Божев почувствовал ветер, твердою силой ударивший ему в грудь, и не мог упасть навстречу этой силе, хотя и был уже мертвым; он только сполз по стене вниз.
Умрищев же сумел убедить кого-то в районном городе, что он может со временем, по правилам диалектического материализма, обратиться в свою противоположность; благодаря этому его послали работать в колхоз, ограничившись вынесением достаточно сурового выговора. В колхозе же, расположенном невдалеке от "Родительских Двориков", Умрищев стал поступать наоборот своим мыслям: как только что надумает, так вспомнит, что его природа - это ведь оппортунизм, и совершит действие наоборот; до некоторого времени названные обратные действия Умрищева имели успех, так что бывшего директора колхозники выбрали своим председателем. Но впоследствии Умрищева ожидала скучная доля, о которой в свое время стало известно всем…
Уезжая, член правления скотоводного треста и секретарь райкома определили гурту "Родительские Дворики" быть самостоятельным мясосовхозом, а директором нового мясосовхоза назначили Надежду Босталоеву, носящую в себе свежий разум исторического любопытства и непримиримое сердце молодости.
В помощницы себе Босталоева взяла Федератовну, а Николая Вермо назначила главным инженером совхоза. Зоотехник Високовский пришел к Босталоевой в землянку и вежливо, тщательно скрывая свою производственную радость, поздравил Босталоеву с высоким постом. Он надеялся, что эволюция животного мира, остановившаяся в прежних временах, при социализме возобновится вновь и все бедные, обросшие шерстью существа, живущие ныне в мутном разуме, достигнут судьбы сознательной жизни.
- Теперь засыпается пропасть между городом и деревней, - сказал Високовский, - коммунистическое естествознание сделает, вероятно, из флоры и фауны земли более близких родственников человеку… Пропасть между человеком и любым другим существом должна быть перейдена…
- Будет еще лучше, - обещала Босталоева. - Самая далекая ваша мечта все равно не опередит перспектив нашей партии. Между живой и мертвой природой будет проложен вечный мост.
Високовский ушел и на совхозном подворье подхватил и унес к себе своего любимого подсвинка.
Босталоева разобралась в планах и директивах, а затем позвала к себе Вермо и Федератовну.
- Вермо, - сказала она, - в прошлом году "Родительские Дворики" поставили пятьсот тонн мяса, в этом году нам задали тысячу тонн, а поголовье увеличивается процентов на двадцать, потому что мало пастбищ и мало воды…
Вермо улыбнулся.
- Мы должны выполнить, Надежда, - ответил инженер. - Москва вызывает нас на творчество; нормальной мещанской работой взять такого плана нельзя - значит, в центре доверяют нашим силам…
- Партия слишком уж любит массы, - сказала Федератовна, - оттого она и ценит так ихний ум. Без ума этот план нам сроду не взять!
- Мы поставим три тысячи тонн говядины, - высказалась Босталоева. - Мы не только трудящийся, мы творческий класс. Правда ведь, товарищ Вермо?
Инженер молчал; он воображал великий расчет партии на максимального человека массы, ведущего весь класс вперед, - тот же расчет, который имел сам Ленин перед Октябрем месяцем семнадцатого года.
- Да то ништ не правда? - ответила Федератовна. - Уже дюже массы жадны стали на новую светлую жизнь: никакого укороту им нету!
Вермо ушел в полынное поле и только что приготовился подумать о выполнении огромного плана, как ему в лицо подул дальний ветер с запахом горелой соломы. Инженер почувствовал, что этот ветер ему знакомый - ветер не изменился, изменилось и выросло лишь тело Вермо, но и в глубине его тела осталось что-то маленькое, неизменное - то, чем вспомнил он сейчас этот теплый ветер, пахнущий дымом далеких печек, второй раз в жизни подувший ему в лицо из дальних мест. Вермо обратился к самому себе и ощутил свое сердце, все более наполняющееся счастьем, - так же как в детстве тело наливается зреющей жизнью. Когда же дул этот ветер в первый раз в лицо Вермо? Он обернулся на "Родительские Дворики". Там робко дымила одна печная труба - это кухонные мужики растопляли кухню для обеда. Шло лето, грусть росла, и надежды на еще несбывшееся будущее расстилались по неровному миру - это уже чувствовал Вермо когда-то, в свой забытый день. Над "Родительскими Двориками" не хватало мельницы, мелющей зерно: такая мельница была в родном месте Вермо, где он вырос и возмужал. И еще не было в совхозе такого дома, где бы тебя всегда ожидали - не было отца и матери, - но зато в совхозе были Босталоева, Федератовна, Високовский, а мельницу можно построить… Вермо вспомнил летний день детства на окраине родины - маленького города и этот вечер, который нес тогда дым жизни далеких и незнакомых людей.
Мельницу же в "Родительских Двориках" надо построить теперь же. Сила ветра будет качать сейчас воду из колодца, а осенью и зимою, когда дуют самые плотные ветры, сила воздушного течения будет отапливать помещения для скота, где целых полгода зябнут и худеют коровы. Пусть теперь степной ветер обратится в электричество, а электричество начнет греть коров и сохранит на них мясо, сдуваемое холодом зимы: скучную силу осеннего ветра в зимнюю пургу, поющую о бесприютности жизни, наступило время превратить в тепло, и во вьюгу можно печь блины.
Вечером Вермо сказал Босталоевой, как нужно отопить совхоз без топлива. Босталоева позвала Високовского, Федератовну, кузнеца Кемаля, еще двоих рабочих, и все они прослушали инженера.
Кемаль заключил, что дело ветряного отопления - безубыточное; он сам думал о том, только, не зная электричества, хотел, чтоб ветер вертел и нагревал трением какие-либо бревна или чурки, а чурки тлели бы и давали жар, - однако это технически сумбурно.
- А хватит нам киловатт-часов-то? - спросила Федератовна. - Ты амперы-то сосчитал с вольтами? - испытывала старуха инженера Вермо. - Ты гляди, раз овладел техникой! А проволоку, шнур и разные частички где ты возьмешь? Мы вон голых гвоздей второй год не допросимся, алебастру, извести и драни нету нигде…
- Я поеду в район, в край и достану все, что нужно, сама, - сказала Босталоева, запечалившись вдруг отчего-то. - Високовский, сколько мы нагоним мяса, если в скотниках будет тепло?..
- Можно телят выпаивать круглый год, - размышлял Високовский. - Весной мы родили две тысячи телят, а теперь будем осеменять коров круглый год - получим минимум три тысячи телят, на добавочную тысячу больше. Это при том стаде, какое у нас есть…
Далее Високовский сделал расчет на бумаге; он сообразил, сколько дадут товарного мяса добавочные телята, на сколько самое меньшее пополнеют благодаря теплу взрослые животные, - и выразил цифру: триста тонн чистого живого мяса, не считая громадной прибавки молока и масла от улучшения бытовых условии.
- Почти двадцать вагонов! - обрадованно произнесла Босталоева. - Мы это сделаем, товарищ Вермо! Бабушка, ты будешь бригадиршей на постройке… Бабушка, возьмись по-старинному; когда великаны жили, говорят…
- Обожди, девчонка, - осерчала Федератовна. - Великаны были только сильны, а по уму любой цыпленок норовистей их. Обождите, вам говорят!.. Если на небе тихо, а на дворе мороз в тридцать градусов по Реомюру, в тридцать семь по Цельсию: вы тогда - что?!
Вермо думал быстрее, чем кончила Федератовна:
- Мы, бабушка, из коровьих лепешек брикетов наделаем в запас. Пусть Кемаль сделает деревянный пресс для обжима и брикетирования коровьих лепешек…
- Я уж ему двенадцать раз говорила, дураку, - сказала Федератовна. - Лежит зимой добро по всему гурту, а скот зябнет…
- Мне оппортунист Умрищев не велел, - оправдался Кемаль. - Я несколько раз докладывался: пора, говорю, нам заготовить деревянный блюминг, что ж это такое? Коровы ведь зарождают в туловище не одно молоко с мясом, а и топку! Давай, говорю, мне двух плотников и слесаря на помощь - я тебе из коров Донбасс сделаю, я тебе из коровьего желудка центральное отопление поставлю…
- Кто будет крутить ваш брикетный пресс? - спросил Вермо.
- Два вола, - сообщил Кемаль.
- Нет, ветер, - не согласился инженер, - не тратьте животных, живите за счет мертвой природы.
- Я люблю вас, гражданин Вермо, - произнес Високовский.
- Ветер лучше, - согласился Кемаль. - Пресс можно крутить, когда ветряк не нужен для тепла.
Федератовна, хоть и была довольна, но не очень - она потребовала от Вермо, чтоб он составил проект с экономической стороной, а она его проверит со всех точек: старуха была настолько скупа и осторожна в отношении социализма, что даже для верного друга требовала предосудительного контроля, - мало ли совершается в советском мире расточительства благодаря действию слишком радостных чувств!
Вермо согласился составить проект, а Федератовна пошла заботиться по советскому мясному хозяйству; она уже полгода как не спала, только дремала на заре, объясняя это тем, что она уже старая и ей было достаточное время выспаться при империализме.
Под вечер старуха села в совхозную таратайку и поехала по всем пастбищам, по всем стадам, нажевывающим себе тело в степях; и когда развернулась ночь, то все еще гремела в пространстве таратайка Федератовны - этот звук старушечьей езды наводил жуть на нерадивых гуртоправов, потому что невозможно было что-либо скрыть от бессонной специальной бдительности Федератовны, умудренной хитростью классового врага. Даже лучшие доярки вздрогнули, когда узнали, что старуха стала помощником директора. Покойница Айна давала больше всех работы - она выдаивала по 190 литров молока в сутки при норме 125; бабушка же однажды просидела в степной ферме трое суток и надоила 700 литров.
- Сучки-подкулачницы, - сказала тогда Федератовна двум бабам-лодырям. - Только любите, чтоб вам груди теребили, а до коровьих грудей у вас охоты нет…
Она помнила всех выдающихся коров в совхозном поголовье, а быков знала лично каждого. Проезжая сквозь жующие стада, старушка всегда сходила с таратайки и бдительно осматривала скотину, особенно быков - их она пробовала кругом, даже вниз к ним заглядывала: целы и здоровы ли у производителей все части жизни.
Сейчас уж далеко звучала таратайка Федератовны и удалялась все более скоро, потому что старуха совала рукой в кучера и пилила его сзади своими словами.
В эту ночь, когда поднялась луна на небе, животные перестали жевать растения и улеглись на ночлег по балкам и по низовьям, напившись воды у колодцев; несъеденная трава тоже склонилась книзу, утомившись жить под солнцем, в смутной тоске жары и бездождия. В тот час Босталоева и Вермо сели верхами на лошадей и понеслись, обдаваемые теплыми волнами воздуха, по открытому воздушному пространству земного шара…
Забвение охватило Вермо, когда скрылось из глаз все видимое и жилое и наступила одна туманная грусть лунного света, отвлекающая ум человека и прохладу мирной бесконечности, точно не существовало подножной нищеты земли. Не умея жить без чувства и без мысли, ежеминутно волнуясь различными перспективами или томясь неопределенной страстью, Николай Вермо обратил внимание на Босталоеву и немедленно прыгнул на ее коня, оставив своего свободным. Он обхватил сзади всю женщину и поцеловал ее в гущу волос, думая в тот же момент, что любовь - это изобретение, как и колесо, и человек, или некое первичное существо, долго обвыкался с любовью, пока не вошел в ее необходимость.
Босталоева не сопротивлялась - она заплакала; обе лошади остановились и глядели на людей.
Вермо отпустил Босталоеву и пошел по земле пешком. Босталоева поехала шагом дальше.
- Зачем вы целуете меня в волосы? - сказала вскоре Босталоева. - У меня голова давно не мытая… Надо мне вымыться, а то я скоро поеду в город - стройматериалы доставать.
- Стройматериалы дают только чистоплотным? - спросил Вермо.
- Да, - неясно говорила Босталоева, - я всегда все доставала, когда и на главной базе работала… Вермо, сговоритесь с Високовским, составьте смету совхозного училища: нам надо учить рабочих технике и зоологии. У нас не умеют вырыть колодца и не знают, как уважать животных…
Но Вермо уже думал дальше: колодцы же - ветхость, они ровесники происхождению коровы как вида: неужели он пришел в совхоз рыть земляные дыры?
К полуночи инженер и директор доехали до дальнего пастбища совхоза - самого обильного и самого безводного. После того пастбища - на восток - уже начиналась непрерывная пустыня, где в скучной жаре никого не существует.
Худое стадо, голов в триста, ночевало на беззащитном выпуклом месте, потому что нигде не было ни балки, ни другого укрытия в тишине рельефа земли. Убогий колодец был серединой ночующего гурта, и в огромном пойловом корыте спал бык, храпя поверх смирившихся коров.
Редкий ковыль покрывал здешнюю степь, при этом много росло полыни и прочих непищевых, бедных трав. Из колодца Вермо вытащил на проверку бадью - в ней оказалось небольшое количество мутной воды, а остальное было заполнено отложениями четвертичной эпохи - погребенной почвой.
Почуяв воду по звуку бадьи, бык проснулся в лотке и съел влагу вместе с отложениями, а ближние коровы лишь терпеливо облизали свои жаждущие рты.
- Здесь так плохо, - проговорила Босталоева с болезненным впечатлением. - Смотрите - земля, как засохшая рана…
Вермо с мгновенностью своего разума, действующего на все коренным образом, уже понял обстановку.
- Мы достанем наверх материнскую воду. Мы нальем здесь большое озеро из древней воды - она лежит глубоко отсюда в кристаллическом гробу!
Босталоева доверчиво поглядела на Вермо: ей нужно было поправить в теле это дальнее стадо и, кроме того, Трест предполагал увеличить стадо "Родительских Двориков" на две тысячи голов; но все пастбища, даже самые тощие, уже густо заселены коровами, а далее лежат умершие пространства пустыни, где трава вырастет только после воды. И те пастбища, которые уже освоены, также нуждаются в воде, - тогда бы корма утроились, скот не жаждал, и полумертвые ныне земли покрылись бы влажной жизнью растений. Если брикетирование навоза и пользование ветром для отопления даст триста тонн мяса и двадцать тысяч литров молока, то откуда получить еще семьсот тонн мяса для выполнения плана?
- Товарищ Босталоева, - сказал Вермо, - давайте покроем всю степь, всю Среднюю Азию озерами ювенильной воды! Мы освежим климат и на берегах новой воды разведем миллионы коров! Я сознаю все ясно!
- Давайте, Вермо, - ответила Босталоева. - Я любить буду вас.
Оба человека по-прежнему находились у колодца, и бык храпел возле них. К колодцу подошел пастух. Он был на хозрасчете. У него болело сердце от недостачи двух коров, и он пришел поглядеть - не чужие ли это люди, которые могут обменять коров или выдоить их, тогда как он и сам старался для лучшей удойности не пить молока.
Вермо в увлечении рассказал пастуху, что внизу, в темноте земли, лежат навеки погребенные воды. Когда шло создание земного шара и теперь, когда оно продолжается, то много воды было зажато кристаллическими породами, и там вода осталась в тесноте и покое. Много воды выделилось из вещества, при изменении его от химических причин, и эта вода также собралась в каменных могилах в неприкосновенном, девственном виде…
- Ну как засиделая девка в шалаше, - обратно объяснил пастух инженеру, - выпусти ее, она тебе сразу рожать начнет, из нее так и посыпется.
Вермо не услышал: он заметил, как дрожали первичные волны рассвета на востоке, и мучил в темноте своего сознания зарождающуюся, еле живую мысль, еще неизвестную самой себе, но связанную с рассветом нового дня. Однако, опершись рукой на спящего быка, Вермо уже приобрел другую догадку: не пришла ли пора отойти от ветхих форм животных и завести вместо них социалистические гиганты, вроде бронтозавров, чтобы получить от них по цистерне молока в один удой?
На обратном пути Вермо погрузился в смутное состояние своего безостановочного ума, который он сам воображал себе в виде низкой комнаты, полной табачного дыма, где дрались оборвавшиеся от борьбы диалектические сущности техники и природы. Не было того естественного предмета или даже свойства, судьбу которого Вермо уже не продумал бы навеки вперед; поэтому он и в Босталоевой видел уже существо, окруженное блестящим светом социализма, светом таинственного летнего дня, утонувшего в синеве своих лесов, наполненного чувственным шумом еще неизвестного влечения.
Когда же Вермо глядел на конкретный облик Босталоевой и на других ныне живущих людей, вырывающихся из мертвого мучения долготы истории, то у него страдало сердце и он готов был считать злобу и все ущербы существующих людей самым счастливым состоянием жизни.