Словом, боялся я оставить ее одну, пока она не ляжет. Я сразу хотел к вам пойти, в тот же вечер. Но оставить ее боялся. Жильцы по коридору ходят туда-сюда, - думаю, еще взбредет кому-нибудь в голову подойти, заведут про это разговор и все ей выложат; уж, слышу, они про это на крыльце говорят, а она все смотрит на меня, и по лицу видно, что опять хочет спросить про пожар. Поэтому и боялся ее оставить. Сидим мы в гостиной, глаза у нее слипаются, а я ей все толкую, что найду его непременно, только мне надо пойти поговорить со знакомым священником, который может в этом деле помочь. Я ей твержу, а она сидит, глаза закрыла и не знает, что я знаю, что они с этим парнем еще не женаты. Она думала, что всех обманула. И спрашивает меня, что это за человек, которому я хочу про нее рассказать, я ей отвечаю, а она сидит с закрытыми глазами, и в конце концов я ей говорю: "Вы ни слова не слышали, что я вам говорил", - тут она вроде как встрепенулась, правда, глаз не открыла, и спрашивает: "А женить он еще может?" Я говорю: "Чего? Чего может? - "Священник-то он, говорит, настоящий? Может еще женить?"
Хайтауэр не шелохнулся. Он сидит за столом, выпрямившись, руки лежат параллельно на ручках кресла. Пиджака на нем нет; рубашка - без воротничка. Лицо у него худое и вместе с тем дряблое - словно два лица, наложенные друг на друга, смотрят из-под бледной лысой черепной коробки с венчиком седых волос, из-за пары неподвижно блестящих окуляров. Часть торса, возвышающаяся над столом, - оплыла, она обезображена рыхлым ожирением сидячей жизни. Он напрягся; опаска, желание уклониться явственно написаны теперь на его лице.
- Байрон, - говорит он, - Байрон, что это вы мне рассказываете?
Байрон умолкает. Он тихо смотрит на священника с выражением соболезнования, жалости.
- Я знал, что вы еще не слышали. Знал, что это на меня ляжет - рассказать вам.
- Чего ж я еще не слышал?
- Про Кристмаса. Про вчерашнее и про Кристмаса. В Кристмасе есть негритянская кровь. Про него и Брауна и про вчерашнее.
- Негритянская кровь, - говорит Хайтауэр. Голос его звучит легковесно, буднично - как будто перышко беззвучно и невесомо падает в тишину. Он не шевелится. Не шевелится еще несколько мгновений. Затем кажется, что всем его телом овладевает - словно части его подвижны, как черты лица, - это желание уклониться, отвести от себя опасность, и Байрон видит, что его большое, вялое, застывшее лицо вдруг залоснилось от пота. Но тон его легковесен, спокоен. - Что про Кристмаса, Брауна и вчерашнее? - произносит он.
Музыка в далекой церкви давно смолкла. В комнате слышен лишь настойчивый звон насекомых да монотонный голос Байрона. Выпрямившись, сидит за столом Хайтауэр. С параллельно лежащими на подлокотниках ладонями, до пояса скрытый столом, он напоминает восточного идола.
- Это было вчера утром. Один деревенский с семьей ехал в город на повозке. Он первый увидел пожар. Нет: он попал туда вторым, потому что, говорит, там уже был один человек, когда он взломал дверь. Говорит, что, когда они увидели дом, он сказал жене: больно уж много дыму идет из кухни, - потом они проехали еще немного, и жена сказала: "Дом горит". И, думаю, он, наверно, остановил повозку, и они посидели немного в повозке, поглядели на дым, и, думаю, погодя еще немного, он сказал: "Похоже на то". И думаю, что это жена велела ему слезть и посмотреть. "Они не знают, что горят, - так, я думаю, она сказала. - Поди, скажи им". Он слез с повозки, поднялся на крыльцо и немного постоял там и покричал: "Эй! Эй!" Он говорит, что огонь в доме уже был слышен, и тогда он вышиб дверь плечом, вошел и увидел того, кто первым увидел пожар. Это был Браун. Но деревенский его не знал. Он сказал только, что в передней стоял пьяный, вид у него был такой, как будто он только что свалился с лестницы, и деревенский ему сказал: "У вас дом горит, уважаемый", - и тут только понял, до чего тот пьян. И он говорит, пьяный все время твердил, что наверху никого нет, и что верх все равно горит, и бесполезно спасать оттуда вещи.
Но деревенский смекнул, что наверху такого огня быть не может - весь огонь был в задней стороне, ближе к кухне. Да и слишком пьян был тот, ничего не соображал. И он сказал, что сразу заподозрил неладное - по тому, как пьяный не пускал его наверх. Он пошел наверх, пьяный попробовал удержать его, но он пьяного оттолкнул и пошел. Он говорит, пьяный стал было подниматься за ним и все доказывал, что наверху ничего нет, но потом, говорит, когда он спустился и вспомнил про пьяного, того уж и след простыл. Только, думаю, он не сразу про Брауна вспомнил. Потому что, наверх поднявшись, он снова начал кричать и открывать двери, а потом открыл ту дверь и ее увидел.
Он умолкает. В комнате не слышно ничего, кроме насекомых. За окном пульсирует и бьется, навевая дрему, несметный насекомый хор.
- Увидел, - говорит Хайтауэр. - Он увидел мисс Берден. - Священник не шевелится. Байрон на него не смотрит; можно подумать, что он разглядывает руки на коленях, пока говорит.
- Она лежала на полу. Голова почти начисто отрезана; дама с проседью. Он рассказывает, как стоял там и слышал огонь, и в комнате уже был дым - словно нашел за ним следом. И как он боялся поднять и вынести ее, потому что голова могла оторваться. И как потом сбежал обратно по лестнице, выскочил из дома, не заметив даже, что пьяного нет, выбежал на дорогу и велел жене гнать к ближайшему телефону - и шерифа тоже вызвать. Потом побежал за дом, к баку, - говорит, уже вытаскивал полное ведро, и только тут сообразил, что это глупо, когда вся задняя часть дома полыхает. Тогда он побежал обратно в дом и снова вверх по лестнице, в ту комнату, сорвал с кровати покрывало, закатал ее в покрывало, ухватил за края и вскинул на спину, как мешок крупчатки, вынес из дома и положил под дерево. И чего он боялся, говорит, как раз случилось. Покрывало развернулось, а она на боку лежит, передом в одну сторону, а лицом аккурат в обратную. Будто назад оглядывается. Это, говорит, она живая могла так сделать, а тут-то не должна была бы.
Байрон умолкает и смотрит, бросает взгляд на человека за столом. Хайтауэр не шевельнулся. Лицо его за парой отсвечивающих стекол обливается потом.
- Явился шериф, и пожарная команда явилась. Но сделать ничего не могла, потому что не было воды для брандспойта. И старый дом горел весь вечер, я видел дым с фабрики и еще ей показал, когда пришла, потому что не знал ничего. А мисс Берден отвезли в город, и в банке лежала бумага, в которой было написано, что с ней делать, когда она умрет. Там было написано, что на Севере, откуда она приехала, - родня ее откуда приехала, - у ней есть племянник. Племяннику отбили телеграмму, а через два часа пришел ответ, что племянник заплатит тысячу долларов за поимку убийцы.
А Кристмас с Брауном скрылись. Шериф дознался, что в хибарке жили, и тут все сразу начали рассказывать про Кристмаса и Брауна - все, которые помалкивали, покуда один из них или оба вместе не убили эту даму. И до вчерашнего вечера ни того, ни другого найти не удавалось. А деревенский тот не знал, что пьяный, которого он в доме встретил, был Браун. Люди стали думать, что они сбежали - и он и Кристмас. А потом, вечером вчера, Браун объявился. Уже трезвый - вышел часов в восемь на площадь и стал кричать, как ненормальный, что это Кристмас ее убил, и требовать тысячу долларов. Позвали полицейских, отвели его к шерифу и сказали, что деньги будут его, как только он поймает Кристмаса и докажет, что это сделал Кристмас. И тогда Браун сказал. Сказал, что, когда они с Кристмасом познакомились, Кристмас уже три года жил с мисс Берден. Сперва, Браун говорит, - когда он поселился в хибарке у Кристмаса, Кристмас ему сказал, что все время тут ночует. А потом, говорит, он однажды ночью не мог уснуть и услышал, как Кристмас вылез из постели, подошел, постоял над его койкой, вроде как прислушиваясь, а потом на цыпочках - к двери, отворил ее тихонько и вышел. И Браун сказал, что он тоже поднялся и - за Кристмасом, и видит, как тот подошел к большому дому и вошел с черного хода - то ли, значит, его оставили для Кристмаса открытым, то ли ключ у него был. Тогда Браун вернулся в хибару и лег. Но не мог, говорит, уснуть - такой его смех разбирал, то Кристмасу перехитрить его не удалось. Лежал он так с час примерно, а потом Кристмас вернулся. И тогда, он говорит, совсем уже не мог удержаться от смеху и сказал Кристмасу: "Ну, ты и прохвост". И тогда, он говорит, Кристмас прямо замер в темноте, а он лежит, смеется над Кристмасом, - мол, не такой уж он, выходит дело, ловкач, и все прохаживается насчет седых волос и насчет того, что, если Кристмас хочет, он согласен чередоваться с ним - по неделе, в уплату за жилье.
Потом он сказал, как он понял в ту ночь, что рано или поздно Кристмас убьет ее или еще кого-нибудь. Он, значит, лежал, смеялся и думал, что Кристмас опять собирается спать, - а Кристмас вдруг чиркнул спичкой. Тогда он, говорит, кончил смеяться, только лежал и смотрел, а Кристмас зажег фонарь и поставил на ящик возле койки Брауна. И Браун говорит, что он больше не смеялся, только лежал, а Кристмас встал над его койкой и смотрит на него сверху. "Ну, ты нашел себе потеху, - Кристмас ему говорит. - Будет над чем посмеяться завтра вечером, когда расскажешь в парикмахерской". И Браун говорит, он не понял, что Кристмас взбеленился, и вроде тоже огрызнулся, но не так, чтобы его разозлить, и тут Кристмас говорит ровным своим голосом: "Недосыпаешь ты. Слишком долго не спишь. Тебе, пожалуй, надо больше спать", - а Браун спрашивает: "На сколько больше? - и Кристмас говорит: "Может - навсегда". И Браун говорит, он понял тогда, что Кристмас взбеленился и дразнить его не стоит, и сказал: "Разве мы не друзья? С чего это я буду трепаться про чужие дела? Ты моему слову не веришь? - а Кристмас сказал: "Не знаю. И знать не хочу. Но ты моему слову можешь поверить". И посмотрел на Брауна. "Можешь?" И Браун говорит, он сказал "да".
И стал говорить, как он боялся, что однажды ночью Кристмас убьет мисс Берден; шериф спрашивает, - как же так он не удосужился сообщить о своих опасениях, а Браун говорит, он подумал, что если ничего не скажет, то сможет там жить и помешать этому, а полицию не беспокоить, - и шериф вроде как хрюкнул и сказал, что это со стороны Брауна очень любезно и что мисс Берден наверняка бы поблагодарила его, если бы знала. И тут, я думаю, до Брауна дошло, что у него, значит, тоже рыльце в пуху. Потому что он принялся рассказывать, что машину Кристмасу купила мисс Берден, и как он уговаривал Кристмаса бросить торговлю виски, пока они оба не попали в беду; полицейские смотрят на него, а он все быстрей и быстрей говорит, все больше, больше - что он, дескать, проснулся в субботу рано и видел, как Кристмас встал на рассвете и ушел. И он, дескать, знал, куда идет Кристмас, а часов в семь Кристмас вернулся в хибарку, стал и смотрит на Брауна. И говорит: "Я сделал это". Браун: "Что сделал?" А Кристмас говорит: "Поди в дом, посмотри".
И Браун сказал, что он испугался, но в чем дело, даже не подозревал. Он говорит, от силы думал, что Кристмас мог ее избить. И говорит, что Кристмас опять вышел, а он встал, оделся и, когда разводил огонь, чтобы приготовить завтрак, случайно выглянул за дверь и увидел, что вся кухня в большом доме горит.
"В котором часу это было?" - шериф спрашивает.
"Часов в восемь, наверно, - Браун говорит. - Когда человек встает? Если он не богач. А я, видит бог, не из них".
"А о пожаре, - шериф говорит, - сообщили только к одиннадцати. И в три часа дня дом еще горел. Вы что же хотите сказать - старый деревянный дом, пусть даже большой, будет гореть шесть часов?"
Браун сидит, смотрит туда-сюда, а они - вокруг наблюдают за ним, кольцом окружили. Браун им; "Я вам правду говорю. Вы же сами просили". А сам туда-сюда смотрит, головой вертит. А потом чуть ли не в крик: "Почем я знаю, сколько было времени? Вы что думаете - человек, который заместо негра, раба на лесопилке горбатится, такой богач, чтобы часы носить?"
"Ни на какой ты лесопилке - и вообще нигде не работаешь полтора месяца, - полицейский говорит. - И если человек может позволить себе целый день кататься на новой машине, то он может позволить себе раз-другой подъехать к суду и время по часам заметить".
"Сказано вам, это была не моя машина! - Браун говорит. - Это его машина. Она ее купила и ему отдала - женщина отдала, которую он убил".
"Это дело десятое, - шериф говорит. - Дайте ему досказать".
И Браун стал досказывать, и все громче, громче, все быстрей, быстрей - словно Джо Брауна старался спрятать за тем, что говорил про Кристмаса - покуда Браун не улучит момент цапнуть эту тысячу долларов. Вот ведь что самое удивительное: некоторые люди думают, будто зарабатывать или добывать деньги - это такая игра, где никаких правил нет. Он сказал, что, когда увидел пожар, у него и в мыслях не было, что она еще в доме, тем более - мертвая. И, говорит, ему даже в голову не пришло заглянуть в дом: он только думал, как бы пожар потушить.
"И это, - шериф говорит, - было около восьми утра. Вы так утверждаете. А жена Хемпа Уолера сообщила о пожаре почти в одиннадцать. Долго же вы соображали, что не сможете голыми руками потушить пожар". А Браун сидит между них (дверь они заперли, а за окнами всюду лица торчат), глаза туда-сюда бегают, зубы оскалил. "Хемп утверждает, что, когда он выломал дверь, в доме уже находился человек, - шериф говорит. - И что этот человек пытался не пустить его наверх". А он сидит посередке и глазами шныряет, шныряет.
К этому времени, я думаю, он отчаялся. Я думаю, он не только увидел, что тысяча долларов уплывает от него все дальше и дальше, - ему уже виделось, как кто-то другой ее получает. Я думаю, ему мерещилось, что эта тысяча вроде как у него в кармане, а тратит ее кто-то другой. Потому что, говорят, похоже было, будто то, что он сказал теперь, он нарочно придерживал на этот случай. Как будто знал, что, если влипнет, это его спасет, хотя белому человеку признаться в том, в чем он признался, - едва ли не хуже, чем быть обвиненным в самом убийстве. "Ну конечно, - он говорит. - Валяйте. Обвиняйте меня. Обвините белого, который хочет вам помочь, рассказать, что знает. Обвините белого, а нигера - на волю. Белого обвините, а нигер пускай бежит".
"Нигер? - шериф говорит. - Нигер?"
И тут он вроде понял, что они у него в руках. Вроде, в чем бы они его ни заподозрили, - все будет ерундой рядом с тем, что он им про другого скажет. "Ну, вы же умники, - говорит. - У вас тут все в городе умники. Три года вас дурачили. Иностранцем три года его называли, а я на третий день догадался, что он такой же иностранец, как я. Догадался до того, как он сам мне сказал". Все на него смотрят, взглядом перекинутся - и опять на него.
"Ты знаешь, со словами поаккуратней, если про белого говоришь, - полицейский его предупреждает. - Все равно, убийца он или нет".
"Я про Кристмаса говорю, - Браун отвечает. - Убил белую женщину после того, как три года жил с ней на виду у целого города, - и ведь он все дальше, все дальше от вас уходит, пока вы тут обвиняете человека, который один может его найти, который знает, что он натворил. В нем негритянская кровь. Я это с первого взгляда понял. А вы тут, приятели, шерифы-умники и прочие… Один раз он сам признался - сам мне сказал, что в нем негритянская кровь. Может, спьяну сболтнул - не знаю. Только на другое утро он подошел ко мне и сказал (а сам Браун словами сыплет, зубами, глазами сверкает по кругу, то на одного, то на другого), говорит: "Вчера вечером я сделал ошибку. Смотри, не повтори ее". А я сказал: "Какую такую ошибку?" Он говорит: "Подумай немного". Я подумал, он - про то, что однажды ночью сделал, когда мы были в Мемфисе, а я-то знаю, что за жизнь мою ломаного гроша не дадут, если я стану ему перечить, - ну и сказал: "Я тебя понял. Не собираюсь я лезть не в свое дело. И никогда, по-моему, за мной такого не водилось". И вы бы так сказали, - Браун говорят, - если бы очутились с ним один на один в хибарке: там и закричишь - никто не услышит. И вы бы опасались - покуда люди, которым хочешь помочь, на тебя же не стали бы вешать чужое убийство". Он сидит, глазами рыщет, рыщет, а они на него глядят, и снаружи к окнам лица прилипли.
"Нигер, - полицейский говорит. - Я все время думал: что-то в этом парне странное".
Тут опять шериф вмешался: "Так вы поэтому до нынешнего вечера скрывали, что там творится?"
А Браун сидит среди них, зубы ощерил, и шрам этот маленький возле рта - белый, как воздушная кукуруза. "Вы мне покажите, - говорит, - человека, который бы по-другому поступил. Вот чего я прошу. Только покажите - человека, который столько прожил бы с ним, узнал бы его, как я, и поступил бы по-другому".
"Ну, - шериф говорит, - наконец-то, кажется, вы сказали правду. А теперь ступайте с Баком и проспитесь хорошенько. Кристмасом я займусь".
"В тюрьму, значит, так я понимаю, - Браун говорит. - Меня, значит, - в тюрьму, за решетку, а вам - награду получать".
"Придержи язык, - шериф ему без злобы. - Если награда тебе положена, я позабочусь, чтоб ты ее получил. Бак, уведи его".
Полицейский подошел, тронул Брауна за плечо, и он встал. Когда они вышли за дверь, те, что в окна наблюдали, столпились вокруг них. "Поймали его, Бак? Это он, значит?"
"Нет, - Бак им говорит. - Расходитесь, ребята, по домам. Спать пора".
Голос Байрона замирает. Ровный, невыразительный деревенский речитатив обрывается в тишине. Он смотрит на Хайтауэра тихо, с состраданием и беспокойством, наблюдает сидящего напротив человека, у которого закрыты глаза и пот сбегает по лицу, как слезы. Хайтауэр говорит:
- Это точно? Доказано, что в нем негритянская кровь? Подумайте, Байрон; что это будет значить, когда люди… если они поймают… Несчастный человек. Несчастное человечество.
- Браун так говорит, - отвечает Байрон спокойно, упрямо, убежденно. - Ведь и лжеца можно так запугать, что он скажет правду, - то же самое, как из честного вымучить ложь.
- Да, - говорит Хайтауэр. Он сидит выпрямившись, закрыв глаза. - Но они его еще не поймали. Они его еще не поймали, Байрон.
Байрон тоже на него не смотрит.
- Еще нет. Последнее, что я слышал, - нет еще. Сегодня они взяли ищеек. Но еще не поймали - это последнее, что я слышал.
- А Браун?