Гром замолк; Тайтдженс вышла в сад и стала выть на луну. Кто-то старался открыть мою дверь, расхаживал по дому, стоял, тяжело дыша, на веранде, и как раз в ту минуту, как я стал засыпать, мне послышался страшный стук или крик над головой или у двери.
Я вбежал в комнату Стриклэнда и спросил его, не болен ли он и не звал ли меня? Он лежал на постели полуодетый, с трубкой во рту.
- Я думал о том, что вы придете, - сказал он. - Вы слышали, как я обходил дом?
Я сказал, что он расхаживал по столовой, курительной комнате и в других местах; он рассмеялся и сказал, чтобы я шел спать. Я лег спать и проспал до утра; но все время я чувствовал, что оказываю несправедливость кому-то, не позаботившись о нем. Что ему было нужно, я не мог сказать, но кто-то, шепчущий, трогающий двери, затворы, бродящий по дому, прячущийся, упрекал меня за мою неповоротливость, и в полусне я слышал вой Тайтдженс в саду и шум дождя.
Я прожил два дня в этом доме. Стриклэнд каждый день уходил на службу, оставляя меня одного на восемь или десять часов наедине с Тайтдженс. Пока было светло, я чувствовал себя спокойно, и Тайтдженс также, но в сумерках мы с ней отправлялись на заднюю веранду и прижимались друг к другу. Мы были одни в доме, но в нем был кто-то, с кем я не желал иметь дела. Я никогда не видел его, но мог видеть, как колыхались портьеры между комнатами, по которым он только что прошел; я слышал, как скрипели бамбуковые стулья под тяжестью только что покинувшего их тела; а когда я входил в столовую за книгой, я чувствовал, что в тени передней веранды кто-то дожидается моего ухода. Когда наступали сумерки, Тайтдженс блестящими глазами, с поднявшейся дыбом шерстью, следила за движениями чего-то невидимого мне. Она никогда не входила в комнаты, но в глазах ее выражался интерес, и этого было совершенно достаточно. Только когда мой слуга приходил заправлять лампы и комната принимала светлый и обитаемый вид, она входила вместе со мной и проводила время, наблюдая за невидимым лишним человеком, двигавшимся за моим плечом. Собаки - веселые товарищи.
Я объяснил Стриклэнду, как можно любезнее, что хочу сходить в клуб и найти там себе помещение. Я восхищался его гостеприимством, мне нравились его ружья и удочки, но сам дом и царившая в нем атмосфера были неприятны мне. Он выслушал меня до конца и потом улыбнулся усталой, но не презрительной улыбкой, потому что он человек, хорошо понимающий все.
- Останьтесь, - сказал он, - и посмотрите, что все это значит. То, о чем вы говорите, известно мне с тех пор, как я нанял бунгало. Останьтесь и подождите. Тайтдженс уж покинула меня. Сделаете и вы то же?
Я раз принимал участие в одном его дельце, связанном с языческим идолом; дело это чуть не довело меня до сумасшедшего дома, и у меня не было желания помогать ему в дальнейших экспериментах. Это был человек, у которого неприятности были так же часты, как обеды у обыкновенных людей.
Поэтому я повторил еще яснее, что я очень люблю его и рад видеться с ним днем, но не желаю спать под его кровлею. Это было после обеда, когда Тайтдженс ушла на веранду.
- Клянусь душой, не удивляюсь этому, - сказал Стриклэнд, смотря на потолок. - Взгляните-ка туда.
Хвосты двух темных змей висели между холстом и карнизом стены. При свете лампы они отбрасывали длинные тени.
- Конечно, если вы боитесь змей… - сказал Стриклэнд.
Я ненавижу и боюсь змей, потому что если поглядеть в глаза любой змее, то увидишь, что она знает все о тайне падения человека и чувствует все презрение, которое чувствовал дьявол, когда Адам был изгнан из рая. Не говоря о том, что ее укус всегда бывает роковым, но и так неприятно, когда она обвивается вокруг ног.
- Вам нужно перекрыть крышу, - сказал я. - Дайте мне вашу большую удочку, и мы сбросим их вниз.
- Они спрячутся между стропил, - сказал Стриклэнд. - Я не выношу змей над головой. Я пойду наверх, под крышу. Стойте тут; если я стряхну их, ударьте их железным прутом и перебейте им спинные позвонки.
Мне не очень хотелось помогать Стриклэнду, но все-таки я взял прут и ждал в столовой, пока Стриклэнд принес с веранды садовую лестницу и приставил ее к стене комнаты. Змеиные хвосты втянулись и исчезли. Мы слышали сухой шуршащий звук длинных тел, ползших по спускавшемуся в виде мешка холщовому потолку. Стриклэнд взял лампу; я напрасно старался доказать ему, как опасно охотиться за змеями между холщовым потолком и соломенной крышей, не говоря уже о порче чужой собственности - прорыве холщового потолка.
- Глупости! - сказал Стриклэнд. - Они, наверное, прячутся около стен, у холста. Кирпичи слишком холодны для них, а комнатное тепло - это именно то, что нравится им.
Он поднял руку, схватил край материи и потянул. Холст с шумом подался, и Стриклэнд просунул через дыру голову в темный угол стропил. Я сжал зубы и поднял прут, в полном неведении относительно того, что может спуститься с потолка.
- Гм! - сказал Стриклэнд, и голос его громко раскатился под крышей. - Тут хватит места для нескольких комнат и, клянусь Юпитером, кто-то занимает их!
- Змеи? - спросил я снизу.
- Нет. Тут целый буйвол. Дайте-ка мне удилище, ткну его. Он лежит на самой большой балке. Я подал удочку.
- Что за гнездо для сов и змей! Нет ничего удивительного, что змеи живут тут, - сказал Стриклэнд, подымаясь выше. Я видел его руку с удочкой. - Ну, выходи, кто там есть! Берегитесь! Падает вниз.
Я увидел, что потолок опускается почти в центре комнаты, словно мешок, содержимое которого заставляло его опускаться все ниже и ниже к стоявшей на столе лампе. Я схватил лампу и встал подальше. Потолок оторвался от стен, разорвался посредине, закачался и выбросил на стол предмет, на который я не решался посмотреть. Стриклэнд спустился с лестницы и встал рядом со мной.
Он ничего не сказал, так как был вообще неразговорчив, но взял один конец скатерти и прикрыл им то, что спустилось.
- Мне кажется, - проговорил он, ставя лампу, - наш друг Имрей возвратился… Так вот оно что!..
Под столом послышалось движение; оттуда выползла маленькая змея; удар удочки переломил ей спину. Мне было так дурно, что я не сделал никакого замечания.
Стриклэнд пил и размышлял. То, что лежало под скатертью, не проявляло признаков жизни.
- Это Имрей? - сказал я.
Стриклэнд откинул на одно мгновение скатерть и взглянул.
- Это Имрей, - сказал он, - и горло у него перерезано от уха до уха.
Тут мы оба сказали друг другу и самим себе:
- Вот почему в доме кто-то ходил.
Тайтдженс бешено залаяла в саду. Несколько позже она открыла своим большим носом дверь в столовую.
Она втянула в себя воздух и остановилась. Разорванный холст потолка свисал почти до стола, и между ним и находкой оставался самый маленький промежуток.
Тайтдженс вошла и села. Она оскалила зубы и уперлась передними лапами в пол. Взглянула на Стриклэнда.
- Плохо дела, старуха, - сказал Стриклэнд, - люди не влезают на крышу своих бунгало, чтобы умереть, и не натягивают холст, чтобы прикрыть себя. Следует хорошенько обдумать все.
- Обдумаем где-нибудь в другом месте, - сказал я.
- Превосходная идея! Потушите лампы. Мы пойдем в мою комнату.
Я не потушил ламп. Я вошел первым в комнату Стриклэнда, предоставив ему заняться этим делом. Потом пришел он, мы закурили трубки и стали думать. Стриклэнд размышлял. Я курил отчаянно, потому что мне было страшно.
- Имрей вернулся, - сказал Стриклэнд. - Вопрос в том, кто убил Имрея? Не говорите; у меня есть свое мнение. Когда я взял это бунгало, я вместе с тем взял и большинство слуг Имрея. Имрей был простодушный, безобидный человек, не так ли?
Я ответил утвердительно; хотя груда под простыней не имела ни простодушного, ни безобидного вида.
- Если позвать всех слуг, они столпятся и станут лгать, как истые арийцы. Что посоветуете вы?
- Зовите их поодиночке.
- Они убегут и расскажут новость всем своим товарищам, - сказал Стриклэнд. - Нужно разделить их. Как вы думаете, известно что-нибудь вашему слуге?
- Не знаю, может быть, хотя не думаю. Он пробыл здесь только два-три дня, - ответил я. - А вы что думаете?
- Не могу сказать ничего определенного. Черт возьми, как мог человек попасть по ту сторону потолка?
За дверью спальни Стриклэнда послышался тяжелый кашель. Это означало, что его слуга Багадур-Хан проснулся и желает уложить спать Стриклэнда.
- Войди, - сказал Стриклэнд. - Очень жаркая ночь, не правда ли?
Багадур-Хан, магометанин в зеленом тюрбане, шести футов роста, сказал, что ночь очень жаркая, но что находят дожди, которые по милости неба принесут облегчение стране.
- Если будет угодно Богу, - сказал Стриклэнд, стаскивая сапоги. - У меня тяжело на душе из-за того, что я так безжалостно заставил тебя работать в продолжение многих дней - с самого того времени, что ты поступил на службу ко мне. Когда это было?
- Разве небеснорожденный забыл? Это было, когда Имрей-сахиб тайно отправился в Европу, никого не предупредив, а я - я имел честь поступить на службу к покровителю бедных.
- А Имрей-сахиб отправился в Европу?
- Так говорят его слуги.
- Ты поступишь на службу к нему, если он вернется?
- Конечно, сахиб. Он был добрый господин и любил своих людей.
- Это правда. Я очень устал, а завтра пойду охотиться на оленей. Дай мне маленькое ружье, которое я беру для такой охоты; оно вон там, в футляре.
Багадур-Хан нагнулся над футляром, подал ствол ружья и прочие его части Стриклэнду, который стал прилаживать все эти принадлежности, отчаянно зевая. Потом со дна футляра он вынул патрон и вложил его в ружье.
- Так Имрей-сахиб тайно уехал в Европу? Это очень странно, не правда ли, Багадур-Хан?
- Как мне знать об обычаях белых людей, небеснорожденный?
- Конечно, ты знаешь очень мало. Но сейчас узнаешь больше. До меня дошли слухи, что Имрей-сахиб вернулся из своего продолжительного путешествия и в настоящую минуту лежит рядом в комнате, ожидая своего слугу.
- Сахиб!..
Свет лампы скользнул по дулу ружья, приставленному к широкой груди Багадур-Хана.
- Иди и посмотри! - сказал Стриклэнд. - Возьми лампу. Твой господин устал и ожидает тебя. Иди!
Багадур-Хан взял лампу и пошел в столовую. Стриклэнд шел за ним, слегка подталкивая его дулом ружья. Багадур-Хан взглянул на черные глубины за упавшим холстом, на змею, извивавшуюся на полу; затем - и тут лицо его приняло серый оттенок - на предмет, лежавший под простыней.
- Ты видел? - после некоторого молчания спросил Стриклэнд.
- Я видел. Я - глина в руках белого человека. Что сделает высокий господин?
- Повесит тебя через месяц. Что же иное?
- За то, что я убил его? Нет, сахиб, подумай. Гуляя среди нас, его слуг, он обратил внимание на моего ребенка, которому было четыре года. Он сглазил его, и через десять дней ребенок умер от лихорадки. Он, мое дитя!
- Что сказал Имрей-сахиб?
- Он сказал, что ребенок красив, и погладил его по голове; от этого дитя мое умерло. Поэтому я убил Имрея-сахиба в сумерки, когда он вернулся со службы и уснул. Потом я втащил его на стропила и заделал потолок. Небеснорожденный знает все. Я слуга небеснорожденного.
Стриклэнд взглянул на меня поверх винтовки и сказал на местном наречии:
- Ты будешь свидетелем его слов? Он убил.
При свете одинокой лампы Багадур-Хан стоял смертельно бледный. Сознание необходимости оправдаться быстро вернулось к нему.
- Я попался в ловушку, - сказал он, - но вина лежит на том человеке. Он сглазил моего ребенка, и я убил и спрятал его. Только те, кому служат дьяволы, - он посмотрел яростным взглядом на Тайтдженс, угрюмо лежавшую перед ним, - только те могли узнать, что я сделал.
- То-то!.. Тебе следовало бы подвесить и ее на веревке на балку. А теперь тебя самого повесят на веревке. Дежурный!
Сонный полицейский явился на его зов. За ним вошел другой. Тайтдженс сидела поразительно тихо.
- Уведите его в полицейский участок, - сказал Стриклэнд. - Его будут судить.
- Значит, я буду повешен? - сказал Багадур-Хан, не пытаясь бежать и опустив глаза в пол.
- Как солнце сияет и вода течет - да! - сказал Стриклэнд. Багадур-Хан отступил далеко назад, вздрогнул и остановился. Полицейские ожидали дальнейших приказаний.
- Ступайте! - сказал Стриклэнд.
- Да, я уйду очень быстро, - сказал Багадур-Хан. - Взгляните! Я уже мертвый человек.
Он поднял ногу. К его пятке приникла голова полураздавленной змеи, крепко вцепившейся в тело в судорожной агонии.
- Я из земледельческого рода, - сказал, покачиваясь, Багадур-Хан. - Для меня было бы позорно взойти публично на эшафот; поэтому я избираю этот путь. Обратите внимание, что рубашки сахиба аккуратно подсчитаны, а в рукомойнике есть лишний кусок мыла. Мой ребенок был заворожен, и я убил колдуна. Зачем вам пытаться убить меня веревкой? Моя честь спасена… и… я умираю.
Через час он умер, как умирают укушенные маленькой темной змеей караит, и полицейские отнесли его и таинственный предмет под простыней в назначенные им места. И то и другое было нужно, чтобы объяснить исчезновение Имрея.
- Это называется девятнадцатым веком, - очень спокойно, влезая на кровать, сказал Стриклэнд. - Слышали вы, что говорил этот человек?
- Слышал, - ответил я. - Имрей сделал ошибку.
- Единственно из-за незнания природы восточного человека и совпадения этого случая с появлением обычной сезонной лихорадки. Багадур-Хан служил у него четыре года.
Я вздрогнул. Именно столько же времени служил у меня мой слуга. Когда я прошел к себе в комнату, я увидел его, ожидавшего меня, чтобы снять сапоги, с лицом, лишенным всякого выражения, словно изображение головы на медном пенни.
- Что случилось с Багадур-Ханом? - сказал я.
- Его укусила змея, и он умер. Остальное известно сахибу, - последовал ответ.
- А что знал ты об этом деле?
- Столько, сколько можно узнать от того, кто выходит в сумерки искать удовлетворения. Осторожнее, сахиб. Позвольте мне снять вам сапоги.
Я только что стал засыпать от утомления, как услышал, что Стриклэнд крикнул мне с другой стороны дома:
- Тайтдженс вернулась на свое место!
Так и было. Большая охотничья собака величественно возлежала на своей постели, на своем одеяле, а рядом в комнате пустой холст с потолка, раскачиваясь, тянулся по полу.
Финансы богов
Ужин в чубаре Дхуини Бхагата закончился, и старые жрецы курили или перебирали четки. Вышел маленький голый ребенок с широко открытым ртом, с пучком ноготков в одной руке и связкой сушеного табака в другой. Он попробовал встать на колени и поклониться Гобинду, но так как был очень толст, то упал вперед на свою бритую головку и покатился в сторону, барахтаясь и задыхаясь, причем ноготки отлетели в одну сторону, а табак в другую. Гобинд рассмеялся, поставил мальчика на ноги и, приняв табак, благословил цветы.
- От моего отца, - сказал ребенок. - У него лихорадка, и он не может прийти. Ты помолишься о нем, отец?
- Конечно, крошка; но на земле туман, а в воздухе ночной холод и осенью не хорошо ходить голым.
- У меня нет одежды, - сказал ребенок, - сегодня утром я все время носил кизяк на базар. Было очень жарко, и я очень устал.
Он слегка вздрогнул, потому что было прохладно.
Гобинд вытянул руку из-под своего громадного, разноцветного старого одеяла и устроил привлекательное гнездышко рядом с собой. Ребенок юркнул под одеяло. Гобинд наполнил свою кожаную, отделанную медью трубку новым табаком. Когда я пришел в чу бару, обритая головка с пучком волос на маковке и похожими на бисеринки черными глазами выглядывала из-под складок одеяла, как белка выглядывает из своего гнезда. Гобинд улыбался, когда ребенок теребил его бороду.
Мне хотелось сказать что-нибудь ласковое, но я вовремя вспомнил, что в случае, если ребенок захворает, скажут, что у меня дурной глаз, а обладать этим свойством ужасно.
- Лежи смирно, непоседа, - сказал я, когда ребенок хотел подняться и убежать. - Где твоя аспидная доска, и почему учитель выпустил на улицу такого разбойника, когда там нет полиции, чтобы защитить нас, бедных? Где ты пробуешь сломать себе шею, пуская змея с крыш?
- Нет, сахиб, нет, - сказал ребенок, пряча лицо в бороду Гобинд а и беспокойно вертясь. - Сегодня в школе праздник, и я не всегда пускаю змея. Я играю, как и все другие, в керликет.
Крикет - национальная игра на открытом воздухе пенджабских ребят от голых школьников, использующих старую жестянку из-под керосина вместо ворот, до студентов университета, стремящихся стать чемпионами.
- Ты-то играешь в керликет! А сам ты вдвое меньше ворот, - сказал я.
Мальчик решительно кивнул головой.
- Да, играю. Я знаю все, - прибавил он, коверкая выражения, употребляемые при игре в крикет.
- Но, несмотря на это, ты не должен забывать молиться богам как следует, - сказал Гобинд, не особенно одобрявший крикет и западные нововведения.
- Я не забываю, - сказал ребенок тихим голосом.
- А также относиться с уважением к твоему учителю и, - голос Гобинд а стал мягче, - не дергать святых за бороду, маленький егоза… Э, э, э?
Лицо ребенка совершенно спряталось в большой седой бороде; он захныкал. Гобинд утешил его - как утешают детей на всем свете - обещанием рассказать сказку.
- Я не хотел пугать тебя, глупенький. Взгляни. Разве я сержусь? Аре, аре, аре! Не заплакать ли и мне? Тогда из наших слез образуется большой пруд и утопит нас обоих, и тогда твой отец никогда не поправится, потому что ему не будет хватать тебя и некому будет теребить его за бороду. Успокойся, успокойся; я расскажу тебе о богах. Ты слышал много рассказов?
- Очень много, отец.
- Ну, так вот новый, которого ты не слышал. Давным-давно, когда боги ходили между людьми - как и теперь, только у нас нет достаточно веры, чтобы видеть это, - Шива, величайший из богов, и Парбати, его жена, гуляли в саду одного храма.
- Которого храма? Того, что в квартале Нандгаон? - сказал ребенок.
- Нет, очень далеко. Может быть, в Тримбаке или Хурдваре, куда ты должен отправиться в паломничество, когда вырастешь. В саду под ююбами сидел нищий, который поклонялся Шиве в течение сорока лет; жил он приношениями благочестивых людей и день и ночь был погружен в святые размышления.
- О, отец, это был ты? - сказал ребенок, смотря на него широко раскрытыми глазами.
- Нет, я сказал, что это было давно, и к тому же нищий был женат…
- Посадили его на лошадь с цветами на голове и запретили ему спать целую ночь? Так сделали со мной, когда праздновали мою свадьбу, - сказал ребенок, которого женили несколько месяцев назад.
- А что ты делал?
- Я плакал и меня бранили; тогда я ударил ее, и мы заплакали вместе.