Постепенно к нему стала возвращаться память. Он вспомнил старосту, корову в черных пятнах, пшенную похлебку и большую бутыль водки. Что сталось с водкой, он в точности не представлял себе, но ощущал какое-то недомогание и не сомневался, что повредила ему чересчур горячая похлебка.
- Сколько раз я говорил, чтоб пшена не варили на ночь; известное дело, что пшено дольше всего держит в себе жар! - проворчал мужик и с трудом поднялся.
Теперь он уже твердо знал, что находится у себя во дворе, возле навозной кучи.
- Эк куда меня занесло! - крякнул он. - И не мудрено. Хуже нет: водку мешать с горячим. Пшено-то ведь - чистый огонь…
Ночь была темная, так что он едва разглядел свою хату. Он побрел к ней, но очень медленно, словно колеблясь, и даже с минуту посидел на пороге, опустив на руки отяжелевшую голову. Но дождь становился все назойливее, и Слимак отважился войти.
В сенях он снова постоял, послушал, как храпит Магда. Потом осторожно отворил дверь в горницу, но дверь не просто заскрипела, а, казалось ему, заревела, как корова. Сразу его обдало жаркой духотой, от которой еще больше захотелось спать, и он решил - будь что будет - добраться до постели.
В первой горнице на лавке у окна дышал Стасек, но в боковушке было тихо. Слимак понял, что жена не спит, и ощупью стал пробираться к кровати.
- Подвинься-ка, Ягна, - сказал он, силясь говорить сурово, хотя сам замирал от страха.
Молчание.
- Да ну… подвинься малость…
- Пошел вон, пьяница, пока я добром говорю!..
- А куда я пойду?
- В хлев иди или на навозную кучу, там тебе место! - сердито ответила жена. - Хозяином тебе захотелось быть, вот и хозяйствуй, а от меня уходи прочь, пропойца!.. Кнутом вздумал мне угрожать; погоди, я тебе это попомню…
- Эх, да что зря болтать, раз ничего с тобой не сделалось, - прервал ее муж.
- Ничего не сделалось? А кто уперся и надумал платить за корову тридцать пять рублей да еще рубль за повод, когда сам Гроховский вот-вот отдал бы за тридцать?.. Я насилу вымолила у него, чтобы взял тридцать три… Видать, три рубля для тебя ничего не стоят?
Но Слимак ее не слушал. В отчаянии он схватился за голову, хоть в боковушке было темно, и попятился назад, в горницу, где спал Стасек. Там он бросился на лавку и нечаянно придавил мальчику ноги.
- Это вы, тятя? - проснувшись, спросил Стасек. - Да, я.
- А что вы тут делаете?
- Так, просто присел; что-то меня мутит.
Мальчик поднялся и обнял его за шею.
- Хорошо, что вы тут, - сказал он, - а то по мне все ходили эти немцы.
- Какие немцы?
- Да те двое, что были в поле: старик и бородатый. Ничего не говорят, чего им надо, а сами все топчут меня, топчут.
- Спи, сынок, нет тут никаких немцев.
Стасек еще крепче прижался к отцу, но Слимака совсем разморило, до того ему хотелось спать, и они оба повалились на лавку; однако вскоре мальчик снова заговорил:
- Тятя, а правда, - спросил он вполголоса, - правда, что вода видит?
- Что ей видеть?
- Все, все… Небо, наши холмы и вас тоже она видела, когда вы шли за бороной.
- Спи, сынок, а то ты невесть какую несуразицу понес, - успокаивал его Слимак.
- Видит, видит, тятя, я знаю, - прошептал мальчик и уснул.
В хате было очень жарко; Слимак, вконец разомлев, поплелся во двор и, с трудом передвигая неповиновавшиеся ноги, добрался до риги. У входа он едва не наступил на Гроховского, затем после нескольких неудачных попыток наткнулся на скирду соломы и весь зарылся в ней, так что не видно было даже сапог.
- А корову-то я купил, все-таки купил, - буркнул он, засыпая.
IV
На другой день Слимака разбудил окрик жены:
- Долго ты еще будешь валяться?
- А что? - спросил он из-под соломы.
- Пора в имение идти.
- Звали меня?
- Чего тебя звать? Сам должен идти насчет аренды.
Мужик заохал, но поднялся и вышел на гумно. Вид у него был сконфуженный, лицо отекло, в волосах торчала солома.
- Ого! На что стал похож, - брюзжала жена. - Зипун мокрый, весь замызгался, сапожищи небось всю ночь не снимал, а теперь смотрит на людей, как разбойник какой. Пугалом в конопле тебе стоять, а не с паном толковать. Обрядись хоть, - куда ты такой пойдешь?
Не сказав больше ни слова, она опять пошла к коровам в закут, а у Слимака от сердца отлегло, что на том все и кончилось. Он-то думал, что она полдня будет его теперь пилить.
Он вышел во двор. Солнце уже высоко поднялось, и земля успела обсохнуть после ночного дождя. Подул ветерок и принес из оврагов птичий щебет и какой-то запах, влажный и веселый. За ночь зазеленели поля, на деревьях распустились листочки, небо синело, словно вымытое, и мужику показалось, что даже хата его побелела.
- Ох, и хорош денек! - пробормотал он, ощущая прилив бодрости, и пошел в горницу одеваться.
Вытряхнув из волос солому, он надел чистую рубашку и новые сапоги. Но, на его вкус, они недостаточно лоснились; он взял кусок сала и смазал им сперва волосы, а затем сапоги - от голенищ до каблуков. Наконец, подошел к зеркалу и, взглянув сначала на ноги, а потом на свое отражение, ухмыльнулся от удовольствия, такое яркое сияние исходило от его головы и сапог. К тому же что-то нашептывало ему, что при виде столь великолепно напомаженного мужика пан не устоит и отдаст ему луг в аренду.
В эту минуту вошла жена и, окинув его презрительным взглядом, сказала:
- Ты чего вымазался? Салом от тебя разит - не продохнешь. Что бы тебе умыться да волосы причесать?
Признав справедливость ее замечания, Слимак достал из-за зеркальца частый гребень и до тех пор расчесывал и приглаживал волосы, пока они не заблестели, как стеклышко. Потом взял мыло и умылся с таким усердием, что от жирных пальцев на шее остались темные полосы.
- А где Гроховский? - уже смелее спросил он жену, повеселев от холодной воды.
- Ушел.
- А деньги как же?
- Я заплатила. Только он не захотел брать тридцать три рубля, а взял тридцать два: раз, говорит, Иисус Христос прожил тридцать три года на свете, не годится брать столько же за корову.
- Это правильно, - подтвердил Слимак, надеясь теологической эрудицией снискать расположение жены.
Но она повернулась к печке, вытащила горшок ячневой похлебки на молоке и, небрежно сунув его мужу, проговорила:
- Ну, ну… Ты не болтай, перекуси да ступай в имение. И поторгуйся с паном, вроде как вчера со старостой, я тебе скажу спасибо!.. - прибавила она насмешливо.
Мужик, присмирев, молча принялся за еду, а жена тем временем достала из сундука деньги.
- На вот десять рублей, - сказала она. - Отдай их пану в задаток, а остальные снесешь завтра. Ты, главное, слушай: как только скажет пан, сколько за луг, сейчас же целуй ему руку, кланяйся в ноги и проси, чтобы он хоть рублика три уступил. Не скинет три рубля, выторгуй рубль, но до тех пор кланяйся и ему и пани, пока сколько-нибудь не уступят. Ну что, будешь помнить?
- Чего тут не помнить? - ответил мужик.
Он сразу перестал есть и ложкой легонько отстукивал такт, видимо, повторяя про себя наставления жены.
- Ты много не раздумывай, а надевай зипун, - снова заговорила жена, - да ребят прихвати с собой.
- Их-то для чего?
- Для того, чтобы просили с тобой вместе, и еще для того, чтобы Ендрек мне рассказал, как ты там торговался. Теперь понял, для чего?
- Холера с этими бабами! - буркнул Слимак, видя, что жена уже все заранее обдумала, а про себя добавил: "Вот чертова баба, как она все смекнет да распорядится! Сразу видно, что отец ее служил экономом".
С большим трудом влез он в новенький зипун, расшитый вдоль карманов и по воротнику разноцветными шнурками, и подпоясался великолепным кожаным ремнем, шириной без малого в две ладони. Потом завязал в тряпицу десять рублей и спрятал за пазуху. Мальчики давно уже были готовы, и все втроем они направились в имение прямо по большаку.
Не успели они уйти, как Слимаковой стало не по себе; она выбежала за ворота - поглядеть им вслед.
Посредине дороги, засунув руки в карманы и задрав голову кверху, шел ее муж; чуть позади, слева от него - Стасек, а справа - Ендрек. Потом ей показалось, будто Ендрек стукнул по голове Стасека, вследствие чего очутился по левую руку отца, а Стасек по правую. А затем все как-то смешалось… Как будто Слимак дал подзатыльник Ендреку, после чего Стасек снова очутился слева от отца, да и Ендрек тоже шел слева, но уже по краю канавы и оттуда грозил кулаком младшему брату.
- Вишь, какую забаву нашли, - усмехнулась женщина и вернулась домой стряпать обед.
Пустив в ход кулаки, Слимак уладил возникшие между сыновьями недоразумения и сперва замурлыкал себе под нос, а потом запел вполголоса:
При дворе не сыщешь
Ни храбрей, ни краше,
На коне гарцует,
Сабелькою машет.
С минуту подумав, он снова запел, но уже протяжно:
Ой, ду-ду-ду, ду-ду-ду,
Завлекли меня в беду,
Да в какую же беду!..
Он приумолк и вздохнул, чувствуя, что, верно, нет такой песни, которая могла бы заглушить его тревогу: что-то будет с лугом: отдаст его пан в аренду или не отдаст?
Они шли как раз мимо этого луга. Слимак поглядел и даже испугался. Таким прекрасным и недоступным он показался ему сегодня. В памяти его всплыли все штрафы, которые он платил за потраву, когда помещиковым батракам удавалось захватить его скотину на лугу, вспомнились все предупреждения и угрозы пана. Какой-то тайный голос шептал - не то внутри, не то у него за спиной, - что, если б этот клочок земли был расположен подальше и вместо сена родил бы песок или сабельник, его, пожалуй, легче было бы получить в аренду. Но луг сулил слишком много выгод, чтобы не пробудить в нем самые мрачные предчувствия и сомнения.
- И-и-и… чего там! - пробормотал он, сплевывая с большой виртуозностью. - Сколько раз они сами меня уговаривали арендовать его. Говорили даже, что и для меня и для них так будет лучше.
Так-то оно так, но когда они навязывали ему аренду?.. Когда он сам не просил. А теперь, когда луг ему понадобился, они начнут торговаться или вовсе не отдадут.
Но почему?.. А кто их знает! Потому что мужик барину, как и барин мужику, всегда сделает наперекор. Уж так оно повелось на свете.
Припомнив, сколько раз он запрашивал с пана лишнее за работу или как вместе с другими мужиками спорил с помещиком насчет отмены лесной повинности, Слимак расстроился. Боже мой! А ведь как красиво разговаривал с ними пан: "Будем жить теперь в мире и, как подобает соседям, будем оказывать друг другу услуги…"
А они отвечали: "Э, какие же мы соседи! Пан - это пан, а мужики - это мужики… Пану нужно бы в соседи такого же шляхтича, а нам такого же мужика…"
Помещик им на это: "Смотрите, мужички, еще придете с поклоном…"
Тут Гжиб от всего народа и выпалил: "Да и то приходили, ваша милость, когда хотели вы лесом распорядиться без мужицкого надзора".
Смолчал шляхтич, только усами грозно задвигал, а, наверное, не забыл этих слов.
"Сколько раз я говорил Гжибу, - вздохнул Слимак, - чтоб он не лаялся. Теперь за его гордость мне придется страдать".
В эту минуту Ендрек швырнул камнем в какую-то птицу. Слимак оглянулся, и его грустные мысли вдруг изменили свое течение.
"Но и то сказать: отчего бы ему не сдать луг в аренду? - думал он. - Пану известно, что траву частенько топчет скотина и что за ней не углядеть, хотя бы у него было вдвое больше батраков. А он, шляхтич, - ух, какой умный… Да и добрый: лучше сам потеряет, а другого не обидит… Ничего себе пан!.."
Вдруг новая волна сомнений хлынула ему в сердце.
"Как-никак, - думал мужик, - а ведь он понимает, что с лугом мне будет лучше, чем без луга. А ни одному пану не нравится, когда мужик хорошо живет, ведь сам-то он от этого теряет работника".
Мысли снова переменились; Слимак сообразил, что за аренду можно платить не наличными, а работой.
- В самом деле! - пробормотал он, повеселев. - Я могу ему сказать: "Разве я у вас не работаю или отказываюсь работать?" Другие мужики не ходят в имение, один я хожу, так неужели же для меня он пожалеет один лужок? Мало у него, что ли, лугов да и всякой другой земли?.. Я ведь как был мужик и батрак, так и буду, а он так и будет барином, хоть бы он даже подарил мне эти два морга, а не то что отдал в аренду.
И он снова стал напевать:
Ой, кукушки куковали
На горе, на горке,
Ой, кумушки толковали,
Что я бражник горький!
Последнюю строчку он промурлыкал совсем невнятно, чтобы не уронить свой авторитет перед детьми.
Вдруг он обратился к Стасеку с вопросом:
- Что это ты все молчишь и тащишься, будто тебя ведут в участок?
- Я? - очнулся Стасек. - Я думаю, для чего мы идем в имение?
- Что ж, неохота тебе идти?
- Нет, только чего-то страшно.
- Чего там страшно! В имении-то хорошо, - внушительно сказал Слимак, но сам вздрогнул, точно его прохватил мороз.
Однако он поборол тревогу и стал объяснять:
- Видишь, сынок, какое дело. Вчера мы у старосты купили корову за тридцать два рубля (хотел-то он, старый хрыч, тридцать пять да рубль серебром за повод. Ну, да я его образумил, он и скинул). Так вот, сынок, для новой коровы нужно, стало быть, сено, а по этому случаю и приходится просить пана, чтоб он сдал нам луг в аренду. Теперь понятно?
Стасек кивнул головой.
- Понятно, - ответил он, - а еще я вот чего не знаю: что думает трава, когда скотина ухватит ее языком и мнет зубами?
- Чего ей думать?.. Ничего она не думает!
- Ну как же!.. - продолжал Стасек. - Быть того не может, чтобы она ничего не думала. Вот в праздник, когда народ соберется на погосте, издали посмотришь на людей - будто это трава или кусты: тут и зеленые, и красные, и желтые, и всякие, как цветы в поле. Так кабы страшное какое чудище пришло на погост да слизнуло бы всех язычищем, разве они ничего бы не думали?..
- Люди - те кричали бы, а трава-то ничего не говорит, когда ее косишь, - возразил Слимак.
- Как - не говорит? Палку сухую станешь ломать, и то она трещит, а возьмешь свежую ветку, она гнется, да в руки не дается, а траву когда рвешь, она пищит и ногами держится за землю.
- Э, да тебе всё чудеса мерещатся, - сказал отец. - Если всякого спрашивать, охота или неохота ему идти под косу, так и сам не поешь, и скотину не покормишь, и все пойдет прахом.
- А ты, Ендрек, тоже не рад, что идешь в имение? - спросил он другого сына.
- Разве это я иду? Вы идете, - ответил Ендрек, пожимая плечами. - Я бы туда не пошел.
- А что бы ты сделал? Письмо бы написал? Так пан тебе не ровня, да и писать ты не умеешь.
- Скосил бы траву, да и свез бы к себе на двор. Пускай бы он шел ко мне, а не я к нему.
- И ты посмел бы косить господскую траву?
- Какая она господская! Сам он, что ли, ее сеял? Да и луг не возле его хаты!..
- Вот и видно, что дурак, потому что луг-то господский и вон те поля - все господские. - Он показал рукой на горизонт.
- Оно как будто и так, - ответил Ендрек, - покуда никто их не отнял. А я знаю, что и ваша земля и хата прежде тоже были господские, а нынче стали ваши. Так же и луг. Чем он нас лучше, ваш пан: работать он не работает, а земли на сто дворов заграбастал!
- Да вот заграбастал же.
- А у вас почему столько нету, да и у Гжиба и у других?
- На то он пан.
- Велика важность! Вы, тятя, наденьте сюртук, выпустите штаны поверх сапог - и тоже станете паном. Только земли у вас столько не будет, как у него.
- Сказал я тебе: дурак! - рассердился Слимак.
- Я и правда еще глуп, потому что не ученый. А Ясек Гжиб - умный, он даже в канцелярии писал. А он что говорит? Должно, говорит, быть равенство, и тогда, говорит, оно наступит, когда мужики отнимут землю у господ и у каждого будет свое.
- Дурень твой Ясек: если у каждого будет свое, никто на другого не станет работать. Так уж устроено на свете, и Ясек тут ничего не поделает. Лучше бы он у отца деньги из сундука не таскал да не бегал по городу из шинка в шинок. Больно горазд он чужим распоряжаться! Мое бы он отдал Овчажу, господское взял бы себе, а свое-то небось не выпустил бы из рук. Пусть уж лучше будет так, как господь бог по милости своей сотворил и как учит святая церковь, а не так, как хотят Гжибы - старый и молодой.
- А разве помещику землю послал господь бог? - брякнул Ендрек.
- Господь бог установил на свете такой порядок, чтобы не было никакого равенства. Оттого-то небо вверху, а земля внизу, сосна растет высоко, орешник низко, а трава еще того ниже. Оттого и среди людей: один старый, а другой молодой, один отец, а другой сын, один хозяин, а другой батрак, один барин, а другой мужик.
Слимак даже устал говорить, но, отдышавшись, продолжал:
- Ты погляди, к примеру, на умных собак, когда их много бегает во дворе. Вынесут из кухни ушат помоев, сейчас к нему первая идет одна, всех сильнее и всех злее, ну, и жрет, а другие стоят облизываются, хоть и видят, что она хватает все лакомые куски. Когда эта так натрескается, что, того и гляди, лопнет, подходят другие. Каждая сует морду со своего края и без всякой грызни жрет, сколько на ее долю придется. А где собаки глупые, там все они враз летят к ушату, сейчас передерутся и больше вырвут клочьев друг у дружки, чем урвут кусков. А то еще ушат опрокинут и весь корм разольют, но и тут всегда найдется одна какая-нибудь посильней других и всех разгонит. Ей и самой при таком хозяйствовании немного достанется, а другим и вовсе ничего.
Так и с людьми будет, если всякий станет заглядывать в рот другому да кричать: "Отдай, ты больше съел!" Самый сильный разгонит других, а кто послабей, те перемрут с голоду. Оттого бог так и устроил, чтобы каждый берег свою землю, а чужую не отнимал.
- А ведь раз мужикам уже землю раздавали.
- Раздавали, и не один раз, а два раза; может, и еще будут раздавать, но понемножку и с соображением, чтобы каждому досталось, сколько ему положено, а не так, чтобы всякий хватал без толку, что кому понравится. Так установил господь бог по своей милости, чтобы всему на свете было свое время и во всем был порядок.
- Да уж какой порядок, когда Гжиб сразу получил тридцать моргов, а вы насилу семь! - сказал Ендрек.
Слимак остановился посреди дороги, решив передохнуть. Он поправил шапку, уперся левой рукой в бок, а правой показал на холмы:
- Видишь ты горы там, над имением? С них все время земля сыплется вниз. Может, неверно?
- Нет, верно.
- То-то, что верно. А та земля, что осыпается, она на чьи поля падает, а?
- Известно, на господские.
- То-то, что на господские. А та земля, что осыплется с господских полей, к кому упадет на пашню - ко мне или к Гжибу?
- Известно, к Гжибу, раз его поля на косогоре под господскими, а ваши по ту сторону долины.