- Ну да, - говорит Армстид. - Поехали со мной. - Впервые мулы идут резво по своей воле. - Корм почуяли, - говорит Армстид, размышляя: "Вот они, бабы. Сама же первая дорогу перебежит своей сестре, а сама гуляет по общественной земле, одна без всякого стеснения, потому что знает - люди, мужики, ее пожалеют. До баб ей дела нет. Небось не баба ей вчинила - это, чего она и хлопотами не желает назвать. Да, их сестре дай только замуж выйти или так, без мужа, схлопотать, и сей же час из бабьего роду и племени она выходит и до самой смерти старается к мужскому роду примкнуть. Через это и к табаку их тянет, курить либо нюхать, через это и голосовать им подавай".
Когда повозка проезжает мимо дома к сараю, его жена наблюдает за ними из передней двери. Он в ее сторону не смотрит: и так знает, что должна там стоять, что стоит. "Да, - думает он с язвительной иронией, заворачивая мулов в распахнутые ворота, - знаю, знаю я, что она скажет. Мудрено не знать". Он останавливает мулов; ему не надо оглядываться - и так знает, что жена уже на кухне, уже не наблюдает за ними, просто ждет. Он останавливает мулов.
- Ступай в дом, - говорит он; он уже на земле, а женщина слезает, медленно и все так же вдумчиво, прислушиваясь к чему-то в себе. - Ежели встретишь кого - это Марта. Я скотину накормлю и приду. - Он не смотрит, как она идет через двор к кухне. Ему незачем смотреть. Шаг за шагом вместе с ней он подходит к кухонной двери и наталкивается на взгляд женщины, которая смотрит на кухонную дверь точно так же, как смотрела на повозку из передней двери. "Знаю, знаю я, что она скажет", - думает он.
Он распрягает мулов, поит их, ставит в стойла, задает корму, впускает с выгона коров. Потом идет на кухню. Она еще тут - седая женщина, с неприветливым, суровым, раздражительным лицом, за шесть лет родившая пятерых детей и воспитавшая из них мужчин и женщин. Она занята делом. Он на нее не смотрит. Подходит к раковине, наливает из ведра в таз и закатывает рукава.
- Ее фамилия Берч, - говорит он. - То есть так якобы парня зовут, которого она ищет. Лукас Берч. По дороге ей говорили, будто он теперь в Джефферсоне. - Он начинает мыться, к ней спиной. - Пришла из самой Алабамы, говорит, - одна и пешим ходом.
Хозяйка не оглядывается. Она возится у стола.
- Недолго ей так ходить - в Алабаму свою с прибавлением явится, - говорит она.
- Да небось и к парню этому, к Берчу. - Армстид возится у раковины, - очень занят водой и мылом. Он чувствует ее взгляд на себе - на затылке, на спине, сквозь вылинявшую от пота голубую рубашку. - У Самсона ей говорили, будто парень по фамилии Берч, или наподобие того, работает на строгательной фабрике в Джефферсоне.
- И она надеется его там найти. Ждет ее не дождется. И дом уж, поди, обставил.
Он не может понять по ее голосу, смотрит она на него или отвернулась. Он вытирается распоротым мешком.
- Может, и найдет. Ежели он сбежать от нее думал - ох, и спохватится парень, что оплошал, когда не оставил промеж себя и ее Миссисипи. - А теперь он знает, что она глядит на него: седая, не толстая и не тощая, закаленная, как мужчина, закаленная работой, в прочном сером платье, носимом без жалости и заботы, - руки уперты в бока, лицо - как у генералов, разбитых в бою.
- Эх, мужики.
- Что с ней прикажешь делать? Прогнать? Или в сарае положить?
- Мужики, - говорит она. - Мужики проклятые.
Они входят на кухню, миссис Армстид - первой. Она идет прямо к плите. Лина останавливается возле двери. Голова ее теперь непокрыта, волосы гладко зачесаны. Даже синий балахон на ней как будто посвежел и отдохнул. Она смотрит на хозяйку - та гремит чугунными конфорками и ожесточенно, с маху, по-мужски набивает дровами топку.
- Можно, я помогу? - говорит Лина.
Миссис Армстид не оборачивается. Она свирепо хлопает дверцей.
- Сиди уж. Ногам дай отдых - глядишь, и спина отдохнет.
- Я буду вам очень благодарна, если вы позволите помочь.
- Сиди уж. Тридцать лет затапливаю по три раза на дню. Прошло то время, когда мне помощь требовалась. - Она хлопочет у плиты, не оглядывается. - Армстид говорит, твоя фамилия Берч?
- Да, - отвечает Лина. Тон у нее очень степенный, голос очень тихий. Она сидит, не шевелясь, руки на коленях неподвижны. Миссис Армстид на нее не оглядывается. Она еще занята у плиты. Внимание, которого требует печь, не вяжется с той ожесточенной решительностью, с которой ее разжигали. Внимание к ней такое, словно это дорогие часы, а не печь.
- Стало быть, твоя фамилия уже Берч? - спрашивает миссис Армстид.
Молодая отвечает не сразу. Миссис Армстид уже не гремит у печки, хотя по-прежнему стоит спиной к Лине. Наконец она оборачивается. Они глядят друг на друга без утайки, наблюдают друг друга: молодая - на стуле, причесана гладко, руки на коленях неподвижны; старшая - тоже замерла, отвернувшись от плиты, седые волосы безжалостно скручены на затылке, лицо словно вытесано из песчаника. Наконец молодая говорит:
- Я вам сказала неправду. Моя фамилия еще не Берч. Меня зовут Лина Гроув.
Они глядят друг на друга. Голос хозяйки ни холоден, ни ласков. Он не выражает ничего.
- Стало быть, хочешь догнать его, чтобы твоя фамилия вовремя сделалась Берч. Так, что ли?
Лина смотрит вниз, словно разглядывая свои руки на коленях. В ее тихом голосе - упорство. Но и безмятежность.
- Мне ведь от Лукаса обещаний не нужно. Так уж вышло нескладно, что ему пришлось уехать. А приехать за мной, как он задумал, - видно, не получилось. А слово друг другу давать нам незачем. Той ночью, когда узнал он, что должен ехать, он…
- Какой же это ночью он узнал? Когда ты ему про ребенка сказала?
Молодая отвечает не сразу. Лицо у нее невозмутимо, как камень, но без жесткости. В ее упорстве - что-то мягкое, оно освещено изнутри тихим, бездумным покоем, отрешенностью. Миссис Армстид наблюдает за ней. Лина начинает рассказывать, не глядя на хозяйку.
- Он еще задолго до этого узнал, что ему, наверно, придется уволиться. Только мне не говорил, потому что не хотел огорчать. А когда он в первый раз услыхал, что ему, наверно, придется уволиться, он понял, что лучше уехать, - может, на новом месте мастер не будет к нему цепляться и ему будет легче продвинуться. Но все откладывал. А когда уж это самое случилось, откладывать стало нельзя. А мастер к Лукасу цеплялся, невзлюбил его, потому что Лукас молодой и никогда не унывает, а мастер хотел устроить на его место своего родственника. А он от меня скрывал, не хотел огорчать. А уж когда это самое случилось, нам больше нельзя было ждать. Я ему сама велела ехать. Он сказал, я останусь, если скажешь, пускай его придирается. А я ему сказала - ехай. А он все равно не хотел ехать, даже после этого. А я сказала - ехай. Только весточку пришли, когда сможешь меня принять. Да вот не получилось у него вызвать меня вовремя, как он хотел. Ведь на новом месте устроиться, среди чужих - молодому время нужно. Он-то этого не знал, когда уезжал, не знал, что устроиться - больше времени нужно, чем он думал. А в особенности - парню вроде Лукаса, если он такой живой и компанию любит, и повеселиться, и ему в компании тоже рады. Не знал, что у него больше времени уйдет, чем он думал, - и сам молодой, и люди льнут к нему, потому что охотник посмеяться и побалагурить, от работы отвлекают, а ему невдомек, ему людей обижать неохота. Да и я хотела, чтобы он погулял напоследок, - ведь для парня молодого, веселого женатая жизнь - не то, что для женщины: для парня молодого, веселого она ох как долго тянется. Неправильно я говорю?
Миссис Армстид не отвечает. Она разглядывает сидящую на стуле женщину, ее гладкую прическу, неподвижные руки на коленях, кроткое, задумчивое лицо.
- Он уж, верно, послал мне весточку, только она по дороге потерялась. Отсюда до Алабамы - и то путь неблизкий, а ведь до Джефферсона - еще идти. Я ему сказала, что письма от него не жду, - письма-то писать он не мастер. "Ты мне устным словом, говорю, передай, когда принять меня сможешь. Я буду ждать". Сперва, конечно, - как он уехал, - я немного волновалась, что фамилия моя еще не Берч, а брат со своей семьей не так хорошо знают Лукаса, как я. Откуда им знать? - На лице ее медленно появляется кроткое и радостное удивление - как будто в голову ей пришел ответ на вопрос, о самом существовании которого она до сих пор не подозревала. - Ну, правда, откуда им было знать? А ему сперва надо было устроиться, вся трудность-то на него легла - среди чужих жить, а у меня забот никаких - только ждать, покуда он со всеми заботами и трудностями сладит. А уж после - надо было о ребенке думать, а не о фамилии своей, да о том, что люди скажут. А слово друг другу давать нам с Лукасом незачем. Там какая-то неожиданность случилась, или, может, он послал мне весточку, а она потерялась по дороге. Так что решила я двигаться и больше не ждать.
- Откуда же ты знала, в какую сторону идти, когда в путь пустилась?
Лина рассматривает свои руки. Теперь они движутся - сосредоточенно собирая подол в складки. Робости, смущения в этом нет. Кажется, что это - непроизвольное движение самой задумчивой руки.
- А спрашивала. Лукас - парень молодой, веселый, с людьми сходится легко и скоро - я и думаю, где он побывал, там люди его запомнят. Ну, и спрашивала. Люди очень хорошо относились. И правда, третьего дня мне сказали на дороге, что он в Джефферсоне работает на строгательной фабрике.
Миссис Армстид разглядывает склоненное лицо. Она подбоченилась и наблюдает за молодой бесстрастно, с холодным презрением.
- Думаешь, он там будет, когда ты явишься? Это если он вообще там был. Услышит, что ты с ним в одном городе, и до вечера там усидит?
Потупленное лицо Лины спокойно, серьезно. Ее рука остановилась. Теперь она лежит на коленях спокойно, словно умерла там. Голос звучит ровно, невозмутимо, упрямо.
- Я думаю, семья должна быть вместе, когда рождается ребенок. В особенности - первый. Я думаю. Господь об этом позаботится.
- Да уж, вижу, без Него не обойтись, - грубо, в сердцах произносит миссис Армстид. Армстид лежит в постели, подперев голову, и смотрит поверх изножья, как она, еще одетая, склоняется под лампой к комоду и остервенело роется в ящике. Она достает металлическую шкатулку, отпирает висящим на груди ключом, вынимает оттуда полотняный мешочек, открывает его и вытаскивает фарфорового петуха со щелью в спине. Когда она опрокидывает и яростно трясет его над крышкой комода, в нем брякают монеты и редко, нехотя выскакивают по одной из щели. Армстид наблюдает за ней с кровати.
- Ты что это надумала делать с яичными деньгами на ночь глядя?
- Мои деньги - что хочу, то и делаю. - Она наклоняется к свету, лицо у нее сердитое, злое. - Небось я их растила, мучалась. Ты и пальцем не шевельнул, видит Бог.
- Ну да, - говорит он. - Не сыщется в стране у нас человека, чтобы кур у тебя оспорил, - вот опоссум разве да змея. И банк твой петушачий, - добавляет он. Потому что, нагнувшись внезапно, она срывает с ноги туфлю и одним ударом разносит копилку вдребезги. С кровати, рукой подпершись, наблюдает Армстид, как она выбирает из осколков последние монеты, кидает их с остальными в мешочек и с яростной решимостью завязывает его и перевязывает - узлом, тремя, четырьмя.
- Ей отдашь, - говорит она. - Как солнце встанет, запрягай и вези ее отсюда. Вези хоть до самого Джефферсона, если не лень.
- Пожалуй, от лавки Варнера ее и без меня подвезут, - отвечает он.
Миссис Армстид поднялась до зари и приготовила завтрак. Когда Армстид вернулся с дойки, стол был накрыт.
- Поди скажи ей, чтобы есть шла, - велела миссис Армстид.
Когда он привел Лину, хозяйки на кухне не было. Замявшись на пороге, - да почти и не замявшись, - Лина окинула взглядом кухню; лицо ее было сложено для улыбки, для речи - заготовленной речи, понял Армстид. Но она ничего не сказала; заминка даже не была заминкой.
- Есть давай, да поехали, - сказал Армстид. - Тебе еще порядком добираться. - Он наблюдал, как она ест, - прилежно, с тем же чинным спокойствием, что и вчера за ужином, хотя сегодня оно подпорчено вежливой, слегка нарочитой умеренностью. Потом он протянул ей мешочек. Она приняла его с удовольствием, но без особого удивления.
- Ой, я ей очень благодарна, - сказала она. - Только они мне не понадобятся. Я уж почти добралась.
- Ты возьми все-таки. Заметила небось - если Марта что задумала, ей лучше не перечить.
- Я очень благодарна, - сказала Лина. Она спрятала деньги в свой узелок и надела чепец. Повозка ждала их. Когда они поехали по дорожке, она оглянулась на дом. - Я вам всем очень благодарна.
- Это она, - сказал Армстид. - Кажись, моих заслуг тут нету.
- Все равно я очень благодарна. Вы уж попрощайтесь с ней за меня. Я надеялась сама ее увидеть, да…
- Ага, - сказал Армстид. - Она где-нибудь, наверно, по хозяйству. Я ей передам.
К лавке они подъехали рано утром, а там уже сидели на корточках мужчины, плевали через обглоданное каблуками крыльцо и смотрели, как она медленно, осторожно слезает с сиденья повозки, держа узелок и веер. И опять Армстид не шевельнулся, чтобы ей помочь. Он сказал сверху:
- Это, стало быть, мисс Берч. Ей надо в Джефферсон. Если кто туда нынче едет и захватит ее, она будет очень благодарна.
В тяжелых пыльных башмаках она встала на землю. Посмотрела на него снизу - спокойно, безмятежно.
- Я вам очень благодарна.
- Ну да, - сказал Армстид. - Теперь, надо думать, ты до города доберешься. - Он смотрел на нее сверху. И, настороженно прислушиваясь к тому, как язык с бесконечной нерасторопностью подбирает слова, молча и быстро думал, едва успевая за мыслью. Мужик. Всякий мужик. Сто случаев сделать добро упустит ради одного случая встрять, куда его встревать не просят. Прозевает какой угодно случай, проворонит любую возможность - богатства, почета, благого дела, а то и злодейства даже. Но случая встрять не упустит Потом язык нащупал слова, и он услышал их с не меньшим, наверное, изумлением, чем Лина: "Только я бы не очень надеялся… полагался на…" - думая Не слушает она. Если бы она могла услышать такие слова, не вылезала бы она сейчас из этой повозки, с пузом своим, да с узелком, да с веером, одна не тащилась бы, в город, которого сроду не видела, не гналась бы за парнем, которого ей вовек не увидеть, которого и раз-то увидеть - оказалось больше, чем надо "… а если возвращаться будешь этой дорогой, все равно когда - завтра ли, нынче вечером…"
- Теперь, я думаю, все наладится, - ответила она. - Мне сказали, он в Джефферсоне.
Он повернул повозку и поехал домой, - сутулый, с выцветшими глазами; он сидел на продавленном сиденье и думал: "Бесполезный разговор. Чужим словам, своим ушам не поверит, как не верит тому, что люди думают вокруг нее вот уже… Четыре недели, - она сказала. Как сейчас не чует и не верит. Сидит там на верхней ступеньке, руки на коленях, а они вокруг на корточках, и плюют мимо нее на дорогу. И не ждет ведь, пока ее спросят, сама рассказывает. По своей воле рассказывает про этого чертова парня, словно ей и нечего особенно скрывать или рассказывать, - даже когда Джоди Варнер или кто из них скажет, что этого парня на деревообделочной в Джефферсоне зовут не Берч, а Банч. Это ее тоже не беспокоит. А ведь она, пожалуй, еще больше Марты знает, - как она вчера Марте сказала? - Господь позаботится, чтобы все было по справедливости".
Двух вопросов оказалось достаточно. И, сидя на верхней ступеньке, узелок и веер держа на коленях, Лина снова рассказывает свою повесть, с дословными повторами упорной и прозрачной детской лжи, а мужчины в комбинезонах, сидя на корточках, тихо слушают ее.
- Этого парня фамилия Банч, - говорит Варнер. - он уже лет семь работает на фабрике. Почем ты знаешь, что и Берч твой там?
Она смотрит на дорогу, туда, где Джефферсон. Смотрит спокойно, выжидательно, чуть отрешенно, но раздумья во взгляде нет.
- Наверное, там. На строгальной этой фабрике. Лукас всегда любил развлечения. Тихая жизнь не по нем. Потому-то ему и не нравилось на Доуновой лесопилке. Потому он… мы и решили перебраться - ради денег и развлечений.
- Ради денег и развлечений, - говорит Варнер. Этот молодец не первый увильнул от дела, для которого родился на свет, и от тех, кто положился на него в этом деле, - ради денег и развлечений.
Но она, очевидно, не слушает. Она тихо сидит на верхней ступеньке и смотрит на пустую дорогу, за поворот, откуда она изволоком убегает к Джефферсону. Мужчины сидят на корточках у стены, смотрят на ее покойное, безмятежное лицо и думают, - как думал Армстид и продолжает думать Варнер, - что на уме у нее мерзавец, который бросил ее в беде и которого она, наверно, больше не увидит - разве что полы его пиджака, развевающиеся от бега. "А может, она про эту, как ее, Слоунову, Боунову лесопилку думает, - говорит себе Варнер. - Ведь и дурочке, поди, не обязательно забираться так далеко, в Миссисипи, чтобы понять, что новое место немногим отличается и не намного лучше будет того места, откуда она сбежала. Даже если тут нет брата, которому не по нутру ее ночные гулянки", - думает А я бы так же, как брат, поступил, и отец ее поступил бы так же. Матери у нее нет, потому что отцова кровь ненавидит с любовью и гордостью, а материнская - с ненавистью любит и сожительствует.
А Лина об этом и не думает. Она думает о монетах, спрятанных в узелке у нее под руками. Она вспоминает завтрак и думает, что хоть сейчас может войти в лавку и купить сыру и печенья, а если пожелает - и сардин. У Армстида она выпила только чашку кофе с куском кукурузного хлеба - больше ничего, хотя Армстид ее угощал. "Вежливо кушала", - думает она, держа руки на узелке, где у нее спрятаны монеты, вспоминая эту единственную чашку кофе и деликатный ломтик диковинного хлеба; думает с горделивым спокойствием: "Как дама кушала. Как дама-путешественница. А теперь и сардин могу купить, если пожелаю".
И вот, хотя кажется, что она созерцает отлогий подъем дороги, а мужчины, сидя на корточках, поплевывая и поглядывая на нее украдкой, думают, что мысли ее заняты Лукасом и приближающимся событием, на самом деле она тихо противится извечным предостережениям земли, чьим промыслом, милостью и бережливым уставом она живет. На этот раз она не подчиняется. Она встает и, двигаясь осторожно, немного неуклюже, преодолевает артиллерийский рубеж мужских глаз и входит в лавку; приказчик - за нею следом. "Возьму и куплю, - думает она, уже попросив сыру и печенья, - возьму и куплю", - а вслух говорит: "… И коробку сардин. - Она называет их "сырдинами". - Коробку за десять центов".
- За десять центов сардин не имеем, - отвечает приказчик. - Сардины пятнадцать центов. - Он тоже именует их "сырдинами".
Она раздумывает.
- А какие у вас есть банки за десять центов?
- С ваксой, больше никаких. Думается, такого вам не надо. Для питания, то есть.
- Ну что ж, тогда за пятнадцать возьму. - Она развязывает узелок и мешочек. Распутать узлы удается не сразу. Но она терпеливо развязывает их, один за другим, платит, снова завязывает мешочек и узелок и забирает покупки. Когда она выходит на крыльцо, у ступенек стоит повозка. В ней сидит человек.
- Он едет в город, - говорят ей. - Он тебя подвезет.
Лицо ее оживляется - безмятежно, медленно, благодарно.
- Ой, спасибо вам большое, - говорит она.